Валерий Рощин
Часть первая «Седьмая мельница»
Пролог
Балтийское побережье Польши
Январь-март 1945 год
Взятие Дойч-Айлау и населенного пункта Заальфельд имело огромное значение в ходе Восточно-Прусской наступательной операции. В конце января в Москве салютовали в честь отличившихся войск, а в приказе Верховного Главнокомандующего объявлялась благодарность всем частям и соединениям, принимавших участие в этих тяжелейших боях.
Но все это произойдет чуть позже. А пока подкова окружения немецких войск сжималась, и испещренный фортификационными сооружениями полуостровок становился все меньше и меньше. За неделю безостановочного наступления частей Красной Армии было уничтожено огромное количество техники, убито, ранено и взято в плен несколько десятков тысяч солдат и офицеров Вермахта. Строжайшие приказы гитлеровского командования об удержании оборонительных рубежей вокруг Данцига и о борьбе до последней капли крови выполнялись уже не столь рьяно как прежде. Многие из обреченных вояк складывали оружие и сдавались в плен в составе подразделений, а иногда и целых частей.
Тем удивительнее стало событие, произошедшее сразу же после начала масштабного наступления 14 января 1945 года.
Три армии 2-го Белорусского фронта успешно прорвали оборону противника с рожанского плацдарма и устремились на север — к устью Вислы. С сероцкого плацдарма их почин поддержали еще две армии — 65-я и 70-я, усиленные танковыми соединениями. Главный удар приходился на центр излучины Вислы, в район между Быдгощем и крепостью Грудзёндз. Операция развивалась сколь стремительно столь же и успешно: мелкие населенные пункты один за другим переходили под контроль советских войск. И вдруг наступление застопорилось, наткнувшись на сверх упорное сопротивление гарнизона Грудзёндз. Не помогли ни массированная артиллерийская поддержка, ни налет бомбардировщиков, ни прицельный огонь танковых и самоходных орудий…
Здесь надобно отметить следующую особенность поведения противника на последнем этапе войны. По приказу фашистского командования остаткам разбитых частей Вермахта надлежало держаться в «котлах» и даже создавать их сознательно, дабы заставить нас расходовать как можно больше сил и средств на окружение и тем снижать темп наступления. Наши разведки (армейская и фронтовая) добывали достаточно документов и доказательств тому, что Гитлер под страхом смертной казни приказывал военным и гражданским властям превращать населенные пункты в крепости и удерживать их до последнего, что в ряде городов немцы и осуществили. На пути частей 2-го Белорусского фронта таковые встречались не единожды: Торунь, Быдгощ, Бреславль, Кенигсберг… Борьба с гарнизонами укрепленных городов порой принимала самый ожесточенный характер. Однако в каждом подобном случае верх брали логика, здравый смысл и естественное человеческое желание выжить. Пусть не сразу, а спустя три-четыре дня ожесточенного сопротивления, но гарнизон осознавал бессмысленность сопротивления и оставлял укрепленные позиции с поднятыми руками.
Так было до тех пор, пока войска не столкнулись с крепостью Грудзёндз. В первые сутки осады, действия небольшого гарнизона показались обычными: редкая стрельба одиночными в минуты затишья и ураганный пулеметно-минометный огонь для отражения насыщенных пехотных атак. Ничего нового.
Дали отмашку артиллеристам, и те полтора часа молотили снарядами по стенам и крышам зданий. Безрезультатно — пробная атака «царицы полей» захлебнулась под дробный стук десятков «MG-42».
Дважды прилетали бомбардировщики и под низкий гул винтов сыпали свой смертоносный груз. И опять ничего не вышло.
И в тысячный раз, во исполнение приказа Ставки, советским генералам пришлось класть на алтарь несчастную пехоту…
— Пьяные они там, что ли! — в сердцах бросил трубку командир полка. — Авдюхов! Авдюхов, мать твою!!
— Слушаю, товарищ подполковник, — ворвался в блиндаж молоденький старший лейтенант.
— Возьми отделение Лунько и смотайся к Шибаеву. Выясни, что там за чертовщина у них творится?..
Взводному Шибаеву удалось вклиниться в первое кольцо обороны и закрепиться с остатками взвода в полуразрушенном трехэтажном здании. Командир полка перекинул ему часть резерва — около тридцати бойцов с водой и боеприпасами в надежде, что тот продержится на занятой позиции до утра. Но младший лейтенант уже трижды донимал связистов и кричал в трубку о невероятных вещах…
Выскочив из блиндажа, старлей окликнул сержанта Лунько.
— Бери своих людей, пулемет и айда к Шибаеву.
— Что там у него?
— Не знаю. Приказано разобраться…
Возглавляемое офицером и сержантом отделение короткими перебежками устремилось через пустырь к дымившей трехэтажке. Пустырем служила искусственная насыпь, проложенная через широкий ров, затруднявший движение бронетехники и сдерживавший пехотные атаки. За сотню метров до насыпи пришлось залечь — вокруг засвистели пули.
— Пусть пулеметчик прикроет, а мы ползком по двое-трое.
— Понял, — кивнул Лунько.
Справа солидно заработал «дегтярь». Красноармейцы один за другим выползали из-за укрытий и исчезали за неровностями пустыря. Спустя минут двадцать отделение добралось до трехэтажного здания, понеся минимальные потери: рядового Мамаева легко зацепило в руку.
Старший лейтенант Авдюхов осмотрелся…
Со стороны рва подступы к отбитому у немцев дому на всякий случай охранял пост из тех бойцов.
«Толково. И очень похоже на аккуратиста Шибаева», — оценил он. Тронув за плечо чумазого паренька, спросил:
— Где взводный?
— Там, — отчаянным жестом показал он за спину.
Отделение двинулось дальше — на дробный звук автоматных очередей.
— Костя! — узнал со спины младшего лейтенанта Авдюхов.
— Пригнись! — шикнул тот. — Пригнись!
— Что у тебя? Снайперы жизни не дают?
— Если бы снайперы! Тут похлестче дело выходит. Я ж докладывал и ротному, и в батальон… А как связь с ними отрубило — с подполковником разговаривал.
— Он и прислал разобраться. Объясни толком — в чем проблема!
— Сейчас увидишь, — проворчал юный офицер и крикнул своим: — Не стрелять до моей команды!
Через улицу стоял разбитый, изуродованный бомбежками и артобстрелами длинный дом из красного кирпича. Сплошные выбоины, ни одного целого стекла; вместо окон зияют черные дыры. Из-за огромных куч мусора, разбитого бетона и кирпичных обломков появился один немецкий солдат, второй, третий…
Авдюхов невольно прижал голову ближе к земле, нащупал ладонью автомат; прищурившись, вгляделся в фигурки, одетые в форму мышиного цвета.
— Стреляй вон в того крайнего со штурмовой винтовкой, — подсказал Шибаев.
Прицелившись, старлей дал короткую очередь. Первая пуля ударила точно в бедро немца, две следующие прошли мимо и долбанули в стену, взметнув два розовых фонтана.
— Попал.
— Попал, — согласился взводный. — А толку?
Немецкий солдат и впрямь продолжал свой марш средь мусора и битого стекла, как ни в чем ни бывало.
Старлей вторично припал щекой к прикладу и нажал на спусковой крючок. Нажал и заметил, как парочка пуль впилась в торс шагавшего гитлеровца. Впилась — он даже узрел облачко пыли вокруг появившихся в кителе дырок. И опять точная стрельба не принесла успеха — солдат качнулся, но удержался на ногах и не прервал атаку. Более того, подняв винтовку «Штурмгевер», произвел несколько выстрелов, от которых вовремя уберег Шибаев.
— Вот сука!.. — обеспокоено процедил Авдюхов из-под прижавшего его голову локтя товарища. — Он что — заговоренный?!
— Хрен их разберет. Они все из дома напротив такие лезут! Идут и будто боли не чуют. Падают только в одном случае.
— В каком?
— Если башку пулей разбиваешь. Огонь, ребята!
Справа и слева от офицеров дружно захлопали выстрелы.
Приподнявшись, старший лейтенант опять полюбопытствовал удивительной атакой противника. Немецких солдат появилось немного — около двух десятков. Никто не бежал, все шли размеренным шагом, не склоняясь под пулями, не шарахаясь от взрывов гранат. Шли, шли и шли… В какой-то момент Авдюхову припомнились кадры с психической атакой капелевцев из любимого фильма о Василии Ивановиче Чапаеве. Но те шли осознанно: держали строй, линию, порядок — с тем, чтобы навести ужас своим бесстрашием на красноармейцев. Здесь было нечто иное.
— Ну-ка попробуем… — щелкнув переводчиком огня, прицелился Авдюхов.
Звук одиночного выстрела потонул в окружающем грохоте, но оба офицера успели заметить взмахнувшего руками и рухнувшего навзничь немца.
— Видал? — утер шапкой грязное лицо Шибаев.
— Даже не знаю, что сказать.
— Ты это… Ты оставь мне бойцов с пулеметом, а сам возвращайся в штаб полка. Там обрисуй все подробно, а то командир полка меня по телефону обматерил. Еще взаправду в дураки запишет…
— Не боись, Костя — не запишут! — потрепал его старлей по плечу. — Мы с ним сегодня донесение по всей форме в штаб армии составим. А ты постарайся хотя бы одного живого взять. Для наглядности, так сказать.
— Ага, возьмешь такого!.. Ладно, бывай.
— Удачи тебе…
* * *
Наступление продолжалось; неся значительные потери, соединения и части Красной Армии все дальше уходили на запад. Два фронта: 1-й Белорусский маршала Жукова и 2-й Белорусский маршала Рокоссовского добивали остатки эсэсовских частей в Померании и на Кюстрицком плацдарме восточнее Одера. В тяжелых боях наши дивизии и корпуса потеряли более пятидесяти тысяч убитыми и сто восемьдесят тысяч раненными. Общие потери составили около четверти всего личного состава войск участвовавших в операции.
Умирать всегда страшно, а в самом конце войны еще и обидно. Но приказы надо выполнять. Ведь захват Померании был одним из многих этапов глобального наступления Красной Армии в начале 1945 года на тысячекилометровом фронте от Балтийского моря до Дуная…
Ранняя весна сорок пятого. Балтийское побережье Польши. Сильно разрушенные бомбежками морской порт и город Гданьск (а пока еще Данциг) — самый северный из крупных польских городов. Снег, грязные проталины; солоноватая влажность весеннего воздуха, смешанная с горьковатой пороховой гарью. Яркое солнце днем и приличный морозец ночью; не стихающий порывистый ветер со стороны темно-серой, тревожной Балтики.
Вперед продвигались медленно, отвоевывая каждый десяток метров. Особенно плохо приходилось нашим танкистам. Меж населенных пунктов они ползли по болотистым низинам и минным полям, а в городах — двигались по узким улочкам и через баррикады из толстых бревен и булыжника. Да еще под постоянными обстрелами проклятых фаустников…
Гдыню заняли 28 марта, а гарнизон Данцига прекратил организованное сопротивление двумя сутками позже. До полудня тридцатого марта отовсюду еще слышались перестрелки — отряды автоматчиков 70-й Отдельной армии войск НКВД прочесывали развалины и добивали последних, фанатично преданных фюреру эсэсовцев. Большая часть нацистов была уничтожена; остатки мелкими отрядами спешно отступали к западной окраине и покидали город, исчезая в бесконечных, простиравшихся до самого Одера лесах.
В предвечернее небо из уставшего изможденного города поднимается дым угасавших пожарищ. Небольшими группами по улочкам идут саперы. Тянутся откуда-то гражданские люди с тощими узелками — в основном немцы. Тянутся и с опаской поглядывают на победителей, наводящих в их городе какой-никакой порядок.
А к вечеру предпоследнего мартовского дня канонада со стрельбой окончательно стихли. Город погрузился в непривычную тишину…
После долгих поисков пригодного здания, недавно назначенный комендант выбрал под расположение штаба армии добротный и почти непострадавший от снарядов и бомб четырехэтажный особняк на повороте кривого переулка. Удобный подъезд для автомобилей, П-образная форма здания с закрытым двориком, чугунные решетки на окнах первого этажа, приличный запас угля в подвале для котельной, множество комнат. И никого из прежних хозяев.
Начальник Разведывательного отдела армии полковник Сергей Литвин вместе с комендантом и квартирмейстером в одном лице обшарили окрестности выбранного штаба. Одной стороной улочка упиралась в железнодорожные пути, другой — в каменный парапет, о который разбивались грязно-коричневые волны. То было не море, а взрезавшая материк узкая протока. Набережную реки или фьорда офицерам штаба удалось разглядеть во время штурма, а вот остальное… Остальное так и оставалось загадкой, утонувшей в пыли разрывов, в дыму пожаров. Бой за город был затяжным и долгим. Наступающие части натыкались подобно волнам на рифы эсесовских опорных точек; окружали, обрушивали шквал огня и постепенно заставляли отступать, менять дислокацию… Вот и запомнилось то, во что приходилось подолгу упираться носом, хороня голову от свистевшего повсюду свинца.
Вряд ли кому-то из офицеров штаба армии удалось нормально поспать часок-другой, пока готовилась и шла операция по освобождению Данцига. Посему поздним вечером командующий армии Генерал Ляпин связался по радио с маршалом Рокоссовским и доложил об обстановке на вверенном ему участке фронта. Получив же задачу на последующий день, приказал подчиненным отдыхать…
* * *
Комендант отвел начальнику разведки небольшую комнатушку во втором этаже. Впрочем, полковнику Литвину было наплевать на размеры, на обстановку, на расположение сих четырех стен. Главное — добраться до дивана. А если такого нет, можно и шинельку бросить на пол — не впервой.
Поднявшись по лестнице, Литвин увидел у двери своего денщика. Без эмоций и удивления спросил:
— Ты чего здесь, Сидоренко?
Пышноусый сержант поднялся с корточек, тряхнул головой. Словно оправдываясь, протянул:
— Комендант приказал. Покуда охранение не выставит, от комнат не отходить…
— Охрана уже выставлена. Иди вниз. Там… рядом с парадным входом сержантскому составу выделена большая зала. Иди, отдыхай.
— Во сколько будить-то? — закинул автомат на плечо служивый.
— Как и всех. В половине шестого…
Среди ночи кто-то постучал в дверь. Сначала робко, потом сильнее. Начальник разведки проснулся сразу — верно, сработала многолетняя привычка даже во сне реагировать на любой звук. Очнувшись, подивился: неужели утро? Нет, фосфорные стрелки показывали два часа. Еще пару секунд лежал неподвижно и надеялся на чудо — вдруг показалось? Вдруг ошиблись дверью?..
Стук не прекращался. Да и голос послышался знакомый:
— Товарищ полковник! Товарищ полковник!.. — настойчиво звал Сидоренко.
Вздохнув, Литвин поднялся с дивана, накинул шинель и протопал босыми ногами по холодному полу. У двери нашарил выключатель, повернул… И вспомнил: подстанция разрушена — света не было во всем городе. Толкнув дверь, прищурился от слепившего фонаря.
— Чего тебе?
— Там внизу человек к вам просится.
— Какой еще человек?!
— Гражданский. Лет шестидесяти. Поляк, вроде, но по-русски хорошо балакает.
— Ты сдурел, Сидоренко?! Я трое суток не спал…
— Он гутарит, товарищ полковник, шо очень важное дело.
— Чего ему надо?
— А я почем знаю?! Он до вас просится, а с другими гутарить не хочет.
— Черт бы побрал этих поляков… До утра потерпеть не могут… Веди!..
Спустя минуту на лестнице послышались шаги; по стенам заплясал размытый желтый луч…
Когда скрипнула дверь, полковник сидел на диване и натягивал сапоги на отекшие ноги. Сидоренко деликатно осветил фонарем потолок комнаты; доложил:
— Прибыли, значит. Вот…
Разведчик бросил заниматься узким голенищем, притопнул по паркету и поднялся. Приблизившись, попытался рассмотреть при тусклом луче невысокого пожилого мужчину. На вид ему было лет шестьдесят — шестьдесят пять; редкие седые волосы, прямой нос и тонкие губы. Одет в легкое — не по сезону пальто, зато вокруг поднятого воротника дважды обернут толстый шарф.