— Ну вот, Антон, лодка. Смотри, какая красавица, береги ее. Я с твоим дедом дружил, вместе в костел ходили, вместе в школе учились. Правда, твоего деда партизаны убили, а я жив.
— Убили, сволочи, — сказал Антон Сокол.
— Я спать пошел, мне вставать рано, а вы тут разбирайтесь. А если что, скажу, что вы лодку без спроса взяли.
— Понятно, — вздохнул Антон, — и мы так скажем. Но лучше, чтобы не пришлось.
— Оно?то, конечно, лучше. Они звери, если что, лодку в любом случае конфискуют.
Разговаривали громко, не таясь, понимая, что ни одной живой души километров на пять вокруг нет.
— И еще. Там, возле болота, поворот будет, так вы не поворачивайте, плывите старым руслом. А то там две елки на реку завалились. Я все собирался их распилить, да силы уже не те. Сухое еще могу пилить, а мокрое — уже все. Если прилечь хотите, так там, в сарае, сено. И самое главное, не курите.
Контрабандисты переложили свои рюкзаки в лодку. Дед пошел спать. Последнее, что он сделал, так это взял три бутылки, сцедил из них все капли на дно стакана, выпил, аккуратно закрутил пробки, чтобы, не дай бог, не потерялись. Спрятал бутылки в шкафчик, выкрашенный голубой краской, — такой обычно красят кресты на кладбищах, — туда же спрятал и немытые стаканы. Да и зачем после водки мыть, она ж не пачкает и запах хороший.
Сделав все эти, на его взгляд, важные процедуры, старик для порядка пугнул кота. Тот с рыбьей головой в зубах забился под лавку и принялся хрустеть, разгрызая костистый череп подлещика, наперед зная, что старик не нагнется и выгонять его из-под лавки не станет. Также коту было известно, что сейчас, несколько раз ругнувшись, старик вскарабкается на печку и громко захрапит, причем так громко, что будут звенеть пустые бутылки в крашеном шкафчике. Старуха проснется, подойдет к печи и дернет своего человека за ногу. Человек перевернется на бок и храпеть перестанет.
— Я бы еще выпил, — сказал Василий Круталевич.
— Куда уж еще, мы и так три бутылки покатили.
— Может, ты и прав.
Они взяли палатку, которую везли с собой, и прямо в телогрейках, в высоких рыбацких сапогах легли на прошлогоднее сено. Этой же палаткой и накрылись.
Через два часа контрабандисты уже спускались к реке, неся с собой два коротких весла. Весла положили на дно лодки к рюкзакам с вольфрамовой проволокой, а сами вооружились шестами. Здесь, на маленькой реке, с шестами управляться удобнее.
Стоять в полный рост не рисковали. Сокол опустился на одно колено, устроившись на носу, Круталевич сел на корму, и, взглянув друг на друга, мужчины перекрестились. Сокол по–католически — ладонью с левого плеча на правое, Круталевич по–православному — тремя пальцами с правого на левое.
— Ну, в добрый путь. Давай!
Круталевич оттолкнулся от болотистого берега,
лодка мягко и бесшумно заскользила по узкому руслу. Течение было довольно быстрое, и лодку легко несло, оставалось лишь время от времени направлять движение, отталкиваясь от берегов. Минут через пятнадцать мужчины уже основательно вспотели, проклиная выпитую водку и речку, где мелкую, где глубокую, где извилистую, где узкую, проклиная мягкие берега, в которые проваливается шест, как ложка проваливается в кастрюлю с густым борщом.
Небо постепенно становилось светлее и светлее. Звезды гасли одна за другой, словно бы свечки, которые задувает ветер.
— Далеко еще? — спросил Круталевич у Сокола.
— Хрен его знает! Если напрямую, так километра три, а река петляет так, что еще час ковыряться.
— Блин, светло уже будет!
— Светло. Если что, пересидим на том берегу, а ночью — назад.
— Дед крик не поднимет? Ему же мережи проверять. Мы обещали к обеду назад быть.
-—Да пошел он в задницу! Будет молчать как рыба. Ему шум поднимать смысла никакого. Мы ж ему денег дадим, где он их без нас возьмет? У него один доход — с рыбы да с лодки. Наловит — продаст.
Мужчины уже были мокрые от пота. Телогрейки лежали на дне лодки поверх рюкзаков. Пару раз Сокол, пару раз Вася Круталевич зачерпывали ладонями воду, лили на лица, на грудь, на затылок, жадно пили. Река делала очередной поворот. Дно лодки глухо ударилось о дерево.
— Опять завал!
— Дед говорил, ничего нету.
— Он же один плывет, лодка выше идет, Вылезай, подтащим немного.
Сокол выскочил на берег, проваливаясь в раскисший торф выше колен. Нос лодки тут же приподнялся.
— Давай толкай! — прорычал он, помогая лодке перебраться через ствол притопленной ели. Затем взбежал на откос и радостно свистнул: — Двина видна!
— Близко видать, да далеко шагать, — сказал Сокол, не вставая с кормы. — Залезай! Только грязь на берегу оставь, вместе с запахом.
Хутор егеря браславского охотхозяйства Григория Склярова находился километрах в шести от хутора деда Михася. Вернувшись из Москвы, Гриша ничего не сказал ни жене, ни дочери, ни внучке о встрече с Сергеем Дорогиным. Не хотел зря обнадеживать. Сказал лишь, что все в руках божьих, что Бог им, наверное, поможет. И сказал, что придется подождать пару недель, а потом придет ответ. По его лицу жена поняла: что?то там, в Москве, прояснилось, что?то произошло, а муж не говорит лишь потому, что боится сглазить.
О деньгах в доме разговоры вообще прекратились, что впустую молоть воздух? Да и деньги такие, о которых и подумать страшно, не то что сказать вслух, — двадцать пять тысяч долларов. Раньше и пять тысяч были суммой астрономической, но их Григорий сумел собрать. А еще двадцать — это казалось фантастикой, сумма абсолютно неподъемная.
Больше всех волновался сам Григорий. В Москве он поверил Дорогину, но, когда вернулся домой, все происшедшее стало казаться ему сном, фантастическим, сказочным. Человек, которого он не видел столько лет, случайно попадается на телестудии и предлагает помощь. Такое могло случиться лишь в кино. Почти все ночи по возвращении из Москвы Григорий не спал. Ложился вздремнуть днем, да и то сон был чуткий, неглубокий. Ему все время чудился шум огромного города, рев моторов, вой сирен и русская речь.
Вот и сегодня он проснулся за два часа до рассвета. Посмотрел на часы и понял, что спал где?то часа полтора. Он тихо, чтобы не разбудить жену, не потревожить сон дочери и внучки, быстро оделся, прошел в маленькую кухоньку. Сверток с едой, приготовленной с вечера, ждал его на столе. Что в свертке, он знал наизусть, хоть и не видел, как его собирала жена: кусок мяса с салом, полбуханки хлеба, две луковицы и бутылка с молоком.
Он выпил воды, зачерпнув кружкой из ведра, прошел в комнату, где спала внучка, прикоснулся ладонью к стене печки. Изразцы были теплыми.
«Хорошо, печь еще не остыла.»
Поправил одеяльце на внучке. Та что?то пробормотала, дернулась во сне. Григорий настороженно замер, а затем на цыпочках, боясь, что половица скрипнет под ним, вышел из комнаты, притворил дверь.
— Ты куда, Гриша? — услышал он голос жены.
— Поеду в лес, посмотрю, что там да как. Хочу съездить в шестой квартал, давно я там не был.
— Так далеко? Днем съездишь.
— Все равно спать не могу.
— Я тоже, — сказала жена.
Гриша надел телогрейку и, опасаясь дальнейших расспросов, вышел из дома. В хлеву заржал конь, услышав хозяина. Гриша прямо на крыльце закурил дешевую сигарету, закашлялся, прикрывая рот ладонью.
— Сейчас, сейчас… — сказал он, подходя к воротам хлева. Поднял их, чтобы не заскрипели, не завизжали, и отворил. — Ну выходи. — Теплая морда коня ткнулась ему в щеку. — Да ладно тебе, — потрепал коня по шее егерь и снял с перегородки седло, холодное и влажное, пахнущее конским потом. — Идем, попою водичкой.
Он подвел коня к колодцу. Конь принялся, фыркая и тряся головой с белой звездочкой, пить воду из косо стоящей бочки.
— Ну что, порядок? — спросил Григорий у коня так, как могут спрашивать лишь у доброго друга. Тот, словно бы поняв, о чем спрашивает его хозяин, несколько раз тряхнул головой. — Ну, ну, давай собираться, пора ехать.
Уже через четверть часа Григорий сидел в седле с маленьким старым рюкзаком на плечах. На этот раз ружье Григорий оставил дома. Да и зачем оно ему? Охотиться он не собирался, браконьеров в тех местах, куда он отправлялся, встретить не боялся. — Могли попасться лишь местные, те, кого он знал с детства. А этих людей бояться нечего, наоборот, они боялись Григория.
— Хоть бы все получилось! — в голове крутилась одна и та же мысль, как поцарапанная пластинка на проигрывателе. — Хоть бы все получилось! — бормотал егерь, вглядываясь в сумрачную темноту леса.
На груди у Григория висел бинокль, старый, ви-. давший виды. От возраста и от частого использования бинокль был весь вытертый, краска слезла до латуни. Артиллерийский военный бинокль с еще довоенной цейсовской оптикой. Много раз его пытались выкупить приезжие из столицы охотники, но Скляров с дорогой вещью не расставался. Этот бинокль достался Григорию от отца, который служил в артиллерии и прошел от Курска до самого Берлина и в окуляры именно этого бинокля рассматривал горящий рейхстаг.
«Если все получится, — думал Григорий Скляров, —- как я смогу отблагодарить Дорогина? Что я смогу ему дать? У меня ведь, кроме моей жизни, ничего нет, а жизнь не отдашь.»
И с этими невеселыми мыслями, дернув коня за повод, Григорий повернул его, направив на едва приметную просеку и, запрокинув голову, взглянул на провисшие высоковольтные провода.
Глава 11
Трое таможенников, два белоруса и латыш, расположились на белорусском берегу Двины. Лодка стояла неподалеку, в густых кустах лозы. Оружие лежало прямо на траве. Все они были в камуфляже и выглядели так, словно бы во время охоты решили перекусить. Бутылки с водкой, банки с консервами, дорогая крупно порезанная колбаса, огурцы, помидоры лежали на плащ–палатке.
— Твоему полковнику Саванюку, — сказал латышский таможенник безо всякого акцента, — я бы яйца оторвал, и рука бы не дрогнула. Такая сука! Из?за него уже вторую ночь сидим здесь.
— Он тебя в шею не гнал, сам сюда приплыл.
— Заработать хочется, надоело мелочевку ловить. А тут, может быть, деньги сами в руки приплывут. Тут только жди и не проморгай.
— Ждать?то ты и не умеешь.
Латыш закусил губу и обиженно посмотрел на своих белорусских коллег. Ему хотелось ответить что?нибудь обидное, но он понял, если что, спор окажется неравным. И он, чтобы хоть как?то смягчить обиду, плеснул себе на дно стакана немного водки и принялся пить ее мелкими глотками.
— Вы, латыши, даже водку пьете не по–человечески, — брезгливо скривился сержант белорусской таможенной службы и, завладев бутылкой, налил себе треть стакана, выпил одним глотком, принципиально не закусывая.
— Русские еще круче пьют, — заметил латыш.
— Да что ты о русских! Чего вы их так не любите?
— За что их любить? — убежденно, как догмат веры, произнес латыш.
— Не было бы русских, были бы вы бедные, как церковные мыши, — сказал старший сержант, наклонив бутылку и рассматривая, сколько же спиртного коллеги оставили ему.
Ему казалось, что они выпили больше, хотя если перелить в стакан, то водки было ровно столько, сколько проглотил его приятель.
— Ты вот с чего живешь? — принялся втолковывать латышу белорус. — С границы.
— Мы все живем с одного и того же. Хорошее здесь место: плюнь в три стороны, в три государства угодишь, отовсюду прибыль идет.
— Вам хоть хорошо платят, — зло сказал белорус, — а нам гроши дают.
— Хороши себе гроши! — осклабился латыш, грея водку в ладонях. — У тебя на своем берегу дом трехэтажный стоит, а теперь и на нашем строишь.
— Конечно, на вашем. У вас спокойнее. Чувствую, еще годик в таможне поработаю…
Но латыш не дал договорить до конца, радостно сообщив:
— И в тюрьме окажешься с конфискацией.
— А вот выкуси! — белорус скрутил длинную фигу. — Мой дом в Браславе, может, заберут, а вот тут, — он кивнул в темную, потянутую туманом даль, — тут — фигушки! Он у меня на сестру записан, а она, между прочим, латышская гражданка и за латышом замужем. И дети у нее латышата. Приезжал, так ни хрена понять не могу, по–человечески говорить не умеют!
— Сволочь, Саванюк! — мрачно сказал латыш. — Если он нас подставил, я ему…
— Что ты ему сделаешь?
— Я его сдам с потрохами.
— А если он тебя сдаст?
— Кто ж ему поверит? У нас к таким, как он, отношение хреновое. Подкараулю, когда он в Латвию приедет, и сдам.
— Пока он тебе ничего плохого не сделал. Отстегивает, на водку с икрой дает, и радуйся.
— За это и я ему много услуг оказывал. Сколько раз без досмотра грузы на нашу сторону пропускал! И запомни, деньги не дают, а за работу платят.
- Вот заладил… наша сторона, ваша… Наша только граница, наша и твоя, а все, что за ней в три стороны, — это все не наше.
Латыш встал на колени и выглянул из?за густых кустов можжевельника. Уже серебрилась в предрассветных сумерках узкая лента речушки, впадающей в Двину. Не выдержав, латыш ругнулся матом, отчего его белорусские коллеги тут же принялись смеяться.
— Небось у себя на берегу ты только по–латышски и чирикаешь, а тут душу отводишь?
— Честно признаться, я такой же латыш, как и вы русские;
— А мы не русские, — в один голос сказали оба белорусских таможенника.
— Я про что и говорю. Отец у меня украинец, а мать латышка. Вот только записался латышом, потому как на железной дороге работать устраивался, иначе не брали. Если груз перехватим, — сказал латыш, —я его сам Саванюку завезу и заставлю заплатить настоящую цену. Это ему не с шушерой возиться, мне он не откажет, цену даст такую, как я скажу.
— Распилим на три части, — мечтательно ковыряясь в зубах спичкой, сказал белорусский сержант. — А если самим в Латвии продать?
— Зачем приключения искать на свою задницу? — сказал латыш. — Товар лучше сбывать проверенным людям. Проиграешь в цене, зато спать спокойно будешь. Можно, конечно, завезти в Ригу, найти людей, да неохота связываться с незнакомыми, залетишь с ними, как пить дать!
— Наверное, правильно ты говоришь, Раймонд, — сказал сержант и тут же прижал указательный палец к губам, а его левая рука потянулась к лежащему на брезенте автомату.
Все трое мгновенно замолчали. Послышался далекий всплеск воды.
— Бобр, может? — прошептал латыш.
— Сам ты бобр. Лодка идет, тяжело идет, — комментировал звуки, доносящиеся из сумрака, сержант. — Чую, они едут!
— А может, дед этот с хутора свои сети проверяет с утра?
— Его сети выше, возле самого дома. Да и рановато еще для него. Зря ты на Саванюка нес, правду он сказал, везут парни контрабанду.
Послышались и мужские голоса.
— Пьяные они, что ли? — прошептал латыш. — Так кричат…
— Не больше нас пьяные, а уверенные, что их никто не ждет.
Таможенники уже сидели на корточках, сжимая в руках оружие. — Пошли к реке. Они гуськом, один за другим, двинулись к берегу.
— Ты, Раймонд, иди к лодке, а мы тут, с берега. Если что, запускай мотор и загораживай выезд.
— Стрелять они не станут?
— Не должны, — сказал сержант. — Если что, стреляй первым.
Латыш отделился от белорусов и растворился в кустах. Ни одна ветка не дрогнула и не шелохнулась. Белорусы спрятались за прибрежными кустами.
Из?за поворота показался нос лодки, на котором орудовал шестом, отталкиваясь от берега, Антон Сокол. На корме стоял с шестом Круталевич.
— Весла готовь, к Двине подходим.
Здесь маленькая речушка расширялась. Ее русло было уже метров десять шириной, вода глубокая, и лодка после поворота пошла легко, шест уже почти не доставал до дна. Вася Круталевич наклонился, выдергивая из?под брезента весла.
В этот момент кусты захрустели, на берегу показались два вооруженных человека.
— Эй, бля, давай к берегу! — щелкнули затворы автоматов.
Круталевич втянул голову в плечи. До таможенников, стоящих на берегу, оставалось метров десять. Лодка медленно плыла прямо по середине реки. От неожиданности Сокол выпустил свой шест, и он остался торчать, медленно наклоняемый течением. Круталевич и Сокол молчали, голос подавать боялись, никто не хотел отвечать первым.
— Я сказал к берегу! А то, бля, стрелять будем! — широко расставив ноги и держа автомат у пояса, крикнул сержант. — Вы что, оглохли?