Лурса почувствовал неодолимую жажду. Он приподнялся, протянул руку жестом школьника, просящегося по малой нужде, и прогремел:
— Предлагаю сделать перерыв.
Конец его фразы заглушили шаги, грохот стульев и скамеек.
После перерыва каждый не без удовольствия вернулся на уже обжитое место. Публика переглядывалась. Люди кивали друг другу вежливо или заговорщически лукаво, а председательствующий Никэ был непомерно горд тем, что за такой рекордно короткий срок в зале успели воздвигнуть монументальную печь и даже вывели в окно трубу. Правда, печка немного дымила, но можно считать, дымит она потому, что ее только что разожгли.
Словом, каждый устраивался с комфортом, врастал в процесс.
— Если защита не возражает, мы решили первым выслушать свидетеля Детриво, так как ему надо немедленно возвращаться в полк.
Детриво пробирался на свидетельское место, на каждом шагу прося прощения у тех, кого он потревожил; людей набралось множество, и адвокаты стояли во всех проходах.
Председательствующий был явно доволен и раскрывал рот еще шире, еще страшнее, чем обычно. Он оглядел присяжных, своих помощников, прокурора на прокурорском месте с таким видом, будто перед ним сидели его самые лучшие друзья, и, казалось, всем своим видом говорил:
«Признайтесь, что все идет неплохо! Особенно с тех пор, как поставили печку».
А вслух он произнес отеческим тоном, обращаясь к Детриво:
— Не робейте, приблизьтесь.
В суконных штанах защитного цвета могли бы поместиться три таких зада, как у бывшего банковского служащего, а ремень, затянутый слишком высоко, заминал гимнастерку глубокими складками и перерезал талию так, что молодой человек походил на детскую игрушку «дьяболо».
— Повернитесь к господам присяжным. Вы не родственник подсудимого, не состоите у него в услужении? Поклянитесь говорить правду, одну только правду. Подымите правую руку…
Лурса невольно улыбнулся. Он глядел на Эмиля Маню, а тот, не замечая, что за ним наблюдают, буквально обмер при виде своего бывшего приятеля. В эту минуту в глубине зала началась суматоха. Детриво–отец закрыл руками лицо, зарыдал и в этой театральной позе, долженствующей выразить стыд и отчаяние, стал пробираться к выходу, не в силах вынести трагическое зрелище.
Толпа, пропустив его, сомкнулась, председательствующий заглянул в дело:
— Итак, вы были приятелем Эмиля Маню. Вы были в их группе в ночь, когда произошел несчастный случай?
— Да, господин председательствующий.
Вот уж кого не надо учить, как отвечать судьям! Ни твердить ему, что свидетель должен держаться просто и скромно.
— Итак… (Без этого «итак» г–н Никэ затруднялся начать фразу.) Итак, вы знали подсудимого до этого памятного вечера?
— Только с виду, господин председательствующий.
— Итак, только с виду… Если не ошибаюсь, вы живете на одной улице? Значит, вы не были ни друзьями, ни даже приятелями?
Казалось, председательствующий сделал сногсшибательное открытие–с таким ликующим видом продолжал он допрос:
— Итак, поскольку вы оба работали в центре города, разве не случалось вам выходить из дому в один и тот же час?
— Я ездил на велосипеде, господин председательствующий.
— На велосипеде… Но ведь у вас не было никаких моральных или иных причин не встречаться с Эмилем Маню?
— Нет, почему же…
— Какое впечатление произвел на вас обвиняемый, когда вы познакомились с ним в «Боксинг–баре»?
— Никакого, господин председательствующий.
— Он не показался вам робким?
— Нет, господин председательствующий.
— Итак, вы ничего особенного в нем не заметили?
— Он не умел играть в карты.
— А вы его научили? Какой же вы его научили игре?
— Экарте. Его учил Эдмон и выиграл у него пятьдесят франков.
— Вашему другу Эдмону, очевидно, очень везло? И свидетель простодушно ответил, но тут же сбился, смущенный реакцией публики:
— Он передергивал.
Впервые после перерыва послышался смех публики, и с этой минуты она пришла в самое благодушное настроение.
— Ах, так! Передергивал. И часто он передергивал?
— Всегда. И не скрывал этого.
— И вы все–таки играли с ним?
— Мы хотели разгадать его трюки.
Рожиссар и сидевший слева от него товарищ прокурора переглянулись, потому что последний славился по всему Мулену карточными фокусами. А председательствующий тщетно пытался угадать, что за молчаливый диалог происходит за его спиной.
— Полагаю, что вы много выпили в тот вечер?
— Как всегда.
— То есть? Сколько приблизительно?
— Пять–шесть рюмок.
— Чего?
— Коньяку с перно.
Новый взрыв смеха волной прошел по залу и затих в глубине. Один только Эмиль не улыбнулся, он слушал, уперев подбородок в сложенные на барьере руки и не спуская глаз с приятеля.
— Кто предложил отправиться в «Приют утопленников»?
— Не помню.
Но Эмиль Маню вдруг зашевелился, что явно означало: «Лгун!»
— Это подсудимый первый заговорил о том, что надо… ну, скажем, взять на время машину? Итак… Каким образом вы устраивались в другое время?
— Дайа возил нас на грузовике своего отца. А в этот вечер на грузовике поехали в Невер за свиньями…
— Так что Маню счел нужным угнать первую попавшуюся машину.
— Возможно, его подбили на это.
— Кто подбил?
— Все понемногу!..
Детриво хотелось быть по–настоящему честным. Он и старался быть таким. Сам чувствовал, что трусит, что ему следовало бы сказать: мы стали над новичком насмехаться. Заставляли его пить. Дразнили, что ему не угнать машину.
— Короче, подсудимый довез вас до «Приюта утопленников». А что произошло там?
— Там мы пили белое вино. У них ничего другого не было, только белое вино и пиво. Потом танцевали…
— Маню тоже танцевал? С кем?
— С Николь.
— Если не ошибаюсь, в этой харчевне с таким странным названием были еще две девушки — Эва и Клара. Что вы с ними делали?
Вопрос был смелый, и председательствующий ужасно возгордился, что его задал, но и перепугался.
— Так просто, дурачились.
— И ничего больше?
— Я лично, во всяком случае, ничего больше себе не позволил.
— А ваши приятели?
— Не знаю. Я не видел, чтобы кто–нибудь подымался наверх.
Снова смех, улыбки; только Эмиль и Детриво не усмотрели в этих словах ничего особенного. Это был их язык, и они говорили о хорошо знакомых им вещах.
— Итак, я не буду просить вас рассказывать о самом инциденте, о котором нам исчерпывающим образом сообщил нынче утром господин следователь. Полагаю, что вы часто бывали у мадмуазель Лурса?
— Да, часто.
— Пили и танцевали? А вы не боялись, что вас застигнет на месте отец этой девушки?
Самое любопытное было то, что Детриво поглядел на Эмиля, как бы спрашивая у него совета: «Что отвечать?»
А председательствующий продолжал:
— Пойдем дальше. Присутствие Большого Луи в доме внесло изменения в привычки вашей группы?
— Мы боялись…
— Ага, боялись! Боялись, разумеется, того, что Большой Луи устроит скандал?
— Нет… Да… Мы его боялись.
Лурса глубоко вздохнул. Болван несчастный этот председательствующий! Совсем ничего не понимает. Разве сам он не помнит своих детских страхов»? Мальчишки играли в гангстеров, и вот в их компанию затесался настоящий гангстер, здоровая скотина с татуировкой, он и в тюрьме сидел и, возможно, совершил не одно преступление.
Большой Луи пользовался этим, разрази тебя гром! Он им такого про себя нарассказал, чего и не бывало. А они, фанфароны, хвастались перед ним своими мелкими кражами!
— Подумайте хорошенько, прежде чем отвечать, так как это очень важно. Возникал ли у вас вопрос о том, чтобы отделаться от Большого Луи и каким способом отделаться? Я спрашиваю, говорили ли вы об этом на ваших сборищах, или, может быть, дома, или в «Боксинг–баре», или еще где–нибудь?
— Да, господин председательствующий.
— А кто говорил?
— Не помню. Просто говорили, что он будет всю жизнь нас шантажировать, что в нашем лице он напал на золотую жилу, что он вечно будет требовать от нас денег.
— А говорили о том, что его надо убить?
— Да, господин председательствующий.
— Так–таки хладнокровно обсуждали этот вопрос?
Да нет, вовсе не хладнокровно! Лурса энергично задвигался на скамейке. Все это бесполезно, раз никто не желает вникнуть в разговоры и лексикон этих мальчишек. Если они даже обсуждали план убийства в мельчайших подробностях, все равно это ничего не значило. Они выдумывали разные драмы просто для забавы, вот и все.
— Мэтр Лурса, вы хотите задать вопрос свидетелю? Он, очевидно, заметил, что Лурса ерзает на скамье.
— Да, господин председательствующий. Мне хотелось бы, чтобы вы спросили, кто из них, кроме Маню, был влюблен в Николь.
— Свидетель, слышали вопрос? Прошу вас, не смущайтесь. Я понимаю, что создалось не совсем обычное положение, но вы должны видеть в мэтре Лурса только защитника подсудимого. Отвечайте.
— Не знаю.
— Разрешите, господин председательствующий? До появления Маню кто был обычным кавалером Николь?
— Эдмон Доссен.
— Другими словами, он старался прослыть се любовником, а на деле им не был, не так ли? Это, в сущности, входило в игру. Но был ли еще кто–нибудь влюблен, по–настоящему влюблен в Николь?
— Думаю, что Люска.
— Делал ли он вам соответствующие признания?
— Нет. Он вообще неразговорчив…
— Ваша шайка распалась оттого, что произошел несчастный случай и в доме лежал раненый? Детриво молчал, а Лурса добавил:
— А может быть, скорее из–за того, что у Николь появился настоящий любовник?
В глубине зала началась толкотня, так как задним тоже хотелось видеть. Детриво не знал, что ответить, и опустил голову.
— Всё, господин председательствующий.
— Больше вопросов нет? Господин прокурор?
— Вопросов больше нет.
— Никто не возражает, если свидетель отправится в свой гарнизон? Благодарю вас.
Все заранее знали, что рано или поздно придется коснуться таких вопросов, но г–н председательствующий все–таки почувствовал, что его начинает лихорадить.
— Введите мадмуазель Николь Лурса… Прошу прощения, господин адвокат.
Вместо того, чтобы постараться стать как можно незаметнее, Лурса еще больше раздулся.
— Клянитесь говорить только правду, одну только правду. Подымите правую руку, скажите: клянусь. Вы заявили полиции, а потом на следствии, что вечером седьмого октября подсудимый находился в вашей спальне.
— Да, господин председательствующий. Николь смотрела на него любезно, просто, с великолепным самообладанием.
— Поднимались ли вы вдвоем навестить раненого?
— Нет, господин председательствующий. Я ходила к нему одна в десять часов, относила ужин.
— Следовательно, посещения Маню не были связаны с уходом за Большим Луи?
— Нет, господин председательствующий.
— Хорошо, на ответе не настаиваю. В этот вечер вы не ждали никого из ваших приятелей?
— Никого. Они уже несколько дней ко мне не приходили.
— И вам известно, почему не приходили?
— Потому что знали, что мы предпочитаем быть одни.
Присутствующие наблюдали за Лурса, пожалуй, еще с большим любопытством, чем за Николь, и Лурса внезапно захотелось им улыбнуться.
— В котором часу Эмиль ушел от вас?
— Около полуночи. Я настояла, чтобы он вернулся домой пораньше и лег спать, так как у него был усталый вид.
— И это вы называете рано ложиться?
— Обычно он уходил в два–три часа ночи. Рожиссар вертел в пальцах карандашик и разглядывал его с бесконечным интересом.
— Вы говорили о Большом Луи?
— Точно не припомню, но думаю, что нет.
— Когда Маню расставался с вами на пороге вашей спальни, он решил немедленно отправиться домой. Однако несколько минут спустя ваш отец видел, как он спускался с третьего этажа. Это верно?
— Совершенно верно.
— А что, по вашему предположению, Маню делал на третьем этаже?
— Он вам об этом сказал. Он услышал шум и пошел посмотреть.
Судья вполголоса спросил что–то у своих помощников. Все трое пожали плечами. Взгляд в сторону Рожиссара, который потряс головой, взгляд в сторону Лурса…
— Спасибо. Можете быть свободны.
Николь слегка нагнула голову, как бы в поклоне, с самым непринужденным видом села рядом с отцом и тут же взялась за свои обязанности секретарши. Председательствующий кашлянул. Рожиссар чуть не сломал свой карандашик. В глубине зала снова произошло движение, хотя никто толком не знал, чем оно вызвано.
— Введите следующего свидетеля… Эдмон Доссен… Клянитесь… правду… правду… правую руку… к присяжным… Клянитесь… Здесь приложено медицинское свидетельство, удостоверяющее, что вы только что перенесли серьезную болезнь и что в связи с вашим состоянием вам прописан щадящий режим.
Эдмон действительно был бледен, как–то по–женски бледен. Он знал это. И играл на этом. Не испытывая ни малейших угрызений совести, он взглянул прямо в лицо Маню.
— Что вы знаете об этом деле? Повернитесь лицом к господам присяжным. Говорите громче.
— Пришлось вернуть все вещи, как в Эксе.
— Вы имеете в виду Экс–ле–Бен, где вы играли в ту же игру, назовем ее условно «в гангстеры», и где вы возвращали похищенные предметы?
— Их просто клали каждое утро у источника, и полиция их находила. В Мулене мы решили собрать сначала побольше трофеев. Главным образом потому, что в нашем распоряжении был целый этаж.
— В доме вашего дяди, не так ли? Как относился к вашему поведению подсудимый?
— Он все принимал всерьез. Я первый сказал остальным, что из–за него у нас будут неприятности.
Казалось, Лурса не слушает. Минутами он будто спал, скрестив на груди руки, опустив голову, и один из судей, не выдержав, толкнул председательствующего локтем.
— Как, по–вашему, был ли подсудимый напуган ходом событий?
— Он совсем с ума сходил. Особенно когда Большой Луи стал требовать денег.
— Вам известно, что он воровал эти деньги? Ответа на вопрос не последовало. Николь, порывшись в папках, вытащила какой–то листок и протянула отцу.
— Один вопрос, господин председательствующий. Не будете ли вы так добры спросить свидетеля, имел ли он отношения с девицей Пигасс, которую пока что безуспешно разыскивает полиция?
— Вы слышали вопрос? Отвечайте.
— Да… То есть…
— Много раз? — настаивал Лурса.
— Всего один.
Печка по–прежнему дымила. Стрелки медленно переползали по желтоватому циферблату часов, висевших у судей над головой.
И по–прежнему, как въедливое мурлыкание, все те же формулы, все те же слоги, повторенные десятки раз, уже потерявшие всякий смысл, ставшие простым припевом:
— Повернитесь к господам присяжным… Вопросов у защиты нет?
Лурса вздрогнул от неожиданности, так как думал совсем о другом. Думал о том, что его племянник Эдмон не доживет до старости, что ему осталось жить всего года два–три.
Почему? Да просто так показалось. Он глядел на племянника большими затуманенными глазами. Такой взгляд бывал у Лурса, когда он проникал в самую суть вещей.
Вопрос? Какой вопрос? Все это бессмысленно. Целая груда желтых папок полна ими, вопросами и ответами. Самыми разнообразными, включая времяпрепровождение Эдмона вечером седьмого октября.
Он просидел в «Боксинг–баре» примерно до полуночи. Вернулся к себе домой, и Детриво проводил его до подъезда.
Может быть, это была правда, может быть, нет, этого установить не удалось.
Если Эдмон убил Большого Луи…
Он на это способен. И Детриво тоже. Все они вполне на это способны, без всяких побудительных мотивов, просто потому, что таково логическое завершение игры.
Даже Эмиль!
Почему Лурса ни разу не приходило в голову, что стрелял в Большого Луи Эмиль? Вот он сидит напротив, он снова весь напрягся, с ненавистью глядит на Доссена–младшего.
Должно быть, он возненавидел Эдмона с первого же дня, потому что Эдмон был богат, потому что он был главарем их шайки, потому что он держался с Николь как собственник, потому что он принадлежал к влиятельной семье–словом, десятки разных потому что.