– Пойдёмте к папе!
Сергей Николаевич Шелегин занимал самую маленькую комнату в квартире. Поместилась здесь лишь кровать, инвалидное кресло и небольшой столик вроде тех, на каких пеленают младенцев. На голых серых стенах не было абсолютно ничего – ни картин, ни ковров, ни книжных полок. И подоконник был пустой. С крыши противоположного дома в окно светил большой белый фонарь. Сияли бесконечные правильные ряды чужих окон. Шторы не были задёрнуты, и Сергей Николаевич, сидя в кресле, пристально на эти ряды глядел. То, что он любит смотреть в окно, Самоваров уже знал.
Даша притащила в комнату стулья для Самоваровых. Сама она примостилась на полу рядом с отцом. Заглядывая ему в лицо, она что-то начала говорить. Должно быть, она представляла гостей, потому что Сергей Николаевич пытался повернуть в их сторону голову. Но взглядом в них он не попал, никого не увидел и уставился тоскливо на обои. Настя покраснела и заёрзала на стуле.
Сергей Николаевич ещё раз попробовал сдвинуть взгляд и сказал чуть слышно: «Соно семпре льето».
– Sono sempre lieto! Очень приятно! – перевела Даша. – Это значит, он рад познакомиться. Я ему объяснила, что вы мои друзья. Я сейчас попробую наладить работу, а потом видеокамеру принесу. Вы ведь умеете снимать?
Не дожидаясь ответа, Даша вскочила и вытащила из ящика стола лист пластика, фломастеры, пачку картонных карточек.
«Соно станко» *, – еле выдавил из себя Сергей Николаевич. Он, казалось, с
* Sono stanco – я устал (итал.)
трудом удерживал смыкающиеся бледные веки. Самоваров сидел, как на иголках. Ему было очень неловко. К тому же он вспомнил, что Шелегин закрывал глаза, когда к нему являлись неприятные посетители вроде психиатров или народных целителей. Сейчас, похоже, Сергей Николаевич силился смотреть, но веки его не слушались.
– Что же это такое! – почти плакала Даша. – Неужели сегодня не выйдет ничего? Ему совсем плохо. Sono stanco! Sono stanco! Я устал! Что же это такое?
Карточки рассыпались по полу. Она бросилась их подбирать и кое-как, ворохом, складывала на столик. Сергей Николаевич почти спал. Лицом он не двигал, но что-то ещё поблескивало меж не вполне сошедшихся век.
Самоваров видел: Настя пытается изобразить спокойное внимание, а сама вся сжалась в комочек. Она всегда боялась страданий и смерти. Правда, позже она ни за что не хотела признавать, что испугалась Шелегина. Она даже заявила, что Сергей Николаевич показался ей похожим на итальянца, и не потому только, что по-русски ничего не понимал. Настя уверяла, что лицо Шелегина вылеплено совершенно в духе кватроченто.*
* Кватроченто – итальянское название XV в. – периода раннего Возрождения в итальянской культуре.
– Почему кватроченто? – удивлялся Самоваров. – В ту эпоху на картинах изображались мясистые лица. И кудри должны быть до плеч, а у Шелегина сиротская домашняя стрижка – явно дело рук милосердной Августы Ивановны.
– Ах, ты не понял! – горячилась Настя. – Вспомни: художники кватроченто все поголовно изучали анатомию. Они препарировали трупы, чтоб изображать снятие с креста и всё такое. Нет, я не хочу сказать, что Шелегин на труп похож, но вот на череп… эпохи Возрождения… Я не знаю, как это словами выразить, но ты меня понимаешь?
Самоварову Сергей Николаевич напомнил не картины кватроченто, а – отдалённо – портрет советского классика Николая Островского. Такое же было у того писателя истаявшее лицо и такие же глубоко запавшие глаза – ещё живые, но уже без внимательной быстроты и поворотливости здорового взгляда. Кажется, даже болезнь у этих двоих похожая? Известно, что Островский надиктовал целый роман. Почему бы и музыку не писать тем же способом? Или у Шелегина дела обстоят похуже? И становятся хуже с каждым днём?
– Глаза у него тоже итальянские, – утверждала Настя.
У Даши глаза были такие же точь-в-точь – большие, тёмные, не карие, а, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, густо-серые. Непрозрачные и без блеска. Больше Даша на отца ничем не походила – во всяком случае, сейчас, когда Сергей Николаевич являл собой череп кватроченто.
Настя старалась спрятаться за Самоварова, но оба они глаз не могли оторвать от спящего человека в кресле. Самоваров вспомнил свой разговор со Смирновым, когда посмотрел на руки Сергея Николаевича. Они в самом деле лежали на коленях больного, как брошенные вещи – неловко и неподвижно. Теперь это были большие сухие конечности неуправляемого скелета, а не руки музыканта.
Юный Рихтер! Самоваров отлично помнил серьёзного мальчика на сером экране телевизора «Рубин». Он снова видел галстук-бабочку, видел то подпрыгивающие вразнобой, то волной приподнимающиеся струны открытого рояля, которые любил показывать телеоператор. При этом видел Самоваров и свою мать, тогда ещё живую, ещё молодую, в перманенте – ребёнком он эту её причёску называл «дымком» и думал, что ничего красивее на свете не бывает. Да, так всё и было! Пианист с экрана гремит клавишами, а он, тогдашний Самоваров, смотрит в раскрытое окно; по подоконнику невесомо пляшет пыльный тополиный пух; сквозь музыку слышатся чьи-то – из других окон – голоса, звон посуды. Путаются по ветру ветки дряхлой ивы, давным-давно спиленной. И ещё видится что-то забытое, будто и не бывшее никогда, как мальчик за роялем, что теперь неподвижен, не похож на себя и не помнит, как его зовут.
– Не выходит, – сокрушалась Даша, всё ещё собирая карточки и раскатившиеся по полу фломастеры. – А так удачно всё складывалось! И вы пришли! Почему сегодня ему нехорошо?
Она всё время оглядывалась с надеждой на отца. Но он сидел безмолвно, свесив набок голову и расслабив те немногие мышцы лица, которыми недавно пытался изобразить улыбку и управлять глазами. Теперь эти усилия кончились. Исстрадавшаяся, истончившаяся плоть на черепе кватроченто лежала неподвижно, отдыхала. Даша чуть не плакала.
Настя погладила её по плечу:
– Не огорчайся, мы обязательно придём в другой раз.
– Не в этом дело! Я знаю, что вы придёте, но может быть уже поздно. Не понимаю, почему папе становится всё хуже. Участковый врач говорит: «Это естественно в его состоянии!» Но почему? Кто знает хоть что-нибудь о его состоянии? Вот если бы бабушка была жива…
Она собрала наконец фломастеры и уселась на столик с ногами.
– Теперь, когда бабушки нет, никто ничего не может понять, – сказала она. – Бабушка хоть что-то могла сделать, пусть мы с ней и ругались всё время. Она знаменитых врачей приводила… Одного понять не могу: она ведь была профессором консерватории! Конечно, Ромка тетрадки поздно нашёл, но она-то должна была догадаться, почувствовать, что папа настоящий композитор! Неужели теперь всё-всё пропадёт?
– Что «всё»? – не поняла Настя.
– Музыка, вот что. У папы столько музыки! И той, что давно у него написана, и той, которую он теперь слышит. Он молчал столько лет! Он бормотал по-итальянски и мучился оттого, что не мог никому рассказать, что у него в голове. А у него ведь сейчас, наверное, и нет внутри ничего, кроме музыки. Так мне кажется. О чём он думает? Как думает?
– По-итальянски, наверное, – предположила Настя.
– Он итальянский неважно знает – мы с ним только месяца четыре до аварии занимались. Другое, настоящее прошлое он совсем забыл. Я ему объяснила, что я его дочка, figlia*,
* Дочь (итал.)
и он любит меня. А может, заново полюбил, потому что прежнее так и не вспомнил? Всё, что вокруг, в квартире, он не узнавал, теперь понемногу привык. Зато музыку он помнит! Он ноты знает, с листа читает, а внутри себя слышит музыку и разные звуки.
Самоваров представил себе, что вокруг только звуки, много звуков, а смысла слов он не понимает – и ужаснулся.
– Да, это трудно вообразить, – вздохнула Даша. – Я мало что в таких вещах смыслю, врачи тоже – да им и не надо. Знаю я одно: музыку его надо записывать. Должно же что-то остаться от человека? Только получается у меня в час по чайной ложке. Не в час даже, а в день, в неделю! И всё теперь погибнет…
Она вдруг соскочила со столика. Слух, и не только музыкальный, был у неё отличный: через секунд Самоваров услышал за дверью шаги. Ирина Александровна деликатно заглянула в комнату:
– Можно к вам? Вы здесь так давно сидите… Дашенька, ведь ты голодная! И гостей следует сначала накормить, а уж потом…
Она сделала несколько боязливых шагов в сторону кресла Сергея Николаевича.
– Даша, придумала ты, куда гостей затащить! Ведь Шелегин спит, – прошептала она, заглянув в неподвижное лицо мужа. – Лучше его не беспокоить. Ему с утра плохо было: язык заплетался, левый глаз открыться не мог. Пока не пришла Августа Ивановна, я думала, умру от страха – вдруг это конец? А ты, Даша, спала, как сурок! Я только после обеда узнала, что сольфеджио никто не отменял. Только малышам разрешено не заниматься из-за морозов. Стыдно! Ты должна была…
Даша, не говоря ни слова, вышла из комнаты. Ирина улыбнулась ей вслед:
– Видите, как трудно с подростками! С девочками, наверное, даже труднее. Третий раз пропускает сольфеджио… Пойдёмте чайку попьём, а то Шелегин ещё проснётся от шума.
Самоваров с Настей стали отнекиваться и собираться домой, однако Ирина сумела затащить их на кухню. Там Даша преспокойно доедала котлету с картошкой и делала вид, что она не при чём, никого сегодня к себе не приглашала и вообще этих гостей видит впервые в жизни.
Всем, кроме неё, стало неловко. Самоваров подумал, что было бы хорошо за такие фокусы ребёнка если не выпороть, то хотя бы лишить доступа к вазе с конфетами. В эту вазу Даша, расправившись с картошкой, начала поминутно запускать свою длинную музыкальную руку. Она выуживала конфеты одну за другой, разворачивала, надкусывала и горкой складывала посреди стола.
Ирина Александровна крепилась недолго.
– Даша! – краснея, прошептала она и указала взглядом на конфетную горку.
Даша только и ждала этого сигнала. Она вскочила из-за стола и убежала в соседнюю комнату. Скоро оттуда донеслись злобные раскаты рояля. Ирина Александровна с вымученной улыбкой разлила чай по нарядным гжельским чашкам.
– Я так рада, что вы подружились с Дашей, – сказала она. – Ей это будет очень полезно после общения с разными проходимцами.
«Мы больше не проходимцы для неё? – удивился Самоваров. – Интересно, почему?»
– Тяжело одной воспитывать дочь. У Даши трудный характер. Моя покойная свекровь ещё могла удерживать её в рамках, но теперь…
Ирина сплела пальцы и уныло поглядела на них и на кольца, которые разнообразно поблескивали в свете низко висящей над столом лампы. Резкие тени старили её нежное лицо. Она выглядела совершенно несчастной.
– Так устаёшь к вечеру, – пожаловалась она. – Моя работа – сплошные хлопоты. Весь день на ногах!
Самоваров вспомнил высоту и шаткость её каблуков и проникся жалостью к несчастной лани. Они помолчали.
После долгой паузы Настя решила поддержать хиреющую светскую беседу.
– Скажите, Диковский в самом деле выступит в Нетске? – спросила она Ирину Александровну. – Я слышала, будет даже два концерта?
– Один, – с удовольствием ухватилась Ирина Александровна за знакомую и подходящую тему. – Он давно обещал концерт губернатору, но у певца такого уровня всё расписано на четыре года вперёд. Диковский долго упирался и отказывался. Ему нужны силы для Ковент-Гардена и не хочется драть глотку в каком-то периферийном Нетске.
Она вздохнула не то ядовито, не то сочувственно, а потом добавила:
– Диковский, несомненно, великий певец – с именем, с мировой славой. Но он уже совсем не тот. Голос жёстче стал, вы заметили? И в бёдрах очень раздался. Это не тот Диковский, который на моих глазах начинал пятнадцать лет назад. Они ведь вдвоём с Шелегиным из Новосибирска приехали, из консерватории. Оба в музучилище преподавали, Юра Диковский в нашей тухлой оперетте пел. Почти сразу же в гору пошёл! И вот теперь он знаменитость, миллионер, подданный Великобритании. Чего ещё желать?
Самоваровы согласно кивали головами и удивлялись счастью Диковского. Ирина Александровна оживилась:
– Он – вы не поверите! – когда преподавал, отчаянно ухаживал за мной. Будто бы случайные встречи в столовой, в поликлинике, на лестнице… Я настолько молода была, что верила – встречи действительно случайные. Знать бы тогда… Я сделала совсем другой выбор. Как странно думать, что у нас, у каждого, совсем иначе могла бы сложиться судьба!
Она задумчиво откусила кусочек шоколадной конфеты из Дашиной горки и снова попыталась улыбнуться:
– Вы не подумайте только, что я жалуюсь. Нет! У Диковского и тогда были слишком широкие бёдра. Я не могла его любить. А Шелегин был такой заботливый, такой внимательный. До того, как… Никто ни в чём не виноват! Но и я не виновата тоже, правда? Мне не хочется ни денег, ни славы, ни Великобритании – хотя почему бы и нет? – а хочется немножечко счастья. Как любой женщине. Я ведь никому ничего не сделала плохого. Я не дура, не урод. Почему же всё вот так…
Ирина Александровна схватила салфетку и стала изо всех сил оттирать от пальцев шоколад. Последние свои слова она проговорила в нос. Слёзы быстро набежали на её глаза и спрятались. Самоваров глотал жидкий невкусный чай и готов был сквозь землю провалиться. Зачем он здесь? Настя сидела рядом и тоскливо смотрела на скатерть. Все трое выглядели неумелыми притворщиками.
Ирина вздохнула сквозь слёзы, нервно и часто поморгала и сказала:
– Я прошу вас, Николай Алексеевич, и вашу супругу: повлияйте на Дашу. Она так неуравновешенна, так привязана к отцу – прямо что-то ненормальное. Откуда это? Ведь она была совсем маленькая, когда с ним случилось несчастье. Она ничего особенного не может помнить, ничего особенного не должна чувствовать. Понимаю, влияние моей покойной свекрови… Но Андрей… Андрей Андреевич так много говорил о вас хорошего!
– Обо мне? – удивился Самоваров.
– Да, о вас! О вашей трудной судьбе, о вашем мужестве, о вашем здравом смысле…
– О здравом смысле? Моём?
– Именно! Я всё-всё знаю. Я верю, вам под силу положительно воздействовать на мою дочь и оторвать её от этого гнусного Вагнера. Андрей Андреевич уверен, вы это сможете!
Вот откуда Иринино радушие и полная перемена мнений!
– Мы не так близко знакомы с господином Смирновым, – заметил Самоваров.
Ирина Александровна только усмехнулась:
– Ему не нужно много времени, чтобы до тонкостей разобраться в душевном складе собеседника. Он всех насквозь видит! Андрей Андреевич моложав и порой производит впечатление несколько поверхностного человека. Но это неверно! У него глубокий, проницательный ум и чуткое сердце. Если бы не он…
Из соседней комнаты загремели такие возмущённые аккорды, что можно было не сомневаться: слова матери Даша слышала.
Ирина Александровна вздрогнула, собрала губы в упрямый комочек и громко, отчётливо продолжила:
– Если бы не он, я не знаю, что было бы с нашей семьёй! И со мной! Когда стало ясно, что Шелегин никогда не поднимется, я была на грани психушки. Денег катастрофически не хватало. Затем приехала из Новосибирска свекровь. Она меня ненавидела, она меня изводила! Даша беспрестанно болела… И вдруг появился Андрей Андреевич. Он помог…
Своим слабым голосом она преодолевала фортепьянный грохот, но от усилий начала по своей привычке задыхаться и даже жмурилась, будто сильный ветер бил ей в лицо:
– Он всех нас спас! Бескорыстно! И всё сразу стало просто...
Глава 12
Чёрт играет на скрипке
– Ну как, видели нашего итальянца? Правда, уникум? Случай очень редкий. С такого больного психиатры должны бы пылинки сдувать. А они даже знать его не хотят. Что значит провинция: подлинный феномен их совершенно не занимает. Дважды Ирина Александровна хлопотала о помещении мужа на постоянной основе в психиатрическую клинику. И оба раза – отказ. Больной тяжёлый, себя не обслуживает – значит, им не нужен. Им ведь нравится, когда псих своими ножками топает и сам себе носки стирает. И даже этого они возьмут в стационар, если он перекусает полсотни прохожих.