— Я должен отвечать этому недоумку? — спросил Лусена Фалькона.
— Если не хотите надолго задержаться в полицейском участке, то да.
Лусена встал с кресла, засунул руки в карманы, прошел в центр комнаты и повернулся к Рамиресу. Его неуверенность сменилась убийственным спокойствием, с каким светский щеголь принимает вызов на дуэль.
— Я трахал ее потому, что она напоминает мне мою мать, — произнес он.
Это было хорошо рассчитанное оскорбление, и оно достигло своей цели — взбесить Рамиреса, в котором Лусена сразу же опознал представителя чуждого ему класса. Инспектор происходил из рабочей семьи с крепкими устоями и жил с женой и двумя дочерьми в доме родителей. Его мать жила с ними, а после смерти его тестя, которой ожидали со дня на день, он собирался взять к себе тещу. Рамирес сжал кулаки. Никто не смел оскорблять при нем матерей.
— Итак, сеньор Лусена, сейчас мы вас покидаем, — сказал Фалькон, хватая Рамиреса за вздувшийся бицепс.
— Я хочу записать… я хочу записать номер телефона второго извращенца, — клокочущим от ярости голосом проговорил Рамирес, вырывая руку у Фалькона.
Лусена подошел к письменному столу, черкнул ручкой по листку бумаги и отдал его Фалькону, после чего тот с трудом вытолкнул Рамиреса из комнаты.
В этот час улица Рио-де-ла-Плата очень походила на медлительную реку, катящую свои воды мимо Буэнос-Айреса.[21] Сеньора Хименес стояла поодаль, и ее ярость прямо-таки искрилась на солнце. Рамирес тоже был вне себя. От Фалькона теперь требовались усилия не детектива, а скорее социального работника.
— Свяжитесь с Фернандесом, — сказал он Рамиресу, — и узнайте, нашли ли они проститутку.
Дверь дома Лусены с грохотом захлопнулась. Фалькон направился по улице к Консуэло Хименес, на ходу размышляя: «Неужели такая, как ты назвала ее, «интеллектуальность» могла тебя очаровать? Что же мы из себя представляем? Где мы находимся? В обществе вседозволенности».
Сеньора Хименес плакала, но теперь уже от злости. Она скрежетала зубами и топала ногой, глубоко переживая унижение. Фалькон подошел к ней небрежной походкой, держа руки в карманах. Кивнул головой, словно в знак понимания, но при этом подумал: «Хороша же у нас работенка — только вообразишь, что дело идет к раскрытию и можно будет пораньше слинять в бар, чтобы выпить пивка по этому случаю, как — бумс — ты уже опять стоишь на улице, удивляясь, как тебя угораздило так промахнуться».
— Я отвезу вас обратно к сестре, — сказал он.
— Что я ему сделала? — спросила она. — Что такого я ему сделала?
— Ничего, — ответил Фалькон.
— Ну и день, — всхлипнула она, подняв глаза на синее небо, чистое-чистое до самых глубин. — Кошмарный день.
Она воззрилась на скомканную в ладони салфетку, как предсказатель, способный по внутренностям жертвенного животного узнавать причину, смысл или будущее. Потом бросила ее в сточную канаву. Фалькон взял ее за руку, подвел к машине и усадил на переднее сиденье. Тут подоспел Рамирес с сообщением, что девушку с Аламеды нашли и везут сейчас в полицейское управление на улице Бласа Инфанте.
— Попросите Фернандеса побеседовать с последним из работников, уволенных сеньорой Хименес. А Перес пусть заставит девчонку попотеть, пока мы будем туда добираться. Все отчеты должны быть готовы к половине пятого, до того, как мы отправимся на встречу с судебным следователем Кальдероном.
Фалькон позвонил на мобильник Марсиано Руису и велел ему до вечера вернуться в Севилью для дачи показаний. В ответ на протест Руиса Фалькон пригрозил, что арестует Лусену.
— Вы успокоились? — спросил он Рамиреса. Тот кивнул в ответ из-за машины. — Тогда доставьте сеньора Лусену в полицейское управление и снимите с него письменные показания… но без грубостей.
Фалькон вывел Лусену из дома и посадил на заднее сиденье машины Рамиреса. Все отъехали. Фалькон пригнулся к рулю и под шуршание шин по проспекту Борбольи предавался раздумьям. Сегодня все здорово психовали. Некоторые преступления действовали на людей подобным образом. Слишком бередили нервы. Главным образом, случаи с детьми. Киднэппинг, за которым следовало томительное ожидание и неизбежное обнаружение обезображенного трупа. И здесь было то же самое ощущение… как будто совокупный человеческий опыт пополнился чем-то ужасным и одновременно исчезло нечто значительное, что уже невозможно восполнить. Для кого-то дневной свет теперь всегда будет немного тусклее, а воздух никогда не обретет былой свежести.
— И часто вам приходилось наблюдать такое? — задала неожиданный вопрос сеньора Хименес. — Я думаю, да. Наверняка вы видите это постоянно.
— Что? — спросил Фалькон, прекрасно понимая, о чем идет речь, но не желая развивать эту тему.
— Благополучных людей, у которых жизнь рушится на глазах за долю…
— Никогда, — отрезал он чуть ли не в бешенстве.
Фалькона зацепило слово «благополучный», и он вспомнил другие ее слова, прошедшиеся наждаком по его «благополучию»: «По-моему, это гораздо тяжелее. Быть брошенным женой, потому что ей лучше вообще ни с кем, чем с тобой». Его буквально подмывало отплатить ей той же монетой, заявив: «По-моему, очень тяжело… быть брошенной любовником, потому что ему лучше с мужчиной, чем с тобой». Но он послал эту фразочку куда подальше, навесив на нее ярлык «Недостойное», и заменил ее мыслью, что Инес, вероятно, сделала его женоненавистником.
— Конечно, старший инспектор… — сказала она.
— Нет, никогда, — повторил он, — потому что я никогда не встречал благополучных людей. С благополучным прошлым и с безоблачным будущим — да. Но прошлое всегда приукрашено воображением, а безоблачное будущее — несбыточная мечта. Люди предстают благополучными только в письменных отчетах, да и там между словами и строками есть промежутки, которые редко бывают пустыми.
— Да, мы осторожны, — подхватила она, — осторожны в отношении того, что показываем другим, и того, что раскрываем самим себе.
— Простите, я чересчур… погорячился, — сказал он. — У нас был тяжелый день, и многое еще впереди. Каждый испытал достаточно потрясений.
— Просто не могу поверить, что я до сих пор такая идиотка, — проговорила она. — Я столкнулась с Басилио в лифте в Эдифисьо-дель-Пресиденте. Он ехал вниз, и наверняка с восьмого этажа. Я как-то об этом не подумала. Но… но зачем же ему понадобилось так… утруждать себя, чтобы меня соблазнить?
— Забудьте о нем. Он тут ни при чем.
— Если только он не наградил меня чем-нибудь.
— Сходите, проверьтесь, — ляпнул Фалькон и тут же пожалел о своей бестактности. — А сейчас, донья Консуэло, подумайте о том, у кого могли быть мотивы убить вашего мужа. Мне нужны имена и адреса всех его друзей. В частности, я хочу, чтобы вы вспомнили, кто именно сказал вам, что вы очень похожи на его первую жену. И еще мне нужен органайзер Рауля.
— У него в офисе есть настольный ежедневник, который вела я. Свою записную книжку он выбросил, когда у него появился мобильный телефон. Там все его контакты. Он не любил бумагу, а ручки вечно терял и таскал у меня.
Фалькон не помнил, чтобы в квартире был найден мобильный телефон, и позвонил криминалистам и судмедэксперту. Никакого мобильника. Должно быть, убийца прихватил его с собой.
— А нет ли еще каких-нибудь записей?
— Старая адресная книга в офисном компьютере.
— Где это?
— Над рестораном у площади Альфальфы.
Он дал ей свой мобильник и попросил распорядиться, чтобы ему через полчаса подготовили распечатку книги с компьютера.
Около трех часов дня Фалькон высадил ее у дома сестры в Сан-Бернардо. Десять минут спустя он припарковался у восточных ворот Садов Мурильо и продолжил свой путь пешком по кварталу Санта-Крус, быстро лавируя в толпах туристов, собравшихся поглазеть на пасхальные шествия. Солнце светило вовсю. Было жарко, и Фалькон быстро вспотел. В спертой атмосфере узких улочек настоялся смешанный запах сигарет «Дукадос», цветущих апельсиновых деревьев, конского навоза и благовонного дыма, шлейфом стелившегося за процессиями. Булыжники мостовых стали скользкими от свечного воска.
Фалькон скинул плащ и, решив сократить путь, нырнул в проулок, известный ему по нескольким урокам в располагавшемся на улице Фредерико Рубио Британском институте, где были организованы курсы английского, которые он прилежно оплачивал, хотя почти не посещал. Он вышел на юго-восточный угол площади Альфальфы, наводненной представителями всех стран мира. Перед ним замелькали объективы фотоаппаратов и видеокамер. Протиснувшись сквозь скопление народа, он побежал трусцой по улице Сан-Хуана, и тут вдруг его подхватила и понесла с собою толпа, хлынувшая с улицы Ботерос. Фалькон понял свою ошибку, когда увидел приближающуюся процессию, но было слишком поздно: он уже не мог сопротивляться стаду. Его тащили к украшенной цветами платформе, которая только что одолела трудный поворот и теперь плыла вперед на плечах двадцати
[23] легла на их благоговейные лица, когда прямо над ними возвысилась фигура Богородицы, качавшаяся из стороны в сторону в такт шагам
Богородица смотрела в противоположную сторону, совершенно к нему безразличная. Однако дело было именно в этом… именно в ней. На какое-то мгновение, на какую-то долю секунды она вошла в него, вытеснив его собой. У него возникло смутное ощущение, что такое с ним уже случалось, но он не мог припомнить, где и когда. По-видимому, очень-очень давно.
Фалькон нашел офис над рестораном Хименеса, забрал распечатку и выпил стакан воды, после чего ретировался из старого города, обходя стороной все процессии. Он покатил через реку прямиком к площади Кубы, голодный и опустошенный. Купив bocadillo de chorizo[25] в баре на проспекте Республики Аргентины, он проглотил его, почти не жуя, так что у него в пищеводе встал ком, давящий, как боль утраты, и это было странно, потому что он никого не терял с тех пор, как два года назад умер его отец.
Полицейское управление находилось на пересечении улиц Бласа Инфанте и Лопеса де Гомары. Он припарковался позади здания и поднялся по двум коротким лестничным пролетам в свой кабинет с видом на выстроившиеся стройными рядами автомобили. Кабинет был обставлен по-спартански, абсолютно безлико. Там стояли два стула, металлический стол и несколько серых картотечных шкафов. Освещал рабочее пространство неоновый потолочный светильник. Фалькон не любил, чтобы что-то отвлекало его от дел.
Его дожидались тридцать восемь сообщений, пять из которых были от его непосредственного шефа — начальника бригады уголовной полиции комиссара Андреса Лобо, который, конечно, действовал под давлением своего босса, комиссара Фирмина Леона, о чьих связях с Раулем Хименесом Фалькон узнал, разглядывая фотографии. Он направился прямо в комнату для допросов, где Рамирес нависал над Базилио Лусеной с занесенным словно для удара кулаком. Фалькон вызвал Рамиреса в коридор, кратко изложил ему стратегию допроса девицы и велел прислать к нему Переса. Потом зашел к Лусене, который метнул на него быстрый взгляд и продолжил записывать свои показания.
— Ваш циничный ответ инспектору Рамиресу… — начал Фалькон, до сих пор находившийся под впечатлением той омерзительной сцены.
— Любой студент вам скажет, что идиот действует на преподавателя как красная тряпка на быка.
— И это единственное объяснение?
— Удивляюсь, что вас это волнует, старший инспектор.
Фалькон и сам на себя удивлялся, понимая, что может выглядеть глупо.
— Сомневаюсь, чтобы моя мать была когда-нибудь так же хороша в постели, как Консуэло, если это то, что вам хотелось узнать, — сказал Лусена.
— Парадоксальный вы человек, сеньор Лусена.
— В парадоксальный век, — откликнулся Лусена, ткнув ручкой в сторону Фалькона.
— Как долго вы встречались с сеньорой Хименес?
— Около года, — ответил он. — И за все время нашего знакомства я впервые посетил Эдифисьо-дель-Пресиденте… Такое уж мое везение.
— А Марсиано Руис?
— Вы любопытны как инспектор, не так ли? — сказал он. — Мной легко овладевает скука, дон Хавьер. Мы с Марсиано встречаемся, когда мне все осточертевает.
Вошел Перес, доложил Фалькону, в какой комнате находится проститутка, и остался с Лусеной.
Девушка сидела у стола и курила, играя, как кубиками, двумя пачками «Фортуны». Волосы у нее были подстрижены неровно, словно она корнала их сама и без зеркала. Она смотрела на находившийся прямо перед ней тусклый экран выключенного телевизора — глаза в синем ореоле теней, губы пунцовые. На спинке свободного стула висел светлый парик. Девушка была в клетчатой мини-юбке, белой блузке и черных сапожках. Миниатюрное телосложение делало ее похожей на школьницу, но порок, которого она насмотрелась за свои длительные прогулы занятий, застыл в ее темно-карих глазах.
Рамирес включил магнитофон, представил ее как Элвису Гомер и назвал себя и Фалькона.
— Вам известно, почему вы находитесь здесь? — спросил Фалькон.
— Пока нет. Мне сказали, что придется ответить на пару вопросов, да только знаю я вас, блюстителей. Уже здесь бывала… И все ваши штучки мне известны.
— Мы не те блюстители, — сказал Рамирес.
— Правда, — отозвалась она, — не те. Кто же вы?
Фалькон чуть заметно кивнул Рамиресу.
— Прошлой ночью вы были с клиентом… — заговорил Фалькон.
— Я обслужила уйму клиентов прошлой ночью. Это же Страстная неделя, — ответила она. — Для нас — самый жаркий сезон.
— Неужели жарче, чем Феерия? — слегка удивившись, спросил Рамирес.
— Точно, — ответила она, — особенно последние несколько дней, когда сюда съезжается вся округа.
— Одним из ваших клиентов был Рауль Хименес. Прошлой ночью вы посетили его в его квартире в Эдифисьо-дель-Пресиденте.
— Я знала его как Рафаэля. Дона Рафаэля.
— Вы встречались с ним раньше?
— Он постоянный клиент.