Когда незнакомец снова подал голос, всем показалось, что он пародирует профессора Гримо.
– Вы уж извините меня, джентльмены, за то, что я вмешиваюсь в ваш разговор, – торжественно обратился он к присутствующим, – но я хотел бы задать выдающемуся профессору Гримо один вопрос.
Миллз уверяет, что никому и в голову не пришло остановить незнакомца. Какая–то холодная сила исходила от него и наполняла беспокойством уютную, освещенную пламенем камина комнату. Даже Гримо – он сидел мрачно и торжественно, словно Эпстайн,[3] не донеся сигару до рта и поблескивая глазами за стеклами очков, – весь напрягся.
– Ну? – буркнул он.
– Значит, вы не верите, что мертвый человек может выбраться из гроба, проникнуть куда угодно, оставаясь невидимым, что четыре стены для него – не помеха и что он страшно опасен? – спросил незнакомец, немного отведя руку в перчатке.
– Я не верю, – отрубил Гримо. – А вы?
– Я сделал это. Более того, у меня есть брат, который может сделать и не такое, и для вас он опасен. Мне ваша жизнь не нужна, а ему нужна. Но если он явится к вам…
Нервное напряжение от этого фантастического разговора достигло кульминации. Молодой Менген, в прошлом футболист, подскочил на месте. Нервно оглядывался вокруг низенький Петтис.
– Послушайте, Гримо! – воскликнул он. – Этот человек – сумасшедший! Может, я… – Петтис нерешительно потянулся к звонку, но незнакомец заговорил снова.
– Сначала посмотрите на профессора, – сказал он. Глядя мрачным, пренебрежительным взглядом на незнакомца, профессор Гримо обратился к Петтису:
– Нет, нет! Слышишь?! Оставь его! Пусть расскажет о своем брате и его гробе…
– О трех гробах, – поправил незнакомец.
– О трех гробах, – с острым сарказмом согласился Гримо. – Бога ради, сколько вам угодно! А теперь, может, скажете нам, кто вы?
Левой рукой человек достал из кармана грязную визитную карточку. Вид обыкновенной визитной карточки, казалось, каким–то образом поставил все на свои места, выдул через дымоход, словно шутку, весь обман и превратил дерзкого незнакомца с грубым голосом в одетого, словно чучело, актера с больной головой под шляпой.
На визитной карточке Миллз прочитал: «Пьер Флей, иллюзионист». В одном уголке было напечатано: «Западно–центральный почтовый округ, Калиостро–стрит, 2Б», А вверху от руки дописано: «Или Академический театр».
Гримо засмеялся. Петтис выругался и нажал кнопку звонка.
– А знаете, – нарушил молчание Гримо, постукивая по карточке большим пальцем, – я чего–то подобного ждал. Следовательно, вы фокусник?
– Разве так сказано в карточке?
– Ну, если я назвал низший профессиональный ранг, то прошу прощения, – снисходительно проговорил Гримо, астматически фыркнув. – Думаю, нам не придется увидеть ваши фокусы?
– Почему бы и нет? – ответил Флей. Его неожиданный жест был похож на выпад. Он быстро перегнулся через стол к Гримо, а рукой в перчатке опустил и тут же снова поднял воротник своего пальто. Никто ничего не успел заметить, но у Миллза сложилось впечатление, будто Флей при этом усмехнулся. Гримо оставался сидеть неподвижно, машинально постукивая по визитной карточке большим пальцем. Только его губы над подстриженной бородой как будто пренебрежительно искривились и лицо немного потемнело.
– А сейчас, прежде чем уйти, я хочу еще раз обратиться к выдающемуся профессору, – почтительно произнес Флей. – Вскоре вечером вас кое–кто посетит. Общение с братом мне тоже грозит опасностью, но я готов пойти на этот риск. Кое–кто, повторяю, вскоре посетит вас. Хотите, чтобы это был я, или послать моего брата?
– Посылайте своего брата! – сердито буркнул Гримо и стремительно поднялся. – И будьте вы прокляты!
Никто не успел ни пошевельнуться, ни заговорить, как дверь за Флеем закрылась. Закрылась она и за единственной мыслью, которая возникла по поводу событий, предшествовавших субботнему вечеру девятого февраля. Они были столь загадочны и неправдоподобны, что доктор Фелл свалил их до времени в кучу, чтобы впоследствии собрать картинку из отдельных мелких деталей. Как раз в этот вечер, когда глухие заснеженные улочки Лондона были безлюдны, произошла первая смерть, вызванная бесплотным человеком, и один из трех уже упоминавшихся гробов был наконец заполнен.
ДВЕРЬ
В этот вечер у камина в библиотеке доктора Фелла в квартале Адельфи–террас, 1, господствовало приподнятое настроение. Доктор Фелл, раскрасневшийся, торжественно, словно на троне, сидел в своем самом любимом, самом удобном старом продавленном кресле с протертой обивкой, в том самом кресле, которого почему–то не могла терпеть его жена. Доктор Фелл широко усмехался, поблескивая стеклышками пенсне на черном шнурочке, и постукивал палочкой о коврик перед камином. Он праздновал. Доктор Фелл любил праздновать приход друзей, а в этот вечер для радости был двойной повод.
Во–первых, его молодые друзья Тэд и Дороти Ремполы только что прибыли погостить из Америки. Во–вторых, его приятель Хедли, теперь уже старший инспектор отдела уголовного розыска, как раз блестяще закончил дело: «Бейзуотерская подделка» и получил отпуск. Ремпол сидел по одну сторону коврика, Хедли – по другую, а доктор Фелл между ними священнодействовал над горячим пуншем. Наверху миссис Фелл, миссис Хедли и миссис Ремпол беседовали о своих делах, а тут, внизу, Тэд Ремпол, слушая горячую дискуссию доктора Фелла и мистера Хедли, всем своим существом чувствовал себя как дома. Откинувшись в глубоком кресле, он вспоминал о прошедших днях. Напротив него сидел старший инспектор Хедли с подстриженными усами и уже слегка поседевшими волосами. Доктор Фелл громыхал разливкой ложкой.
Фелл и Хедли, видимо, увлеклись дискуссией о научной криминологии, и в частности о фотографии. Ремпол припомнил, что слышал о результатах увлечения доктора Фелла, над которыми шутили в отделе уголовного розыска. Как–то на досуге приятель Фелла, епископ Меплгемский, заинтересовал его трудами Гросса, Джессерича и Митчелла, и эти труды очень на него повлияли. Доктор Фелл не был тем, кого называют светилом науки. Своими химическими опытами он, к счастью, не снес крыши на доме, ибо каждый раз ухитрялся вывести из строя оборудование еще до начала опытов, следовательно, большого вреда никому не причинил, разве что сжег серной кислотой шторы на окнах. Зато значительных успехов доктор Фелл, как он сам уверяет, достиг в фотографии. Он купил миниатюрный фотоаппарат с ахроматической линзой и завалил всю комнату отпечатками, напоминавшими рентгеновские снимки язвы желудка. Уверял он также, будто ему удалось усовершенствовать методику Гросса по расшифровке того, что было написано на сожженной бумаге.
Пропустив мимо ушей насмешки Хедли по этому поводу, Ремпол умиротворенно наблюдал отблески пламени на полках с книгами, слушал, как за шторами бьются в стекла снежинки, удовлетворенно улыбался и думал, что в этом чудесном мире его ничто не раздражает. Иногда его жалили искры, внезапно стрелявшие фейерверком из камина.
– Чихал я на то, что говорит Гросс! – заявил Хедли, хлопнув ладонью о подлокотник кресла. – В большинстве случаев на сожженной бумаге букв не видно вообще…
– Между прочим, – отозвался Ремпол, прокашлявшись, – слова «три гроба» о чем–то вам говорят?
Как он и ожидал, u комнате наступила тишина. Подозрительно смотрел на него Хедли, поверх разливной ложки вопросительно взглянул доктор Фелл. Глаза у него загорелись.
– Так, – сказал он, потирая руки. – Так–так–так. Какие гробы?
– Ну, – ответил Ремпол, – я бы не стал называть это дело криминальным, но если Менген не преувеличивает, то оно довольно подозрительное.
Услышав эти слова, Хедли присвистнул.
– Я хорошо знаю Бойда Менгена. Несколько лет мы были соседями. Он на удивление приятный человек, много путешествовал по свету, обладает настоящим кельтским темпераментом. – Ремпол помолчал, припоминая немного рассеянного Менгена, его медленные, несмотря на пылкий характер, движения, его щедрость и простоту. – Сейчас он работает в лондонской «Ивнинг бэннер». Сегодня утром я встретил его на Хеймаркет–стрит. Он затащил меня в бар и рассказал всю эту историю, а когда узнал, что я знаком г. известным доктором Феллом…
– Пустое! – бросил на него острый взгляд Хедли. – Говорите по существу!
– Так–так–так! – удовлетворенно проговорил доктор Фелл. – Погодите, Хедли! Это очень интересно, мой друг. И что же дальше?
– Менген, кажется, большой почитатель лектора и писателя Гримо, к тому же влюблен в его дочь. Старик и кое–кто из его друзей имеют привычку собираться в ресторане недалеко от Британского музея. Несколько вечеров назад там произошло событие, которое взволновало Менгена куда сильнее, чем это могло бы сделать фиглярство какого–то безумца. В ту минуту, когда старик говорил о мертвецах, которые встают из могил, и о других веселеньких вещах, в комнату вошел высокий, странный на вид субъект и начал плести какую–то бессмыслицу – будто он и его брат могут выходить из могилы и плавать в воздухе в виде соломы. (Тут Хедли пренебрежительно хмыкнул, но доктор Фелл продолжал смотреть на Ремпола с интересом.) Незнакомец, кажется, чем–то угрожал Гримо и пообещал вскоре прислать к нему своего брата. Странно было, но Гримо и глазом не моргнул, хотя Менген клянется, будто он позеленел от испуга.
– Вот это да! – буркнул Хедли. – Но что из того? Мало ли кто труслив, как заяц.
– Все дело в том, – заметил доктор Фелл, – что Гримо не из трусливых. Я его хорошо знаю. Вы, Хедли, не знаете Гримо, поэтому и не понимаете, как все это подозрительно. Гм… Рассказывайте дальше, дружище! Чем же все закончилось?
– Гримо обратил все в шутку и снял напряжение. Как только незнакомец ушел, в ресторане появился уличный музыкант и заиграл «Смельчак на воздушной трапеции». Все засмеялись, напряжение в комнате спало, и Гримо сказал: «Наш воскресший мертвец, джентльмены, будет еще проворнее, когда выплывет из окна моего кабинета». Этим все и кончилось. Но Менгена этот Пьер Флей заинтересовал. На визитной карточке, которую оставил Флей, было указано название театра. Поэтому на следующий день Менген пришел в театр будто для того, чтобы взять материал для газеты. Театр оказался достаточно запущенным, с сомнительной репутацией, какой–то мюзик–холл в Ист–Энде.[4]
Менген не хотел встречаться с Флеем – обратился к рабочему сцены, а тот познакомил его с акробатом, который в программе выступает номером перед Флеем под именем – кто знает почему – Пальяти Гранд, хотя на самом деле он просто ловкий ирландец. Акробат и рассказывал Менгену все, что знал.
В театре Флея называют Луни.[5] Никто о нем ничего не знает. Он ни с кем не разговаривает и после выступления никогда в театре не задерживается. Но его выступления имеют успех, а для театра это главное. Акробат сказал, что не понимает, почему никто из импресарио в Вест–Энде[6] до сих пор не обратил на Флея внимания. Его номер – суперколдовство. Человек неизвестно как на глазах у публики исчезает.
Хедли снова иронически фыркнул.
– Так, так, – продолжал Ремпол. – Из услышанного можно прийти к выводу, что это не просто старый фокус. Менген говорит, будто Флей работает без ассистента и весь его реквизит умещается в ящике величиной с гроб. На какие неправдоподобные вещи способны иллюзионисты, вы знаете. А Флей, похоже, на своем гробе просто свихнулся. Пальяти Гранд как–то спросил его об этом, и Флей, широко усмехнувшись, ответил: «Нас троих похоронили живыми. Спасся лишь один». Пальяти поинтересовался: «Как же вы спаслись?» – Флей холодно ответил: «Я не спасся. Я один из тех двоих, что не спаслись».
– А знаете, – заметил Хедли, дернув себя за мочку уха, – все это может оказаться куда серьезнее, чем я думал. Этот фокусник, безусловно, сумасшедший и на кого–то точит зубы. Говорите, он иностранец? Я могу позвонить в министерство внутренних дел и попросить, чтобы его проверили. Если он пытается причинить вред нашему другу…
– Он пытался причинить вред? – спросил доктор Фелл.
– С той среды профессор Гримо ежедневно вместе с почтой получает какие–то письма, – уклонился от прямого ответа Ремпол. – Он молча рвет их, но о тех письмах кто–то рассказал его дочери, и она забеспокоилась. В довершение всего вчера и сам Гримо повел себя странно.
– Как именно? – спросил доктор Фелл, отводя руку, которой прикрывал свои маленькие глаза, и бросил острый взгляд на Ремпола.
– Он позвонил Менгену и сказал: «Я хочу, чтобы в субботу вечером вы были у меня. Кто–то угрожает нанести мне визит». Менген, естественно, посоветовал Гримо обратиться в полицию, но тот и слушать об этом не хочет. Тогда Менген предостерег его: «Помните, сэр, этот человек явно сумасшедший и может быть опасным. Вы не собираетесь принять какие–либо меры, чтобы защитить себя?» На это профессор ответил: «О да! Безусловно! Я собираюсь купить картину».
– Купить что? – переспросил Хедли, выпрямившись.
– Картину на стену. Я не шучу. И он ее купил. Какой–то причудливый пейзаж – деревья, кладбищенские надгробья… Чтоб внести ее наверх, пришлось нанять двух мужчин. Я говорю «причудливый пейзаж» просто так. Картины я не видел. Ее написал художник по фамилии Бернаби. Он член их клуба и криминолог–любитель… Во всяком случае, Гримо, как он сам сказал, купил картину, чтоб защитить себя.
Последние слова Ремпол нарочито произнес с ударением для Хедли, который снова смотрел на него с недоверием. Потом оба повернулись к доктору Феллу. Тот сидел тяжело дыша. Волосы его были всклокочены, обе руки лежали на палке. Не отводя взгляда от огня, он кивнул, а когда заговорил, то комната как будто стала уже не такой уютной.
– У вас есть адрес, мой друг? – спросил он невразумительным голосом. – Хорошо. Заводите машину, Хедли!
– Но послушайте…
– Когда какой–то сумасшедший угрожает умному человеку, – прервал Хедли доктор Фелл, – это вас может беспокоить или нет. Но лично меня очень беспокоит, когда умный человек начинает действовать, словно сумасшедший. Может, это и напрасное предостережение, но что–то тут мне не нравится. – Тяжело дыша, он поднялся. – Поторопитесь, Хедли! Надо посмотреть, хотя бы мимоходом.
Пронзительный ветер продувал узенькие улицы Адельфи. Снег утих. Белым нетронутым покрывалом он лежал на плоских крышах внизу на набережной. На Странде, малолюдном в этот час, когда в разгаре театральные представления, снег был вытоптанный и грязный. Когда они повернули в сторону театра «Олдвик», часы показывали пять минут одиннадцатого. Хедли спокойно сидел за рулем. Воротник его пальто был поднят. На требование доктора Фелла ехать быстрее он сначала посмотрел на Ремпола, потом на доктора Фелла, который устроился на заднем сиденье, и недовольно пробурчал:
– Знаете, какая–то бессмыслица выходит. Это ведь совсем не наше дело! Кроме того, если там и был кто–то, то он, наверное, уже давно ушел.
– Я знаю, – ответил доктор Фелл. – Именно этого я и боюсь.
Выехали на Саутгемптон–роуд. Хедли непрерывно сигналил, словно хотел показать этим свое настроение. Глубокое ущелье пасмурной улицы выходило на еще более мрачную Рассел–сквер. В ее западном конце было мало следов от ног и еще меньше следов от колес. Если вы помните телефонную будку в северной ее части, сразу же за Чеппел–стрит, то вы не могли не заметить дома напротив, пусть даже и не обратив на него особенного внимания. Ремпол стал притормаживать у простого широкого фасада этого трехэтажного дома, первый этаж которого был из каменных глыб, второй и третий – из красного кирпича. Шесть ступенек вели к большим входным дверям, окованным латунью, с шарообразной медной ручкой. Светились лишь два зашторенных окна на первом этаже, как раз над лестницей в подвал. На первый взгляд обыкновенный, ничем не примечательный дом. Но такое впечатление было недолгим.
Как раз когда они проезжали мимо, штора на одном из освещенных окон отодвинулась, окно с грохотом распахнулось, и на подоконнике, четко вырисовываясь на фоне освещенного окна, появилась фигура человека. Человек колебался несколько мгновений. Затем прыгнул и оказался за небольшой площадкой, огороженной островерхим забором. Приземлившись на одну ногу, он поскользнулся и упал на каменный бордюр тротуара, чуть ли не под колеса машины.