– Свободой, – обронил богообразный рохданит.
– Свободой?..
– И ничем иным! Однако, царь царей, не забегай вперед. Хотя мне по нраву то, что хазары исторгли кочевую страсть и приросли к земле. Этого праведный Исайя и добивался от сыновей Тогармы... Так слушай же! Собрав великое войско, ты сам его возглавишь. Твой поход потрясет весь мир, и угаснет слава Аттилы. А поэтому приготовления к войне должны оставаться в тайне. Внезапность – твой союзник. Безвестность Хазарии среди дальних народов позволит тебе выйти из степей Скуфии, подобно монстру, перед которым цепенеет все живое. Но помни, возлюбленный каган: эту войну ты будешь вести благородно! Ты не обидишь ни старика, ни дитя, не позоришь ни одного селения, которое не встанет против тебя, ты не будешь добивать раненых, напротив, обязан лечить их; ты должен обласкать каждого пленного, не взирая на его нрав, не казнить, не грабить городов, не топтать конницами засеянных нив. Твой монстр будет ступать мягко, при этом сотрясая землю, а твои славные воины будут не угрюмы, а веселы и добродушны. И если будут умирать на бранных полях, то умирать с улыбкой.
Богоподобный выслушал наставление и еще более сник.
– О, всеведущий! Я в полном заблуждении. Три дня назад ты уверял меня, что свобода и благородство есть гибель, а ныне проповедуешь их и высоко возносишь. И хочешь в краткий срок достигнуть того, чего никому не удавалось. Черные хазары будут жестоки в войне, а дикие подвластные народы и вовсе беспощадны. Наемники же приходят к царям не для их побед, а чтобы грабить и наживаться. Срок моего царствования всего сорок лет, для замыслов твоих, владыка, потребуется еще четыреста... Или я стану бессмертным?
– Бессмертье утомительно, – богообразный рохданит заскрипел костями. – А краткость жизни подвигает к великим деяниям, поэтому все успеешь.
– Научи же меня, Знающий Пути!
– Свобода – это стихия разума и духа, это хаос, которым гордятся многие безмудрые народы. Она чужда и неприемлема Хазарией. Дух твоего народа принадлежит всевышнему, а разум прочно скован догматом веры, и потому в твоем государстве скопилось тайное недовольство. Имея огромные богатства, живя в роскоши, даже самому правоверному тяжко исполнять закон, соблюдать чистоту и каждодневно совершать один и тот же ритуал. Расколы, мой возлюбленный брат, происходят не от противоречий – от тоски привычного обряда. Раб всегда ищет новизны ощущений, ему становится ненавистной одна и та же цепь, которой он окован, и мудрые господа изредка меняют их. Перекуй же свой народ из цепей железных в золотые. Оставив его природную суть, позволь ему грешить. Пусть хазары женятся на ком захотят, пусть сами дают имена детям и хоронят умерших, как им угодно. Купаясь в роскоши, пусть испытают дух растления, прелюбодейства, невоздержанности. Прощай им телесные грехи, но жестоко карай духовные. И неустанно повторяй, что свобода Хазарии – есть истинная свобода. А слава разбежится по земле! Не преследуй иноверцев, напротив, начни строительство минаретов, христианских храмов, впусти к себе арабских путешественников и купцов, которых прежде не пускал. Позволь хазарам веселиться, как они веселились недавно на площади, объяви праздник свободы сроком на год. Рабы прославляют не благие деяния господина своего, не хлеб, поданный его рукой, а дарованные им свободу тела, возможность передвижения. Ныне они почитают тебя из страха, ибо твой сакральный облик несет смерть тому, кто возжелает лицезреть тебя. Получивший же телесную свободу раб станет боготворить тебя не из ужаса смерти – из любви. И тогда будет исполнена всякая твоя воля с рвением и страстью. Ты не станешь выпрашивать золото у своих рабов – они принесут его сами со словами благодарности. И вот тогда ты будешь царь царей, но не раб рабов. И тогда ты поведешь хазар в землю обетованную.
Пылая от восхищения, каган приник к ногам рохданита.
– Скажи мне, о, мудрый из мудрейших! Где эта земля? В какой стороне?
– В середине земли, на перепутье всех Путей. С трех сторон омыта тремя морями, а с четвертой стороны рекою Сабатион. А имя ей – Сияющая Власть. Там быть Хазарии! Оттуда править миром!
Великий и богоподобный каган ведал, куда увел хан Аспарух булгар и что река Дунай есть священный и охранительный Сабатион, а Балканы на древнем языке народов Ара означали «Земля Сияющей Власти» – этого не знал никто из смертных, ибо истина была сокрыта Великим Таинством.
4
Змиевы валы, суть древний обережный круг, возведенный предками, когда-то имел магическую силу и охранял от супостата, но в распрях междоусобных нарушен был ход Времени, забыты вещие истины, вечные законы и старые боги, которым не воздавались жертвы из травы Забвения. И теперь сию незримую преграду мог одолеть всякий, кто выезжал в степь поискать золота или славы на бранных полях.
В великой печали стоял на валах Святослав, ожидая зари, чтоб выехать в дорогу и на восходе солнца прийти к Киеву. Близился полночный час, степной ветер куражился на просторе, трепеща оселедцем на голове – знаком Вещего воина, вздувая вежи на стане и пригибая пламя костров к земле, тревожно ржали стреноженные кони, прислушиваясь к звукам и прядая ушами. А спутники его, дружина малая из русских витязей-Гоев, коих князь собрал по пути с реки Ранги, освободив из плена или рабства, в тот час спала в шатрах, сморенная сладким духом отчей земли. Его же сон не брал ни на попоне конской в веже, ни на траве под звездами; и чудилось ему, змея-гадюка ползет к нему и, шипя, норовит ужалить. Однажды уж он выхватил меч – священный дар Валдая – и вознамерился рассечь гада, да пусто было, лишь трава росла, звук издавая сей.
По гребню вала он удалился в степь, подалее от шатров и огней, сел в молодой ковыль и потупил очи. И снова послышался ему шорох травы, только теперь будто под ногой человеческой.
– Кто ходит здесь? – окликнул Святослав и меч выдернул из ножен.
– Се я хожу, странник именем Мал, – откликнулся из тьмы старческий голос.
– Мал именем? – вдруг встрепенулся Святослав и встал. – Не ты ли князь древлянский?
– Был князь, – прошелестел ковыль под ногою босой. – Да ныне стал беспутный странник. Иду, бреду, не ведая куда...
– Ужели жив еще?
– Жив да хожу вот и смерти ищу. Не убьешь ли ты меня, добрый человек? Убей!
Из тьмы глухой явился оборванец – седой, слепой старик с клюкой, которую венчал козлиный рогатый череп, преклонил голову.
– Не узнаешь меня? – Князь коснулся его острием меча. – Годами в пору ту я малым был еще, но телом богатырь...
– Я слеп совсем, – признался древлянин. – Не вижу образа... Но голос твой не слыхивал ни разу. Кто ты?
– Я сын того, кого ты погубил. А имя – Святослав.
Старик встал на колени.
– Судьба! Благодарю тебя! Сыскался наконец убийца мой! Так не медли же, князь! Убей, освободи от мук! Мне помнится, ты много погубил народа. Возьми мою жизнь!
– На что мне жизнь твоя? Ступай...
– Но я отца сгубил твоего! И покушался на киевский престол! И мыслил поять твою матерь, княгиню Ольгу! Вины за мной довольно, чтоб поднялась рука! Исполни же обычай кровной мести!
– Твоя правда, вины довольно. И сей обычай есть...
– Ну так убей! – Мал голову склонил, подставил шею.
Обнаженный меч в руке раззадоривал князя: всего-то вскинуть булатный дар Валдая и опустить в полсилы. Худая шея тонка, седая голова в единый миг покатится со Змиева вала...
– Не стану убивать, ибо сей меч след красить не братской кровью, а кровью супостата, – и в ножны бросил меч.
– Но мой возьми! – Старик достал латгальский, двуручный и подал Святославу.
– А сим мечом и куру не убить. – Изъязвленное ржой лезвие иструхло и рассыпалось в дланях. – Знать, не судьба убитым быть.
– Но сам я не умру! – воскликнул странник Мал. – Даждь-бог не дарит смерти, ведь я путей лишен. Всех! И Последнего! И бысть сему дотоле, покуда не найдется руки, которая б отняла жизнь! Молю тебя! Заклинаю – сделай милость!
– Не я тебя путей лишал, не мне и открывать их, – молвил князь. – Ступай отсюда прочь! Ты притомил меня.
Старик закинул голову, взмолился в небо:
– О, боги! Кто убьет меня?! Если мой кровный враг не поднимает руку?
В тот час ночной молчали небеса и только ветер, струясь со звезд, буравил травы. Древлянский князь поднялся и побрел, руками щупая пространство.
– Эй! Кто убьет меня? – заухал, закричал, как филин. – Эй, кто-нибудь? Услышь меня! Убей!
И скоро крик исчез, как ветром Мала унесло...
А Святослав понуро лег в траву и предался тяжким думам. Не звезды зрел перед очами – огни пожарищ за стенами Искоростеня. В тот же миг Креслава очутилась рядом, пригладила, свила оселедец.
– Уймешь память – печаль развеется. Не тревожь прошлого, его уж не исправить, но вдаль гляди.
Святослав не внял совету трехокой, спросил, не подняв головы:
– Позри, где ныне матушка? Что с ней?
– Имей терпение, светлейший князь. Все сладится и без моих хлопот. Не след тебе знать будущего.
– Скажи! Скажи!.. В последний раз!
– Так и быть, в последний раз... Сей час она в покоях Игоря, склонилась над сыном твоим, Владимиром. Он спит на ложе деда... А старших нет нигде... Не вижу.
– Что? Что с ней? О чем ее думы? Обо мне?
– Нет, Святослав... Она в тоске и ищет утешения.
– Я принесу его! Как токмо солнце встанет! – Князь было вдохновился, но тут же и обвял. – Ее утешу, а ты исчезнешь навсегда... Мне жаль тебя, Креслава! Как буду я один, коль на рассвете уйдешь в Последний Путь?
– Уйду... Я исполнила свой рок и обрела покой. Теперь мне не ходить меж небом и землей. Вернусь туда, где место мне – в корабль лады-князя. Ведь он один там, ровно перст... Уйду, чтобы остаться в твоем сердце.
– И все одно – печально...
– Годи, светлейший, еще и солнце не взойдет, а будет тебе радость!
– Кто мне ее доставит? Ты?
– Нет, сыновья твои, Ярополк и Олег. – Ясновидящая вгляделась в темную даль. – Сюда скачут! Как соколы летят!
– Сыновья?! – вскочил он, и словно пыль, вмиг слетела печаль. – Коня! Где конь мой? Навстречу еду!
– А поздно уж встречать. Эвон стучат копыта! Позри, огни в степи летят! Се светочи несут в руках. Минуты не пройдет, и будут здесь!
И верно, не прошло и мига, как в сумеречной дали два огонька блеснули. А скоро вывернулись два буланых скакуна, два всадника, приникнув к гривам, неслись во весь опор, путь освещая светочами. Да вот беда – промчались мимо, не позрев отца, и скрылись было, но Креслава окликнула негромко и взмахнула рукой, ровно платком.
– Сюда, сюда! Умерьте прыть!..
В тот час же взрыли копытами землю и встали кони, а отроки спешились, бросив поводья. Шли по гребню вала плечом к плечу, кольчуги еще великоваты, доспехи тяжелы, да и мечи ноги путают, тянут к низу пояса. Святослав и не заметил, как исчезла Креслава...
Сыновья же остановились в трех шагах, и светочи вознесли над головами.
– Се ты отец наш? Се ты светлейший князь?
– Ежели вы сыны мне – я ваш отец, – сказал Святослав, озирая отроков.
– Знак Рода в ухе есть и оселедец. Да где же твоя стать? Лют говорил, ты богатырь, – смущен был Ярополк. – И доспех золоченый, и шлем...
– А ты в простой рубахе, – заметил Олег, поддерживая брата. – И статью не велик...
– В народе сказывают, был детина, великан!
– На рву до сей поры дуб лежит столетний, молва глаголет, ты вырвал одной рукой.
– Верно, сыны мои, – согласился князь. – Был я детина, и дуб сей вырвал. А что же ныне говорят в народе? Узнав, что я иду?
– При бабкином дворе суматоха. Заслышав о тебе, Лют было взлютовал, а потом издох.
– А киевлян смутил боярин Претич. Все встали в хоровод с раджами и доныне водят...
– Ждут меня? Иль ворот не отворят?
Братья переглянулись, старший вперед шагнул:
– Я ждал тебя, отец!
– И я! – не отстал Олег.
– Добро, сыны! Сего мне довольно!
С радостью они пошли в стан, и там Святослав велел сыновьям снять кольчуги, латы и самолично обрядил в полотняные белые рубахи с обережным шитьем, в такие, как сам носил.
– Вот вам доспех! – сказал. – В походах ратных ни снимайте и в чистоте содержите. Тогда ни меч супостата, ни копье, не стрела его не уязвят вас.
– Благодарим, отец, – ответили сыновья, дивясь дарам. – Ужели ткань сия прочней кольчуг? Прочней железа?
– Прочней булата. Ибо соткана не из кудельки – суть из света руками дев-Рожаниц.
– А любо испытать! – В тот же миг братья за мечи похватались, но Святослав остановил поединок.
– Я сказал – меч супостата не уязвит вас! А от братского меча сия рубаха – не защита. Пойдете друг на друга – и пряжа та распустится. И сгинет свет.
Меж тем позрел Святослав на небо и увидел, что по звездам судя еще час ночной, однако же восток светлеет и заря вот-вот распустится по небосводу. И в тот час же унял свою радость, загоревал:
– Средь ночи всходит солнце... И благо мне от тех раджей, но и печаль... Пора прощаться! – взглянул на сыновей сурово. – И вам пора! Назад скачите, в Киев!
– Но как же ты? Мы мыслили, вернемся вкупе с тобой, отец... Мы не хотим прощаться!
– Не с вами сие прощание, сыны – с Креславой, – князь заспешил. – Провожу ее в Последний Путь и догоню вас! Езжайте же скорей!
– Креслава умерла?! – вскричали братья.
– Покуда нет еще, но вот умрет...
– Верно ли молва идет, будто она о трех очах? Будто во лбу есть око? И будто она зрит сквозь стены и пространства, сквозь Время?
– Молва верна, но в сей час недосуг беседы ладить, сыновья. Светает! А с зарею Креславе след ступить на свой Путь. Потом поведаю о ней, скачите!
– Вот бы глазком одним взглянуть! – возжегся Ярополк, и с ним Олег не отставал.
– Дозволь, одним глазком? Пока жива? Не то молва людская не всегда права. Иные говорят, она суть зло, суть воплощенье тьмы. Иные же напротив твердят...
– Добро! – смирился Святослав. – Я покажу Креславу... Но токмо позреть ее доступно лишь тому, кто зряч, кто видит звезды днем – суть Гоям. Гои вы ли есть, добры молодцы?
– А любо испытать! – возрадовались братья. – При бабкином дворе уж нету Гоев, все более попы, чернец да Лют Свенальдич. Живем – гадаем: то ль Гои мы, а то ль изгои. Вот когда в опале жили, в Родне с матерями, там ведали, кто мы.
На Змиевом валу, за шатрами, на помосте стояла ладья смоленая, обложенная хворостом и жаркими дровами из берез. Дружина Святослава уж на ногах была, стояла полукругом подле и взирала то на светлеющее небо, то на суденышко, приготовленное, чтоб плыть в Последний Путь. Все ждали срока – первого луча, который выкрасит восток багровым цветом – цветом огня Ра.
Из ковыля в тот час явился странник Мал и, в тайне подобравшись ближе, затаился: что русь затеяла? Кого на небо снаряжают? Вот если б изловчиться и запрыгнуть в сию ладью! И Путь бы был!..
А русь стояла и ждала чего-то. И в судно никого не вносили, не воскладали никакой снаряд – оружия не клали, и жертвенную куру не зарубили, и даже травы Забвения не бросили ни былинки. Пустой стояла ладья!
Но с первым солнечным лучом, когда смолкли ночные птицы, а дневные только просыпались, вдруг вспыхнул хворост сам – ей-ей, не поджигали! – все разгорелось жарко: дрова, ладья, и бездымный пламень столбом поднялся в небо.
И глас послышался оттуда – суть улетающий ко звездам:
– Прощай, мой сыне Святослав!..
Огонь сей видим был и от стен киевских. И будто кто-то слышал глас, но молва текла, де-мол, звезда-комета пронеслась. Однако раджи племени раманов застыли в тот миг, и хоровод распался. А старая Карная перстом крючковатым указала в небо и промолвила:
– Трехокая Креслава ушла к старому князю. Знать, в сей час молодой явится.
Только ее никто не услышал, поскольку киевляне обнаружили, что город заперт! Затворены все ворота на крепостные железные засовы, будто ворог подступил к Киеву. И поднялся ропот, шум невообразимый, особенно когда позрели на стенах наемную дружину и самого Свенальда.