— Можно считать, что это сердечный приступ, — сказал он, и хозяин тут же перебил его:
— Вот и хорошо, пусть будет сердечный приступ. В любом случае я не хочу никаких дополнительных расследований. Давайте закроем это дело, подпишем все бумаги и разойдемся с миром, — и он вынул из кармана джинсов бумажник.
Петр Степанович не любил подобных ситуаций: ему предлагали взятку, и от этого сразу казалось, что здесь произошло преступление, следы которого пытаются замести. Он еще раз оглянулся на окружавших покойницу людей: кто-то рыдал, кто-то стоял с белым и потрясенным лицом, не было похоже, что эти люди только что отравили свою подругу и теперь пытаются скрыть это. Лейтенант тут же забыл о наркотиках.
— Поймите нас, мы ж тоже люди, — сказал хозяин, — не хочется, чтобы женькино имя трепали попусту. Вы ж понимаете… — и он открыл бумажник.
Лейтенант сглотнул.
— А если это убийство? — сказал он.
— Поверьте, — твердо сказал хозяин, — это не убийство. Шесть человек видели, как она сама, добровольно, приняла эту гадость.
— А что это было? — спросил Петр Степанович.
— А я почем знаю? — сказал хозяин, вынимая из бумажника стодоллоровые купюры.
— Так надо выяснить, как этот наркотик к ней попал… — начал было лейтенант, но собеседник, видимо, устав играть в кошки-мышки, спросил напрямую:
— Сколько?
Петр Степанович замялся: в 1994 году было трудно угадать, какую сумму денег считает большой твой собеседник. А маленькую называть не хотелось. Хозяин тем временем не спеша отсчитывал стодоллоровые купюры.
— Пожалуй, хватит, — сказал он и, глянув на Петра Степановича, добавил еще несколько, — значит, договорились? — и, разделив пачку надвое, вручил деньги своим собеседникам.
— Подписано — и с плеч долой, — сказал лейтенант, пряча доллары в карман.
Когда уехали скорая и милиция, все тут же бросились собирать вещи. Но еще до этого Альперович поймал Антона на лестнице и спросил:
— Покурить нету?
Антон покачал головой. Ожидая появления милиции, он спустил в унитаз всю траву — вдруг бы стали обыскивать? — и теперь жалел об этом. Пара хапок ему бы не повредила, а так приходилось утешаться фантазией о белой конопле, вырастающей на дне канализации из семян марихуаны, пустивших корни. Эта белая (из-за отсутствия солнечного света) конопля была настоящей легендой — все слышали о ней, но никто не пробовал сам. Слухи о ее силе тоже ходили разные: одни говорили, что это полный улет, другие — что это даже хуже подмосковной травы, совершенно безмазовая вещь.
— Жалко, — сказал Андрей и пошел к себе. — Я бы сейчас раскурился.
Он еще вечером учуял запах травы, когда Антон тянул в саду свой косяк. Андрей прогуливался с Лерой, та рассказывала об Англии, где провела последние несколько лет, а он все больше слушал, явно думая о своем. На одной из полян парка, окружавшего дом, они наткнулись на Антона, безмятежно смотревшего в чернеющее на глазах небо, куда уплывал горький дымок.
— Ага, — сказал Андрей, — узнаю запах. Трава?
Антон протянул косяк, Андрей покачал головой, а Лера сделала одну затяжку.
— Я с Англии не курила ни разу, — сказала она скорее Андрею, чем Антону.
— Как там в Англии? — спросил Антон, — в Sabresonic была?
Sabresonic было название модного лондонского клуба, о котором он несколько месяцев назад прочел в прошлогоднем номере журнала The Face.
— Ага, — сказалаЛера, — ив Sabresonic, ив The Ministry of Sound. Но самое крутое в Лондоне — это андеграундные партиз.
— А это что такое? — Антон сделал затяжку и протянул ей.
— Ну, хаус-вечеринки не в клубах. Оупен эйры и не только. Три года назад их проводили за городом, за M25 Orbital motorway. Ты знаешь — Orbital от того и Orbital, да?
— Ты любишь Orbital? — с уважением сказал Антон.
Он был потрясен. Меньше всего он ожидал найти здесь человека, разбирающегося в современном техно и английской рэйв-культуре. Спросить тридцатилетнюю толстую тетку о Sabersonic было типичным травяным приколом. Ее ответ поверг Антона в шок. В какой-то момент он даже стал подозревать, что на самом деле Лера говорит о чем-то своем, а ему только по обкурке кажется, что они беседуют об эсид хаусе и, как она это называла, клаббинге. Беседа, впрочем, увлекла его, и он даже не заметил, как куда-то исчез Андрей, а они с Лерой переместились в его комнату.
Сейчас, глядя на Леру, трудно было поверить, что что-то произошло между ними этой ночью. Она просто не обращала на него внимания, точно так же, как и все остальные. Может быть, это и есть тот самый феминизм, о котором они тоже говорили вчера — трахнуться и забыть?
Через полчаса все уже снова толпились в холле, вокруг стола, на котором еще недавно лежало увезенное в морг тело. Антон заглянул в комнату, где ночевала Женя, — ее вещи уже были собраны, и, помогая Роману вынести чемодан, он вдруг увидел валявшуюся под столом бумажку. Подняв ее, он увидел слова «Возвращайся, сделав круг», написанные сверху, а дальше какие-то алхимические символы, стрелочки и кружочки.
Он как раз рассматривал ее, когда в комнату вошел Леня. Антон сразу заметил его покрасневшие глаза, будто он только что плакал.
— Вот, смотрите, — сказал он и протянул ему бумажку. Леня глянул, словно не видя, скомкал ее и бросил в угол, пробормотав: «Чушь какая-то». Антон хотел было поднять ее, но услышал, что Владимир зовет всех в зал.
— Друзья, я попрошу минутку внимания.
Он стоял посреди комнаты, двумя руками опираясь на круглый стол и нависая над ним как над кафедрой. На секунду Антону показалось, что сейчас он скажет надгробное слово, словно священник в церкви. Но Владимир сказал:
— Вот мент, подписывая бумаги, сказал что-то вроде «подписано — и с плеч долой». Но для меня это не так. Мы все помним, что Женя сказала перед смертью: она получила эту отраву здесь. И, значит, кто-то из нас привез это сюда. Я не хочу милиции, следствия и разборок, но хочу знать, по чьей вине она погибла. Кто дал ей эту дрянь, как бы она ни называлась.
— Это была кислота, — подала голос Лера, — ЛСД по-научному. Видимо, это индивидуальная непереносимость…
— Мне насрать, как оно называлось, — внезапно заорал Владимир, — я просто предлагаю сознаться тому, кто привез сюда эту гадость. Ему ничего не будет — просто я не хочу его больше видеть. Никаких личных связей, никаких деловых контактов, ничего — пусть валит отсюда. А лучше — из России вовсе. Все мы люди не бедные, так что кто бы это ни сделал — он найдет, на что жить там, где я его никогда не увижу.
— Мы его не увидим, — сказал Роман.
Андрей согласно кивнул, а Поручик громко и отчетливо сказал, словно повторяя слова Владимира:
— Никаких деловых сношений с этим пидором.
— Да, — сказал Леня, — пусть уезжает.
Лера пожала полными плечами и заметила:
— О чем мы говорим? Ведь никто так и не сознался.
Антон еще успел подумать, что не спросили только его, и тут Леня истерически расхохотался, словно эхо повторив:
— Никто не сознался!
— Ну, тем хуже, — сказал Владимир, — я тогда сам найду его. И он еще пожалеет о том шансе, который у него был. А теперь — поехали.
На секунду его взгляд задержался на Антоне, и тот поежился.
— Пошли, — сказал Владимир, — мне надо с тобой еще расплатиться.
Антон подхватил рюкзак и пошел к выходу. Тайный смысл происходящего, внятный всего несколько часов тому назад, снова был утерян. Надо вечером заехать к Юлику Горскому, подумал Антон, рассказать ему обо всем. Может, хотя бы Горский разберется, что к чему.
Юлик Горский сидел в своем инвалидном кресле и пытался читать недавно принесенную ему английскую книгу Станислава Грофа. Ему было скучно; он бы с большим удовольствием послушал какую-нибудь музыку: стоявший в стереосистеме компакт FSOL надоел за последние сутки, но он не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы выполнить требуемые сложные манипуляции с музыкальным центром. Хотя руки еще слушались, любые мелкие движения теперь давались ему мучительно.
Горский часто думал, что во всем есть свои плюсы: после того, как в октябре прошлого года, он оказался прикован к инвалидному креслу, у него появилось куда больше времени для размышлений, медитаций и самосовершенствования. Когда американский благотворительный фонд оплатил покупку необходимого инвалидного оборудования, Горский почувствовал себя почти независимым от окружающего мира. Часами он сидел в своей квартире, слушая музыку и читая книги. Раз в сутки приходила женщина — приготовить еду, да еще вечером регулярно заходили гости.
Он опустил глаза. Вот уже полсотни страниц Гроф объяснял про голографический характер истины, которая может быть познана в каждом своем отдельном проявлении. Мысль эта была безусловно верной, но в то же время слишком очевидной для Горского. С тоской он посмотрел в окно: книги все меньше занимали его последнее время, а музыка — все больше.
Выбор музыки, которую слушал Горский, казался странным даже многим его друзьям. Как можно слушать хаус в инвалидном кресле? Как можно любить техно, оставаясь неподвижным? Но Горский, полюбивший этот саунд еще с Гагарин-Пати, считал, что танцевать надо головой, и просил приносить ему все новинки. Неподвижный танец стал для него чем-то вроде хлопка одной ладони. Впрочем, когда он уставал от подобных дзенских упражнений, он просил поставить ему амбиент, который он любил еще с тех времен, когда еще и слова-то такого не было, а был только Брайан Ино. С каким удовольствием он заменил бы сейчас тех же Future Sound of London на Питера Намлука или на второй том Aphex Twin, недавно принесенный Никитой. Может быть, все-таки попробовать сделать это самому?
Горский вздохнул — и в этот момент на стене запищал домофон, разрешив все его сомнения. Чудесное устройство, тоже поставленное на американские деньги, позволяло Горскому открывать дверь квартиры, не выходя в прихожую — одним нажатием клавиши. Точно так же, как в богатых домах открывали дверь подъезда.
— Кто там? — спросил он.
— Это Алена, — раздался искаженный голос.
— Заходи, — сказал Горский и нажал кнопку, установленную на высоте подлокотника. Несмотря на импортные лекарства, состояние Горского ухудшалось, и он все чаще думал, что если не сделать операцию, то через год его ждет полная неподвижность. Он даже знал, где и какую операцию нужно сделать — но денег не было ни на саму операцию, ни даже на то, чтобы добраться туда, куда
— Как тебе работа? — спросил ее Горский.
— Мне нравится, — сказала Алена, — у нас работают чудесные люди, очень душевные.
Трудилась она в каком-то совместном торговом предприятии. Должность ее называлась секретарь-референт, но в глубине души Горский подозревал, что это был красивый термин, позволявший получить за одну зарплату секретаршу и переводчицу одновременно. Чем больше он узнавал про ее работу, тем больше он сомневался, что в такой конторе могут быть не то что чудесные, а просто приличные люди. Тем не менее, он вежливо слушал аленин щебет о ежедневных разговорах в курилке и совместных посещениях «Рози О'Грэдис» по пятницам, пытаясь понять, что заставляет эту вроде абсолютно нормальную девушку вот уже год каждый день ходить на работу, переводить никому не нужные факсы и разливать по чашечкам кофе. Он не совсем понимал, сколько денег ей за это платят (двести долларов? триста?), но в любом случае это было явно мало, чтобы променять свою свободу на совместную жизнь с десятком незнакомых и социально чуждых людей.
Алена закрутила кончик и облизала папиросу, чтобы бумага не выгорела раньше времени.
— У меня всю последнюю неделю чудесный роман по факсу, — сказала она, доставая из сумочки зажигалку. — Совершенно замечательный американец из Бостона.
Она закурила и, втянув дым, передала косяк Горскому. С трудом удерживая его в пальцах, он сделал одну затяжку. Его сразу вставило и, закрыв глаза, он сказал:
— Мощная трава.
— Это васина, — ответила Алена, затягиваясь. После паузы она добавила: — ему кто-то принес целый рюкзак, так что он теперь всех раскуривает направо и налево.
Вася, известный всей Москве как Вася-Селезень или — иногда — Вася-Растаман, был аленин брат. В отличие от Алены, уже год снимавшей квартиру где-то в Выхино, он жил с родителями, нигде толком не работал, слушал Боба Марли с Питером Тошем и, разумеется, постоянно курил.
— А ты куришь на работе? — спросил Горский, делая еще одну затяжку.
— Нет. Я попробовала один раз в обед покурить, так потом застремалась, что с работы попрут.
Она подвинула свой стул поближе к Горскому, чтобы не слишком тянуться за косяком, откинулась на спинку и начала рассказывать.
— Я тогда только начала и дико напрягалась. Димка мне тогда сказал: ты, типа, дунь в обед, сразу станет легче. Ну, он принес травы, я набила дома косяк, положила в пачку к сигаретам, а когда обедала — зашла в скверик, быстренько пыхнула и вернулась. Причем мне показалось, что меня совсем не вставило… просто ни капельки… только идти до офиса было дольше, чем обычно.
Горский кивнул — мол, знамо дело, совсем не вставило, как же, как же — и тут же закашлялся. Алена протянула ему пятку и он слабо качнул головой — добивай сама, мне хватит. Она сделала последнюю затяжку, растерла окурок в пепельнице и продолжила:
— Ну, я вернулась, а Виталик говорит, что пришел факс и надо его срочно перевести. Я сажусь и тут вижу, что факс-то — на итальянском, а я его не знаю. Ну, я хочу уже Виталику об этом сказать, как понимаю, что села на измену. Факс наверняка на английском, просто я обкурилась и ничего не соображаю. Я дико перепугалась. Думаю, ну все, сейчас меня попрут отсюда в два счета. Думаю, надо потянуть время, чтобы трава выветрилась, — Алена довольно улыбнулась, — хорошая идея, да? Трава же никогда не выветривается, правда?
— Ну да, она… это самое… вымывается. Примерно за 3-4 дня. Период полувыведения у тетрагидроканнабиола такой, — внезапно Горский сообразил, что совершенно неясно, к чему он это сказал. — Но обычно часа за два все проходит. Или за четыре.
— Или за шесть.
Их разобрал смех, и минуту они смеялись, гладя друг на друга. Стоило одному перестать, второй тут же затихал — но только для того, чтобы через несколько секунд снова взорваться приступом беспричинного веселья.
— На ха-ха пробило, — сказал Горский.
— Не, — сказала Алена, — я на измену села. Просто дико села. И тут открывается дверь и появляется человек… ну, как тебе его описать? Собственно, он выглядел как Будда.
— А как выглядит Будда? — заинтересовался Горский
— Не знаю, — задумалась Алена, — ну, в зависимости от перерождения, наверное. По-разному.
— А на этот раз?
— Ну, на этот раз он выглядел обычно. Невысокий, в очень дорогом пиджаке, в золотых очках, кажется… короче, он входит в приемную, а я стою с чашкой кофе посредине… как столб. Я кофе хотела попить, чтобы в себя прийти, — пояснила она. — И он как посмотрел на меня, я сразу поняла: вот человек, который меня понимает. Который меня, так сказать, спасет. Потому что было сразу видно: он во все врубается.