— Вот! — Полковник подал ему папку. — Возьми. Сейчас она мне не нужна. Ты будешь заниматься тем, что в этой папке, — убийством из ревности и самоубийством из-за угрызения совести. Одним словом, любовной линией. А я — остальным, шпионажем. Так мы и распределим работу.
Значит, Ковачеву предстоит довести до конца расследование по делу об убийстве Якимовой, начатое криминальным отделом. Правильно ли поступает полковник Марков? Не лучше ли и ему, Ковачеву, заняться главным? Впрочем, разве можно сейчас сказать, что в этом деле главное, а что нет?
— Какие будут указания, товарищ полковник?
— Каких указаний ты ждешь? Не маленький. Задача ясна: кто и почему убил Якимову и что это за мистика — телефонные звонки, встречи, одеколоны, портреты... Всего этого пока с тебя хватит. — Марков на секунду умолк, потом добавил:
— Впрочем, если хочешь, я дам тебе указания. Или нет, совет. Не иди по пути Влахова. Ищи новых путей, понял?
— Хорошо. А вы, товарищ полковник?
— И для меня найдется работа, не беспокойся. Соберу ребят, дам им задачи. Задачи... Пока я придумал только одну: установить прослушивание в диапазоне, в котором работал обнаруженный передатчик. Знаю, идея не слишком гениальная, но что делать!.. Другой еще не пришло в голову.
— Я тоже должен остаться?
— Нет, ты мне не нужен. Действуй.
Марков встал.
— Придется нам обоим как следует поработать, Асен, — сказал он и хлопнул своего заместителя по плечу. — Возьмись за дело по-мужски. Сам видишь: мы не знаем, кто передает... Сейчас только одно ясно — что ничего неясно.
Ковачев на минутку зашел в свой кабинет убрать папку с материалами следствия. Здесь ему нечего было делать. Он решил пройтись по парку. Сослуживцы знали его привычку прогуливаться, когда нужно было напряженно думать. Сначала это казалось им странным. Но скоро они приняли его таким, какой он есть. В конце концов, где сказано, что человек работает на полную мощность только тогда, когда сидит, склонившись над папкой, окутанный клубами сигаретного дыма.
Служащие группами выходили из учреждений. Одни направлялись домой, другие — за покупками, третьи — на стадион. А для него рабочий день только начинался. Нужно было все продумать.
Улицы, ведущие к парку, подполковник Ковачев миновал быстрыми шагами, но, едва пересек бульвар Евлогия Георгиева, пошел медленнее.
Майор Влахов подробно доложил о деле. Его рассказ был добросовестным, исчерпывающим. И все-таки он не удовлетворял Ковачева. Не только потому, что в тоне коллеги из угрозыска проскальзывала обида. Мол, попадается интересное дело, его у нас сразу отбирают. Слушая доклад, Ковачев не мог освободиться от ощущения, будто его ведут мимо аптечных полок, где стоит множество пузырьков с доказательствами и склянок с фактами, но все без этикеток — не знаешь, где нужное целебное средство и где смертоносная отрава. Это бессистемное нагромождение фактического материала обескураживало.
С утра Ковачев несколько раз подряд прочел все материалы следствия. Отдельные документы изучил досконально. И теперь в его сознании всплывали показания свидетелей, заключения экспертов, фотографии и схемы. В голове царил хаос бесчисленных фактов, они набегали волнами, подавляя мысли.
А сколько возникало вопросов, на которые не было ответа! Кто убил Якимову? Каменов или кто-то другой? А если другой, то кто? Почему он убил ее? Имела ли эта любовная история какую-то связь с обнаруженным передатчиком? Кому принадлежал передатчик? Каменову? Почему он покончил с собой?
Замешан ли в этом деле Лютичев — человек, который передал милиции серую коробку, в то время как имел возможность ее уничтожить? Вопросы, вопросы... И ни одного ответа.
Откуда начать, где конец нити этого запутанного клубка? Как вытянуть нить, не запутав его еще больше?
Сидя на скамейке и глядя перед собой, Ковачев не замечал кипящей вокруг жизни: малыши играли в свои незамысловатые игры, матери кормили младенцев, студенты листали учебники, готовясь к экзаменам, бабушки катили коляски, пенсионеры читали газеты... А в его уме факты сменялись фактами. Словно фигуры на шахматной доске — можешь переставить какую захочешь. И так, и эдак... Переставишь, и положение усложняется еще больше. Потому что всякий ход открывает десятки возможностей, каждая из которых предлагает новые...
Взять, к примеру, один факт — обнаружение передатчика.
Допустим, что с ним работал Слави Каменов. Передавал шпионские сведения. Но какими сведениями мог располагать он, адвокат? А сведения, видимо, были очень важными, раз шпиона снабдили совершенной, ультрасовременной техникой. Очевидно, кто-то ему их давал. Кто? И почему именно ему? Нужно проверить, изучал ли когда-нибудь Каменов радиодело, был ли знаком с электронной техникой.
А Лютичев? Не подозревал о шпионской деятельности своего приятеля или же был его соучастником? Но ведь он сам отдал им коробку.
Может быть, Якимова была соучастницей Каменова? А их отношения служили лишь ширмой для прикрытия нелегальной деятельности. Каменов убил ее из ревности или, может быть, по приказу? Убил не свою любимую, а провинившуюся сообщницу.
А может быть, Каменов совсем не шпион. Он нашел аппарат у Стефки. Взял его. И исчезновение передатчика стало причиной убийства Якимовой. Убийца Якимовой — человек, с которым она была в ресторане. Каменов его знал, знал, кто убийца. Поэтому и сказал Доневым: «Стефка убита. Я пойду сообщу в милицию». Но почему вместо этого он спрятался у своего приятеля? Возможно ли, чтобы Лютичев был замешан в этом деле?.. Ну, хватит!
Задавать вопросы — почему так поступили Каменов, Якимова, Лютичев, — и совсем не знать этих людей! Так нельзя. Двое из них уже мертвы. Но с Лютичевым он может встретиться, как только пожелает. Сейчас время подходящее — наверно, Лютичев уже вернулся домой.
Ковачев медленно поднялся и отправился в Лозенец.
Он помнил адрес и легко нашел улицу и дом. Обветшалый деревянный забор, свежевыкрашенный зеленой масляной краской. Сквозь деревья проглядывал маленький одноэтажный домик.
Лютичев копался в саду. Ковачев оглядел его стройное, мускулистое тело. Голый до пояса Лютичев пропалывал сорняки на грядках. Его лицо, фигура, каждое движение словно излучали порядочность, честность трудового человека.
Лютичев краем глаза заметил остановившегося у забора незнакомого человека. Выпрямился и взглянул на него.
Ковачев вошел в калитку.
— Здравствуйте. Я пришел поговорить о Слави Каменове.
Тень пробежала по лицу Лютичева.
— Чего говорить. Вы кто такой?
Пришлось предъявить служебное удостоверение. Но и это не растопило льда, сразу образовавшегося между ними. Ковачев хотел поговорить с Лютичевым не как со свидетелем, а как человек с человеком, как коммунист с коммунистом. Поговорить дружески, вместе попытаться разрешить вопрос, который, наверное, мучает их обоих. Но как сказать об этом, внушить доверие к себе? Является какой-то незнакомец, тычет служебное удостоверение и лезет с интимными разговорами, хочет копаться в твоей душе, в твоих воспоминаниях.
Лютичев пригласил его войти в дом, но Ковачев предпочел посидеть в садике, под деревом. Хозяин пошел принести стулья. Поджидая его, Ковачев думал о том, что самым естественным, самым человеческим было бы допустить, что Лютичев — честный гражданин, который ничем не провинился ни перед законом, ни перед своей совестью. Что он принял друга детства так, как и он, Ковачев, принял бы, скажем... Вельо, если бы Вельо неожиданно приехал из Стара-Загоры и попросился переночевать у него на квартире...
Появился Лютичев. Они сели. Секунду оба смотрели друг другу в глаза. Ковачев приветливо улыбнулся. И в глазах Лютичева словно зажегся огонек,
— Я хочу вас попросить, чтобы вы рассказали мне что-нибудь о Слави. Но не как следователю, а как человеку. Представьте, что я приятель Слави, который хочет понять, что он был за человек, почему покончил с собой.
— Вы его знали? — неожиданно спросил Лютичев.
— Нет, я никогда не встречался с ним. Даже трупа его не видел. Знаю его только по фотографии...
«Эх, ты... приятель, человек... а сам предъявил для начала служебное удостоверение, — подумал Лютичев. — Даже не видел его. Эх, вы!»
Сначала неохотно, словно по принуждению, Лютичев рассказал, как они вместе с Каменовым росли на одной улице. Постепенно воспоминания увлекли его, он оживился, начал пускаться в подробности — как они дрались с соседскими ребятами, как он, Лютичев, был предводителем.
— Чуть хулиганом не стал, но потом, после казармы, набрался ума. Женился, и Слави стал моим кумом.
Из его рассказа было ясно, что Лютичев любил своего приятеля за его добродушный, спокойный характер, за его отзывчивость и скромность. Но после того, как Каменов поступил в университет, они виделись все реже — «раз-два в год».
— И все-таки в последние дни перед смертью он пришел к вам. Эти дни были для него особенно важными. В его жизни разыгралась какая-то трагедия, которая заставила его наложить на себя руки.
Лютичев помолчал, внимательно оглядел Ковачева, словно оценивая его, и твердо сказал:
— Слави не покончил с собой!
— Как так! Вы уверены?
— На сто процентов!
— Но вы же сами сказали в районном управлении, что он покончил с собой.
— В первый момент, когда я увидел его всего в крови, с перерезанными венами, то так и подумал. Что еще я мог тогда подумать? Но потом... Со вчерашнего дня только это у меня на уме. И чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь...
— Вы все же не сказали мне, что заставило вас переменить свое мнение. Может быть, какие-нибудь неизвестные нам факты?
— И факты есть, но не это главное, — сказал Лютичев. — Вам может показаться, что Слави покончил с собой, но я уверен, понимаете, совершенно уверен, что его убили. Одно скажу вам: не такой человек был Слави, он просто не мог поступить так — прийти ко мне в гости, устроиться на кушетке моего сына и там, в постели Гошко, перерезать себе вены — залить кровью простыни, матрас, комнату, где живут мои дети... Ни мне, никому другому он не мог сделать такого!
«Аргумент чисто психологического порядка, — рассуждал про себя Ковачев. — Интересно. А почему нет? Не определяются ли все поступки, все действия людей мотивами «чисто психологического порядка»! Да, это очень важно».
Лютичев заметил живой интерес в глазах своего гостя и продолжил:
— Слави был очень деликатным человеком, как говорится, мухи не обидит. И вдруг такое... Нет! Хотя мы в последнее время почти не встречались, он любил меня, любил моих детей. Когда он в чем-нибудь нуждался, то обращался только ко мне. Я не хочу хвалиться, но должен вам сказать об этом. Пока он учился, ему приходилось поддерживать материально свою сестру Милку. Денег не хватало. И он брал взаймы у меня, только у меня. Стеснялся просить, но я сам ему давал. Мы любили друг друга, как братья. Когда он пришел в понедельник, я, действительно, почувствовал, что у него что-то не в порядке и что он что-то от меня скрывает. Но все-таки, если бы он решил покончить с собой, я догадался бы. Непременно! А то — как раз в среду, вечером, он словно ожил. Стал веселее, разговорчивее. Совсем, ну совсем не был похож на человека, который решил перерезать себе вены. Даже показался мне радостным. Был словно доволен чем-то.
Лютичев задумался.
«Нет, этот человек не лжет. Он совсем искренен. Это чувствуется в каждом его слове, в каждом жесте, по лицу, по глазам. Все было так, как он сейчас рассказывает», — думал Ковачев.
— Ну, ладно, — продолжил Лютичев, — скажем, он притворился, чтобы скрыть от меня свое решение. В одном я уверен — невозможно, чтобы он выполнил это решение таким образом. Перерезать вены здесь, в постели Гошко... Нет, это сделал не он.
«Слушай, слушай, Асен, как верно рассуждает этот «простой» рабочий. Это и есть сама правда жизни. Подумай, поставь себя на место Каменова и скажи: поступил бы ты таким образом? Прийти в гости к другу детства, лечь в постель его сына и перерезать там, именно там, себе вены — залить кровью одеяло ребенка, матрас, стену, пол... Неужели кто-нибудь так поступил бы?»
— То, что вы говорите, разумно, логично. Но кто же убил его? Кто мог проникнуть ночью к вам в дом, перерезать ему вены и сделать все это так, что вы не услышали, хотя спали в соседней комнате? Ведь вы ничего подозрительного этой ночью не заметили?
— Эх, если бы я заметил! — Лютичев тяжело вздохнул. Его косматые, крепкие, как молоты, кулаки, сжались. — Вчера вечером, после того как лег, я долго не мог заснуть. Все думал — как это произошло. Кругом было темно, соседи спали. И вдруг... — Лютичев мгновение поколебался. — Меня охватил страх, такое чувство, будто я не один. Словно кто-то есть в доме. А я, поверьте, не из пугливых. Ну, ладно, набрался смелости, встал, обошел все. А у самого по спине мурашки ползают. Кажется, вот-вот увижу Слави. Потом снова лег. И представил себе, как убийца влез в окно, склонился над Слави, вынул бритву и — хряс! — перерезал ему вены. А я в это время спал, храпел в соседней комнате и не слышал, как режут моего приятеля.
Ковачев слушал и напряженно думал. Поверить, что Каменов был убит, значило — зайти в новый тупик. Невозможно перерезать вены здоровому, сильному мужчине без того, чтобы его не разбудить. Смерть наступает не сразу. Он мог вскочить, защищаться. Был бы слышен крик, шум борьбы. Даже если Лютичев спал так глубоко, что ничего не слышал, должны были бы остаться следы борьбы. А то — ничего. Ковачев ясно представил себе картину, запечатленную на множестве цветных фотографий: труп, рука, пятна крови, бритва — все говорило о том, что Каменов покончил жизнь самоубийством.
— Ведь той ночью никого другого в доме не было? — неизвестно зачем спросил Ковачев. – В этом не может быть сомнений, не так ли?
— Были только мы вдвоем. Жена с детьми в деревне.
— А вы на ночь запираетесь?
— Только входную дверь. По привычке. Жена запирает и кухню, но я этого не делаю.
— Значит, той ночью эта дверь, — Ковачев указал на входную дверь, ведущую в сад, — была на замке, а кухня осталась незапертой. Вы это хорошо помните?
— Утром, когда я побежал в милицию, то не думал об этом. Наверное, входная дверь была заперта. Каждый вечер запираю ее. Но убийца вошел не через эту дверь и не через кухню, которая была незакрыта.
— Вот как?
— Пойдемте, я вам кое-что покажу.
Лютичев встал. Ковачев пошел за ним. Они остановились у газончика с геранью, как раз под окном комнаты, где был найден труп. Окно выходило к соседнему дому.
— Поглядите.
Ковачев ожидал увидеть следы, отпечатки подметок. Но ничего подобного не было.
— Не вижу ничего особенного, — сказал он.
— Да вот здесь! — Лютичев указал на газон. — И здесь. Везде земля твердая, засохшая. А на этих местах земля темная, влажная, рассыпчатая, словно кто-то ковырял ее щепкой или ножом. А эти сломанные стебельки! Они прежде всего мне бросились в глаза. Два дня назад они были целы. Садик я знаю, как свои пять пальцев. Отломи веточку, сорви цветок — сразу замечу.
Ковачев внимательно осмотрел газон. На нем ясно были видны эллипсовидные пятна свежеразрыхленной земли, чуть побольше следа мужских ботинок. Значит, кто-то ходил по газону, после чего собрал сломанные стебли и разрыхлил следы, чтобы их не обнаружили.
— А может, это соседские дети натворили?
— Не посмеют. Если и заберутся, когда меня нет, то не сюда, что им делать здесь, под окном? По грушам, по яблоням могут полазить, полакомиться. Но таких детей, которые примутся уничтожать свои следы, на нашей улице еще не народилось.
— Вы здесь ничего не трогали, да?
— Я не дурак. И мы немножко разбираемся в этих делах. Я, товарищ, больше вас хочу, чтоб его поймали.
— Значит, по вашему мнению, убийца влез через окно. А той ночью оно было открыто?
— Всегда открыто. Только днем, когда ухожу на работу, закрываю, чтобы кто-нибудь не залез. А чего стоит человеку влезть? И полутора метров от земли нет.