— Я пока в коттедже. За него ведь уплачено, так что я могу жить там, как ты думаешь? Или ты хочешь, чтобы я была здесь, в городе, дорогой?
— Ты неподражаема, Линда. Поистине неподражаема.
— Просто я поступаю так, как считаю правильным. Говорят, если тебя признают здоровым, суд будет в январе. Я думаю, тебе следует поговорить с мистером Дженименом о нашем финансовом положении, дорогой. Может быть, он поможет нам с продажей дома, машины и прочего. Нам, дорогой, понадобятся деньги, если ты будешь признан здоровым.
— Неужели у тебя легко на душе, Линда? Неужели, даже спустив курок и увидев, что ты наделала, ты осталась спокойна?
На какую-то долю секунды она смежила веки.
— Не глупи, милый, — сказала она спокойно.
— Сколько времени ты ждала подобного шанса? Сколько лет? Почему ты решила, что дождалась его? Ты дура, Линда. Даже если дело выгорит, то не для тебя. Он знает, что ты сделала. И, значит, знает, что ты за человек. Может быть, на какое-то время ты его и удержишь, но твоя красота уже скоро поблекнет. Линда. А это единственное, что может привлекать его к тебе. Больше у тебя ничего нет. Самое страшное сделала ты, а не он. И он все чаще станет задумываться над этим. Я полагаю, ты рассчитываешь женить его на себе. Может быть, уже сейчас он думает, что с его стороны это было бы глупостью. Ему это не даст ничего больше того, что он уже имеет. Судьба может сыграть с тобой злую шутку, Линда. Ты сделала его свободным, а он бросит тебя. И ты не посмеешь даже жаловаться. Не посмеешь рта раскрыть.
Я видел, как сильно слова мои задели ее, как окаменело ее лицо, каких трудов стоило ей снова овладеть собой. Затем она улыбнулась.
— Дорогой, выбрось эти фантазии из головы. Бедный Джефф! Эта трагедия так привязала его ко мне. — Она сделала легкое ударение на слове «привязала».
— Тебе лучше уйти, Линда.
Она не стала звать тюремщика. Я сам крикнул, чтобы он выпустил ее. Уже в дверях она обернулась и не столько для меня, сколько для него произнесла:
— Пожалуйста, постарайся уснуть, милый. Сон пойдет тебе на пользу.
Я негромко выругался, и тюремщик, огорченно и негодующе поглядев на меня, с силой захлопнул дверь моей камеры.
Оставшись один, я помылся и переоделся, с удовольствием снова почувствовав на своих ногах обувь.
Днем меня повели вниз и более двух часов давали мне письменные и устные тесты. А спустя полчаса после того, как я вернулся в свою камеру, пришел Дженимен.
— Вы здоровы, можете не волноваться, — с иронией объявил он. — Знаете, каковы ваши отличительные качества? Непоколебимый характер и хороший интеллект.
— Что вас так развеселило? — спросил я.
— Множество ваших отпечатков на ружье Плюс несколько отпечатков Джеффриса и несколько вашей жены. Но большинство ваших. И Джеффрис указал Верну, где он и ваша жена удили рыбу Верн нашел там четыре окурка ее сигарет со следами губной помады. Это уединенное место, скрытое заброшенным доком и зарослями ризофоры, так что удильщиков не могли заметить с какой-нибудь случайной лодки. Вот так-то, Пол. Значит, суд должен будет поверить на слово либо вам, либо им. И он поверит им. Вы со вчерашнего дня не передумали?
— Нет.
Он стал расхаживать по камере, засунув руки в карманы, опустив голову и тихонько насвистывая. Потом остановился и вздохнул.
— О'кей. Я сделаю все, что будет в моих силах. Шепп решил добиваться вердикта о первой степени.[4] Он сам будет поддерживать обвинение. Голос подобен органу. Публика будет рыдать. Ну, черт с ним. Сделаем, что сможем. — Он сказал, что завтра придет снова, чтобы обсудить детали, и ушел.
В восемь явился Дэвид Хилл с большой трубкой в зубах. Он поглядел на меня через решетку и сказал:
— Я представитель противника, так что вы не обязаны разговаривать со мной, Коули.
— Мне все равно, — сказал я.
Он вошел, сел, прибил большим пальцем табак в трубке и раскурил ее.
— Я и сам здесь чужак, — сказал он. — Приехал три года назад. Имел адвокатскую практику в Мичигане. Получил право практиковать во Флориде, а затем был назначен помощником к Шеппу. Доктора сказали, что здешний климат будет полезнее для моей дочурки. Астма. Играете в шахматы, Коули?
— Нет.
— Когда противник атакует, необходимо внимательно следить за каждым его ходом. Самые бессмысленные на первый взгляд ходы могут решить исход поединка.
— Боюсь, что не понимаю вас.
— Эксперты подтвердили то, о чем я уже сам догадывался. Вы человек умный и твердый. Я на казенный счет связался сегодня с вашей службой. Теперь я получил полное представление о вас, Коули. Вы, так сказать, мой противник, и я вижу, как вы делаете бессмысленный ход. Я имею в виду вашу версию случившегося. Вы не дали сбить себя на допросе. Итак, я рассматриваю две возможности. Первая: вы все это сочинили и теперь сознательно лжете. Вторая: вы говорите правду. Теперь спрашивается, станет ли умный противник придумывать версию, которая практически равна для него самоубийству? Ответ: не станет. Вывод: он говорит правду. Раз так, следует внимательнее приглядеться к двум другим героям этой истории. Как вы познакомились с вашей женой, Коули?
Я рассказал ему все, что мог вспомнить о ней, и все, что знал о Брэндоне Джеффрисе. Время от времени он останавливал меня и делал пометки в своей записной книжечке. Беседа наша длилась долго. Когда он наконец поднялся, я сказал:
— Все это, знаете ли, правда.
Он посмотрел на свою погасшую трубку.
— Думаю, что так, Коули. Я телеграфирую Джеффрису, чтобы он вернулся. Ему сказали, что в период следствия он больше здесь не понадобится. Я верну его.
— Что вы собираетесь делать?
— Пока не знаю. — Он поднял на меня глаза, и выражение его лица изменилось. — Если все, что вы говорили, правда, это самое хладнокровное, самое наглое, самое бессердечное убийство, о каком я когда-либо слышал.
На другой день я часа три работал с Дженименом. Линда принесла мне еще сигарет и чтива. Я отказался видеть ее, и тюремщик угрюмо отдал мне передачу. Это была суббота, тот самый день, когда мы с ней должны были лететь домой, тот самый день, когда труп Стеллы Джеффрис был предан земле в Коннектикуте. В воскресенье ко мне никто не приходил. Я прочел все, что у меня было. Этот день тянулся долго.
Дэвид Хилл со своей трубкой явился в понедельник, около полудня. Вид у него был смущенный, словно он принес мне дурные вести. Но когда он все же выложил их, они оказались не такими неприятными, какими были бы для меня неделю назад. Они касались Линды.
— Я поручил навести справки одной надежной фирме, — сказал он. — Мне приходилось пользоваться ее услугами, когда я работал в Мичигане. У них есть контора в Лос-Анджелесе и большой штат сотрудников, так что работают они быстро. Пришлось уплатить им из собственного кармана.
— Я, конечно, возмещу вам расходы.
— Когда она появилась там, фамилия ее была еще Уилстон. Она приехала с женатым человеком. Он бросил ее. Она называла себя миссис Брэди, когда вы снова встретились с ней. Миссис Джулиус Брэди, вы говорили. На самом деле никакого брака не было. Некоторое время она жила в Сан-Бернардино с мелким шулером по имени Джулиус Брэди. Потом у нее были какие-то делишки с солдатами в Кэмп Анца, и ее выслали оттуда. Далее следует небольшой пробел, а затем она объявилась в Бэйкерсфилде под именем Линды Брэди. Там ее дважды наказывали на тридцать суток за приставание к мужчинам. Она уехала в Лос-Анджелес и была задержана вместе с человеком, которого разыскивали по подозрению в вооруженном грабеже. Она в это время была больна, и ее поместили в казенную больницу, а после выздоровления предложили ей выехать из города. Это было за три месяца до того, как вы встретили ее на улице. Это… это здорово неприятно, Коули?
Я подумал о ней, о такой, какой она была много лет назад.
— В школе, — мягко сказал я, не глядя на Хилла, — она была самой красивой, самой лучшей. Жизнь сулила ей все, что только может быть прекрасного в мире. Всякий, кто хоть раз увидел бы ее, согласился бы с этим.
— Возможно, и она так считала. Жизнь ничего не дала ей, и она пыталась взять все, что только можно. Она была неразборчива в средствах и пала низко. Затем вы подняли ее, поставили на ноги. И она решила, что теперь-то уж дождется своего случая, большого, настоящего выигрыша.
— Может быть, на сей раз она действительно дождалась.
— Не думаю. Нет, решительно не думаю.
— А как насчет Джеффриса?
— За ним никаких дел не значится. Осиротел. Воспитывался у тетки. Особых средств никогда не имел. Хороший спортсмен. Работал на теплоходе — развлекал и занимал пассажиров во время длительных путешествий. Там он и познакомился со своей будущей женой. Она пристроила его в торговую компанию, и он преуспел. Ее родные сначала были против него, но затем примирились. Он вернется сегодня вечером. Прилетит самолетом.
— Зачем? Чего вы рассчитываете добиться?
— Не знаю. Они понимают, что их обоих повесят, если они допустят хоть малейший промах. Они будут осторожны. Я сотню раз все перепроверил. Надо сказать, они не оставили ни одной зацепки. Вы сказали, что не играете в шахматы?
— Не играю.
— Бывает, видишь, как противник неуклонно зажимает тебя. При правильной игре медленно, но неизбежно погибнешь. Тогда начинаешь делать неожиданные ходы. Порой просто дикий, бессмысленный ход. Но противник не уверен, что ход этот совсем лишен смысла. Он вынужден бороться против неизвестности. В этих случаях иногда и сильная атака захлебывается.
После его ухода я стал обдумывать сказанное. Хоть я и не понимал, как это происходит на шахматной доске, но мне подумалось, что я знаю, как это бывает в жизни. И могу даже использовать такой ход в собственных интересах.
Они действуют против меня и действуют по плану. Они — Линда и Джефф — атакуют. По их замыслу, я должен неизбежно запутаться в расставленных мне сетях. Немного передохнув, я занялся оценкой позиции. Чего они от меня ждут? Совершенно очевидно, они ждут, что я буду сидеть в этой камере, твердя, что моя история правдива, настаивая, чтобы мой адвокат придерживался ее, и терпеливо дожидаться суда, который меня доконает.
Пока я веду себя именно таким образом, они спокойны. Но стоит произойти какому-нибудь отклонению, и они заволнуются.
Я стал думать, какое же отклонение тут возможно. Наиболее очевидной идеей был побег. Я сразу же увидел ее несостоятельность. Это было бы идиотством. Бессмыслицей.
Однако Дэвид Хилл говорил о бессмысленном ходе. И о том, что противнику приходится защищаться от неизвестности. Никакой беды не будет, если я просто поиграю с этой идеей. Меня, правда, несколько удивило, что подобная идея вообще могла прийти мне в голову. Должно быть, Линда и впрямь заставила меня измениться.
Я знал, что моя камера находится на верхнем этаже. Это была одна из двух камер слева от караульной. Вторая камера пустовала. За караульной, в другом конце коридора, был бак с питьевой водой, а за ним несколько маленьких камер. В здании были три этажа и подвал. Никаких лифтов. Попасть на лестницу можно было только через караульную. Я не знал, кто может быть там и вообще всегда ли там кто-нибудь есть. Решетка на окнах была крепкой и мелкой. Нет, этот путь не годился.
Значит, оставалась только дверь. Мысли у меня текут медленно, но логично. Я не мог себе представить, что вступлю в бой с вооруженной охраной. Они, конечно, меня не пропустят. Чтобы пройти, я должен либо изменить до неузнаваемости свою внешность, либо стать невидимым, И то и другое представлялось одинаково невыполнимым, так что я решил пока не думать об этом и заняться проблемой замка.
Он был хоть и массивный, но несложный. Тюремщик имел два ключа. Одним он отпирал створку, прикрывавшую скважину второго, главного замка, чтобы заключенный не попытался добраться до него через решетку. Этот главный замок просто захлопывался. Тюремщику после этого надо было лишь запереть створку. Я заметил, что он всякий раз дергает дверь, проверяя, хорошо ли она закрыта.
Уже совсем стемнело, когда у меня наконец зародилась смутная идея, как справиться с этим замком. Он был пружинный, и я догадывался, что ригель у него должен быть небольшой. Если бы его удалось отжать…
Во вторник утром, когда мне принесли завтрак, я имел возможность ближе познакомиться с механизмом. Просунув в дверную прорезь листок бумаги, я получил представление о форме и размерах ригеля.
Позднее, после очередного обескураживающего визита Дженимена, я снял заднюю крышку своего приемника. Штекер должен был служить мне отверткой, и я долго обтачивал его об стену, чтобы он достаточно истончился. Я распотрошил приемник, потому что мне нужна была проволока. Держа ее в зубах, я вертел ее и вертел, пока не отломал куски нужной мне длины. Я изогнул кусочек ее в форме U, по размерам близкой к ригелю. Я знал, что он свободно входит в паз: слышно было, как он хлопал, когда тюремщик дергал дверь. Я вынул еще из приемника тонкую металлическую пластинку и снова завинтил крышку.
Оторвав кусочек резины от клапана в унитазе, я расплавил ее на спичках и налепил ее на U-образно изогнутую проволоку. Спустя час эта резина все еще оставалась липкой. С огромным трудом мне удалось снять изоляцию с куска провода длиной в шесть дюймов, вынутого из приемника.
Теперь я был готов, хотя ничего еще не решил. До сих пор для меня это было задачей, интересной с чисто технической стороны. Мой необщительный тюремщик должен был последний раз заглянуть ко мне после ужина, чтобы забрать тарелку и ложку. Обычно я просовывал их ему, как он велел, через решетку.
Я медлил с окончательным решением до последней минуты. Я даже потянулся уже за тарелкой и ложкой, но затем снова опустился на кровать. Тюремщик сердито рявкнул на меня и вошел. Я неторопливо направился к двери, выставив правую руку вперед. Я засунул U-образную проволоку в паз и прижал ее в тот самый момент, когда тюремщик резко окликнул меня. Я повернулся, и он приказал мне отойти подальше от двери. Я был уверен, что он заметит свободно свисавший конец проволоки. Но он был слишком раздражен, чтобы что-нибудь замечать.
Он хлопнул дверью так, что она задрожала, и, ворча, удалился. Я облегченно вздохнул. С помощью клочка бумаги я выудил свисавший из замка конец проволоки. У меня получилось нечто вроде крючка, плотно насаженного на ригель. Держа в левой руке металлическую пластинку, я правой стал отжимать замок. Он легко поддался, и я быстро вставил пластинку. Проволока теперь высвободилась. Пластинка держалась, прижатая выскочившей пружиной. Дверь была отперта. Я выпрямился. Если бы кто-нибудь подошел к камере, я вытащил бы пластинку. Замок защелкнулся бы, и мне потом пришлось бы заново все это проделать. Но никто ко мне не заглянул. Медленно подступала темнота. Я подождал до полуночи. Прижав лицо к решетке, я мог видеть узкую полоску света под дверью караульной. Голосов давно не было слышно. Очевидно, в караульной находился только один человек.
С помощью шестидюймового куска обнаженного провода я устроил короткое замыкание в своей камере. Если бы оказалось, что караульная освещается от другого распределительного щита, пришлось бы изобретать иной план. Я снова подбежал к решетке. Полоска света исчезла. Я открыл дверь камеры, подхватив пластинку, чтобы она не упала. Проволока, которой я пользовался, была уже у меня в кармане. Я захлопнул дверь камеры, чтобы замок щелкнул, и вышел в темный коридор. Я помнил, что дверь из караульной открывается наружу, и прижался за ней к стене.
Слышно было, как кто-то уронил в темноте стул и выругался. Под дверью замерцал слабенький огонек. Раньше я думал, что буду дрожать от волнения. Сейчас я был абсолютно спокоен и абсолютно уверен в себе.
Дверь отворилась рывком, задев носок моего мокасина. Ночной дежурный с ворчанием двинулся по коридору, прикрывая рукой пламя спички. В десяти футах от меня спичка погасла. Я пошел в темный пролет дверей, повернул направо, осторожно пересек маленькую комнатку и, найдя другую дверь, попал в главный коридор. В дальнем конце его виден был свет. Лестница находилась в тени. Я спустился по ней так тихо, как только мог. Слышно было, как кто-то стучит на машинке. Я двинулся в противоположном направлении и, найдя незапертую дверь, открыл ее. В свете уличных фонарей я увидел, что попал в канцелярию. Я подошел к одному из больших окон и открыл его. Мой прыжок с высоты в шесть футов прямо на кустарник наделал немало шуму. Я стукнулся подбородком о колено и до крови рассек губу. Стараясь держаться в тени, я побежал через лужайку от здания суда. Мне показалось, что сзади кто-то хрипло кричит.