- Ты как, приятель? - крикнул он Карлу. - Эй, я тебя спрашиваю? - Ляля, продолжая играть, осторожно покосилась на отца. - На Ляльке жениться хочешь? Я знаю, хочешь... Вижу, как ты слюной истекаешь, когда она к тебе прижимается. Если бы не надзор, давно бы девку оприходовал. Аппарат у тебя в исправности, говорят, только заржавел, наверное, от долгого бездействия. Надо бы почистить и смазать... А вот кстати!
Фурманов лениво встал с дивана, подошел к стулу, на котором развесил свою форму охранника, достал из кармана пистолет Макарова. На журнальном столике, где играли обычно в шахматы, постелил газету, быстро и ловко разобрал пистолет. Потом подошел к пианино и бесцеремонно, не обращая внимания на дочь, отодвинул Карла от клавиш и подвез к столику. Сунул ему под нос деталь от пистолета.
- Знаешь, что это такое, Карл?
Карл протянул руку, взял у Фурманова деталь, потом одну за другой начал брать детали пистолета с газеты, подносить к глазам и очень быстро класть обратно в том же порядке. Потом несколько раз быстро переложил детали по-другому, словно играя. Фурманов тем временем привычно отправился к серванту, открыл дверцу бара, взял бутылку водки, фужер, выпил привычную дозу. Из нижнего ящика достал масленку и чистую ветошь. Когда он подошел к столику, Карл уже заканчивал сборку пистолета. Передернул затвор, щелкнул, поставил на предохранитель, положил на стол. Потом тем же механическим движением взял пистолет, начал разбирать. Закончив разборку, тут же, заметно быстрее, чем прежде, стал собирать пистолет снова. Фурманов стоял за его спиной и завороженно наблюдал за его четкими механическими движениями. Когда пистолет в очередной раз был разобран, Фурманов быстро отвез Карла от столика и вернул на прежнее место к пианино, где Ляля все это время наигрывала мелодию и тихо мычала себе под нос.
- Забирай, Лялька, своего жениха, - сказал Фурманов и тут же увидел, как Карл грязными руками пытается взять Лялю за руку, чтобы показать правильную ноту. - Да что ж ты делаешь, придурок! Что, тебя не учили в детстве: руки мой перед едой! Дай сюда! - Ветошью он грубовато, но без злобы вытер Карлу руки. Тот молча подчинился. - То-то же! Теперь учи дальше. А ты учись, Лялька, учись. А то он тебя замуж не возьмет. Он ведь у нас не из простых. Немец-перец-колбаса! Хочешь замуж за немца, Лялька? В Германии будешь жить. В собственном доме, под черепичной крышей. И все будут звать тебя "гнедике фрау". Фрау Лялька, а? Нравится тебе жених, фрау Лялька?
- Дядя хороший, - жалобно сказала Ляля.
- Дядя хороший... Чтоб ты понимала, дурочка!
Фурманов отошел к столику, сел, начал тщательно протирать и смазывать части пистолета, подсвистывая фальшиво музыке. С двумя набитыми продуктами мешками вошла Лара.
- О! Старуха жена пришла! - обрадовался Фурманов. - А мы тебя уж заждались! Жрать хочется, как из пушки на Луну! Где тебя носило, старая?
- Ты же знаешь, что я сегодня на выпуске, - слабым голосом ответила Лара, прикладывая ладонь ко лбу. - А потом зашла по дороге в магазин, в аптеку.
- Опять твоя голова? - без тени сочувствия спросил Фурманов.
- Ты не представляешь себе!
- Не представляю. Хорошие головы не болят. От твоей головной боли, подруга, есть только одно радикальное средство - ампутация. Ты сигарет купила? - спросил он.
- Купила.
- А пива?
- И пива купила.
Фурманов тут же полез в мешок, достал блок сигарет, потом пиво: одну бутылку, вторую, третью, четвертую...
- "Балтика № 3", - прокомментировал он. - Могла бы и получше взять. Что-нибудь немецкое, например. Мы теперь можем себе позволить. Можем или не можем, я спрашиваю?
- Можем, Андрюша, можем.
- Ну так вот. И нечего на моем здоровье экономить! А это что? - он достал из мешка яркий пластиковый флакон.
- Это чистящее средство. Унитазы мыть.
- Немецкое небось... - Вгляделся в надпись. - Ну точно - немецкое. Немцы - они известные засранцы.
- Ты, наверное, хотел сказать: чистюли?
- Мне лучше знать, что я хотел, а чего не хотел! Я сказал "засранцы", потому что засранцы. Сперва срут, срут, срут - а потом, моют, моют, моют... Ты вот тоже - полдня в обнимку с унитазом, покуда не заблестит. И бумагу туалетную наверняка твои немцы изобрели... Ладно, пойду покурю.
- Опять на балкон?
- А где же мне еще курить? В квартире нельзя: у мамаши астма, сердце, печень, почки, легкие... У тебя тоже - головная боль!
- Ты поосторожнее там. Скользко... и перила уж больно низкие. Закружится голова и...
- У меня не закружится. Не дождетесь!
- А у меня вот закружилась... - тихо сказала Лара, когда он ушел. Она села в кресло, сложила руки на коленях. - С тех пор как умерла Ирина, закружилась моя бедная головушка, закружилась. Он такой милый, такой добрый, такой заботливый... И так боится за меня. А вдруг они заподозрят? Господи, да кому я здесь нужна! Кто меня заподозрит? Я ведь для них не женщина вовсе, а рабочая лошадь. Заработать денег, купить продуктов, приготовить обед, постирать, погладить... Унитаз вымыть. Сейчас вымою, дорогие мои. Сейчас. Вот посижу немного, отдышусь, приду в себя... Вот именно: в себя. А то вообразила себя невесть кем. Опомнись, дура! Таким, как ты, никогда ничего не достается. Ни-ко-гда!
Увлеченная свои монологом, Лара не замечала, что в дверях стоит Марина Яковлевна и прислушивается к ее словам.
- Ну все, все, все... Встаю! - Сказав это, она продолжала сидеть, но уже не расслабленно, а напряженно, словно птица на взлете. - Уже встаю! Продолжая сидеть. - Встала! - Все еще сидя. - Да что же это такое, в самом деле! Ляля! Детка! Помоги мамочке встать!
Ляля послушно оторвалась от музыки, подошла к матери, протянула ей обе руки, с улыбкой помогла встать, потом взяла один набитый мешок, Лара другой, и они вдвоем ушли на кухню, напевая детскую французскую песенку. Карл сидел в той же позе за пианино и наигрывал механически ту же мелодию, что играла Ляля. Тяжелой солдатской походкой вошла Марина Яковлевна. Долго пристально смотрела на играющего Карла, потом отошла к столику, увидела разобранный пистолет.
- Вот придурок! - возмутилась она. - Сколько раз ему объясняла: не бросай оружие где попало! Личное оружие офицера - это святое! На фронте за утрату личного оружия расстреливали. Да я сама, этими вот руками...
Присев на краешек дивана, Марина Яковлевна начала быстро и умело собирать пистолет. Собрав, достала из кармана кофты обойму, вставила ее, дослала патрон и взвела курок.
- Как это там у классика, - сказала она, обращаясь к Карлу. - Если в первом акте на сцене висит ружье, то в пятом оно выстрелит. Правильно я говорю, Карл Фридрихович?
Карл, не отвечая, продолжал играть. Марина Яковлевна встала, навела пистолет на Карла.
- А вот у другого писателя, хотя и не классика, сказано иначе: он никогда не доставал пистолет, чтобы попугать. Только чтобы убить.
Марина Яковлевна нажала на спусковой крючок. Раздался выстрел. Пуля ударила в пианино, которое издало громкий жалобный звук. Карл, как ни в чем не бывало, продолжал играть. Вначале в комнату влетела Ляля, с другой стороны - Фурманов, и последней, с полотенцем в руках, - Лара.
- Пах!.. Пах! - возбужденно приплясывая, выкрикивала Ляля.
- Мать вашу! - с порога заорал Фурманов. - Кто стрелял? Мать, у тебя что - крыша поехала?
- Что тут у вас случилось, мама? - закричала Лара.
- Промахнулась... - скучно сказала Марина Яковлевна. - Глаз уже не тот.
Лара подошла к пианино, потрогала рукой дырку от пули.
- Такую дорогую вещь испортили...
- Ты бы, мать, думала, прежде чем палить! - чуть спокойнее укорил
Фурманов. - Мне, между прочим, патроны в конторе по счету выдают. Как я теперь перед ними отчитаюсь?
- Фамильная вещь, из поколения в поколение... - словно сама с собой, говорила Лара. - Из Саратова везли - не повредили, а тут - бац! - и все к черту...
- Заткнись! - грубо приказала Марина Яковлевна сыну. - И ты тоже
заткнись! - прикрикнула она на Лару. - Попались бы вы мне в прежние времена, на фронте... Ничего твоему фамильному сокровищу не сделалось. Завтра вызову краснодеревщика, будет как новое. А ты! - обернулась она к Фурманову. - Ты не ной, а лучше оружие разбери и почисти. Предъявишь мне потом для досмотра. А патрон... Это был мой патрон. Я по случаю на рынке купила. Так что отчитаешься...
Ляля, не обращая на ругань взрослых внимания, бегала по комнате, изображая стрельбу из пистолета.
- Пах!.. Пах!.. Пах...
- Держи!
Марина Яковлевна бросила сыну пистолет, повернулась и демонстративно ушла из комнаты. Фурманов сел за столик, но не стал сразу разбирать пистолет, а долго смотрел на Лару, на Лялю, на Карла. Ляля уселась на свое место за пианино и заиграла какую-то песенку. Лара начала петь, и Ляля вдруг тоже стала петь вместе с ней, четко, по-взрослому выговаривая слова. Оставшийся в одиночестве Фурманов поднял пистолет и стал наводить его на сидящих за пианино, переводя мушку с одного на другого.
8
И опять шли дни, и каждый день звучала та же мелодия, только не пел никто, одна Ляля упорно перебирала клавиши. И однажды сыграла она совсем чисто, без единой ошибки. Но никто этого не заметил, никто Лялю не похвалил. Лара и Фурманов на службе, бабушка дремлет у себя в комнате, а Карл... Карл застыл в кресле у журнального столика, над шахматной доской с незаконченной партией. Посторонний решил бы, что он обдумывает продолжение, но любому из домашних сразу стало бы ясно, что ничего не обдумывает, опять ушел в себя, отрешился от действительности.
Вошла Марина Яковлевна - похожая и не похожая на себя. Поверх гражданского платья китель со множеством наград, в руке - большая бутылка водки и пара стопок. Видно, что изрядно уже нагрузилась.
- Слышь, ты, глухонемой! - пьяно заговорила Марина Яковлевна. - Выпить хочешь? Не хочешь? Врешь! Вот на что хочешь могу с тобой поспорить, что выпить ты не дурак. - Брякнула стопки на столик рядом с шахматной доской. Открыла бутылку, ткнула прямо в нос Карлу. - Ха! Попался! У тебя кончик носа шевелится, когда ты запах водки чуешь. Нет, правда, шевелится. Аутист, блин, твою мать! Мог бы стул даме предложить. - Крикнула громко: - Лялька! Сию минуту подай бабке стул!
Ляля послушно встала из-за пианино, подтащила стул, который в одном шаге от бабушки, та уселась важно, притянула к себе Ляльку, чмокнула, потом оттолкнула. Налила водки в две стопки. Одну протянула Ляле.
- Выпей со мной.
Ляля отрицательно покачала головой.
- Ляле нельзя! Мама не велит!
- А я говорю: выпей! Бабушка разрешает. Что за дела такие, в конце концов! Ты же взрослая лошадь, не девочка уже. Два аборта за плечами. Да я в твоем возрасте... Выпей, говорю! Приказываю: пей!
Ляля, как взрослая, махом опрокинула стопку, Марина Яковлевна поднесла ей конфетку.
- Закуси, детка. Умница! Я же знаю, что папаша наливает тебе втихаря, чтобы в одиночку не пить. Я все про тебя знаю. - Перевела тяжелый взгляд на Карла. - И про тебя, фашист проклятый, все знаю. И про Ларку. Я про всех знаю. - Вдруг улыбнулась Ляле. -Ну иди, детка, иди, играй дальше.
Ляля, довольная, тут же уселась за пианино, начала играть. Марина Яковлевна выпила свою стопку, снова наполнила обе.
- Может, выпьешь все-таки, а, Карл? День у меня, понимаешь, особенный, вроде как поминки. Не могу я в такой день одна пить. Не с Лялькой же, в самом деле. Она не поймет. Ты тоже, конечно, не шибко понятливый, но все же мужик. Был бы нормальный - до майора бы дослужился. А то и до полковника. Вон у тебя плечи-то какие - так и просятся погоны с двумя просветами, не меньше...
Карл сидел молча. Марина Яковлевна выпила, снова наполнила стопку. Потом машинально двинула на доске коня. Карл точно очнулся сразу, сделал ответный ход, застыл в ожидании. Марина Яковлевна задумалась на минуту. Потом взяла стопку с водкой и поставила на пустую клетку шахматной доски.
- А если так?
Карл все так же машинально, словно продолжая играть, взял стопку, выпил, поставил стопку на доску. Марина Яковлевна с видом экспериментатора наполнила стопку снова. Карл - тем же механическим движением - взял, выпил, поставил.
- Ай молодец! - обрадовалась Марина Яковлевна. - Вот это по-нашему, Карлуша. Это по-русски! Погоди, не спеши, вместе выпьем!
Налила себе, потом Карлу, но прикрыла его стопку рукой.
- Не гони лошадей. Успеешь. Дай слово сказать. Я хочу помянуть самого близкого и самого родного мне человека, который умер в этот же самый день много-много лет тому назад. Я хочу помянуть меня - Ольгу Николаевну Королеву, которая в тот день умерла, разбилась насмерть, прыгая с парашютом. А вместо нее на свет появилась я. Да, представь себе, Карл: я умерла и родилась снова. В этот вот самый день одна тысяча девятьсот тридцать девятого года. И до сих пор не знаю, какую годовщину отмечаю: годовщину смерти или рождения. Выпьем, во всяком случае, не чокаясь, за бедную Олю Королеву.
Марина Яковлевна убрала руку. Карл механически взял стопку, выпил, поставил. И дальше они уже пили без всяких тостов, покуда Марина Яковлевна вела свой рассказ.
...Оля Королева, которая умерла много лет тому назад, по словам Марины Яковлевны, родилась в 1920 году в семье известного военачальника, из дворян, впоследствии репрессированного. И росла себе в дружной, счастливой и прекрасно обеспеченной семье. Куда более обеспеченной, чем у подавляющего большинства ее ровесниц. О чем она, счастливая дура, даже не догадывалась. Уверена была, что за стенами их роскошной пятикомнатной квартиры и за забором дачи в правительственном поселке люди живут так же весело, легко и сыто, как и она сама. И так бы глупая Оля и пребывала в неведении, если бы в 1939 году ее отца не арестовали и не расстреляли, обвинив в шпионаже в пользу Швеции.
Когда Марина Яковлевна кому-нибудь рассказывала об этом - не всем, только самым надежным, проверенным друзьям, - ее всегда спрашивали: почему Швеция? Всем это казалось так странно... так глупо... даже почти смешно. Но на самом деле в абсурдном обвинении была по крайней мере одна капля здравого смысла: отцовский род, как она потом уже узнала, вел свое происхождение из Швеции и у него там тогда еще были довольно близкие родственники. Более того, как Марина Яковлевна впоследствии узнала из самых достоверных источников, Олин отец тайно поддерживал с ними отношения, вел секретную переписку через посольство, подумывал даже порой об эмиграции. Никаким шпионом он, конечно, не был, просто положено было в те времена, чтобы непременно был шпион, но все же и нельзя было сказать, что его в отличие от многих совсем зря осудили.
Маму Оли, Глафиру Павловну, тоже арестовали и расстреляли вместе с мужем. Не спасло и то, что происходила она в отличие от мужа не из дворян, а из самого что ни на есть коренного российского крестьянства и была приголублена дворянским сынком, приехавшим в родную деревню в отпуск по ранению с германского фронта, исключительно за красоту.
Отец Оли и сам был хорош необычайно, только не русской, а такой суховатой и холодной северной красотой. А Оля взяла все самое лучшее от отца и от матери, и это спасло Олю от участи родителей. Хотя она тогда думала, что не спасло, а погубило. Фурманов - хотя тогда его звали по-другому, но это не важно, их всех когда-то звали иначе, Фурманов, который тогда еще не был Фурмановым, вел дело Олиного отца, влюбился в дочку врага народа и решил воспользоваться служебным положением, спасти ее от тюрьмы и неминуемой гибели. Но даже он при всей его власти не мог спасти ее открыто и вынужден был инсценировать гибель Ольги во время прыжков с парашютом (она была активисткой Осоавиахима).
Понятно, что никто не допустил бы Ольгу к прыжкам после ареста родителей. И Фурманов сделал очень хитрый ход: он сначала "убил" Ольгу, а уж потом арестовал ее безутешных родителей. Сделал он это очень просто. Однажды таким же вот пасмурным осенним утром Ольга, как обычно, поднялась с подружками в самолет. А там вместо знакомого тренера их ждал молодой симпатичный человек в летной кожанке и с орденом Красного Знамени на гимнастерке. Само собой, красивый орденоносец не мог вызвать у девушек никаких подозрений, и они легко поверили, что тренер заболел, а его, тренера команды мастеров, попросили подменить больного, а заодно и присмотреться, нет ли среди них перспективных спортсменок.