Почему он не сказал просто, что спал с Терезой? Что такое не давало ему этого сделать? Потому что это была неправда? Обыкновенно он не затруднялся соврать, если ложь помогала избежать конфликта. Отчего же сейчас это не далось ему с привычной легкостью? Потому что тогда речь шла о том, чтобы представить мир в более приятном свете, а на этот раз он должен был представить себя в таком неприглядном виде, который не соответствовал истинному положению?
Ему вдруг вспомнилось, как в детстве, если он сделал что-то нехорошее, мать не отставала от него, пока он не признавался в дурных желаниях, которые привели его к дурному поступку. Позднее он прочел про принятый в коммунистической партии ритуал критики и самокритики, когда человека, отклонившегося от партийной линии, прорабатывали до тех пор, пока он не покается в своих буржуазных уклонах, — то же самое действо, которое производила над ним его мать, а сейчас произвела Анна. Неужели он всегда искал в Анне свою мать и вот нашел?
Итак, никаких ложных признаний! С Анной отрезано. Разве они и без того не слишком часто ссорились? Разве он не сыт по уши ее криками? Сколько можно терпеть, как она роется в его лэптопе и в телефоне, в его письменном столе и в шкафу? Сколько можно постоянно быть готовым мчаться к ней по первому зову, как только ей так захочется? Не сыт ли он ее душевными переживаниями? Как ни хорошо с ней спать, разве обязательно надо, чтобы это было так перенасыщено чувствами и значительностью? Может быть, с другой все было бы легче, проще, веселее, телеснее? И эти поездки! Поначалу в этом была своя прелесть: весной провести недели две-три в колледже на американском Западе, осенью — в каком-нибудь университете на побережье Австралии, а между этими поездками проводить по нескольку месяцев в Амстердаме. Сейчас это стало его уже тяготить. Булочки со свежей селедкой, продающиеся в Амстердаме на уличных лотках, были очень вкусными. А в остальном?
Наткнувшись на каменный фундамент какого-то коровника или амбара, он присел на камни. Как высоко он забрался в горы! Перед его глазами лежал спускающийся в плоскую долину, усаженный оливами склон, за ней возвышались невысокие горы, за ними расстилалась равнина с небольшими городками, один из которых, кажется, был Кюкюрон. Видно ли отсюда при ясной погоде море? Он слушал стрекотание цикад и блеяние овец и тщетно пытался обнаружить их взглядом. Солнце поднималось все выше, оно начало пригревать, вокруг разливался аромат розмарина.
Анна… Какие бы нелады ни возникали с нею, но, когда они под вечер любили друг друга, начав при дневном свете и потом еще раз в сумерках, они всякий раз не могли друг на друга наглядеться, нарадоваться своей близости, а когда потом лежали рядом обессиленные и счастливые, разговоры лились сами собой. А как нравилось ему смотреть на нее, когда она плавает в озере или в море, вся такая компактная, сильная и гибкая, словно морская выдра. Как нравилось смотреть на нее, играющую с детьми или с собаками, самозабвенно увлеченную этой игрой. Как счастлив бывал он, когда она, вникнув в его рассуждения, легко и уверенно находила, в чем он запутался. Как он гордился ею, когда в обществе друзей она блистала умом и остроумием. Как хорошо и покойно ему было, когда они держали друг друга в объятиях.
Ему пришли на ум прочитанные где-то воспоминания о жизни немецких, японских и итальянских военных в русском плену. Русские старались распропагандировать пленных и использовали в работе с ними ритуал критики и самокритики. Немцы, приученные слушаться указаний начальства, лишившись привычного руководства, легко подчинились этому ритуалу, японцы скорее готовы были умереть, чем пойти на сотрудничество с врагом. Итальянцы же включились в игру, но относились к предложенному мероприятию несерьезно и сопровождали его приветственными криками и аплодисментами, как оперное представление. Может быть, и ему следовало относиться к проводимым Анной сеансам критики и самокритики как к игре, не принимая их всерьез? Может быть, ему надо было весело признаваться во всем, в чем ей угодно требовать от него признания?
Хотя одного лишь признания ей будет мало. Она захочет узнать, как он дошел до такой жизни. Она не успокоится, пока не выяснит, что привело к его проступкам. Пока он сам не осознает, в чем был не прав. А потом ему не раз припомнятся эти признания и будут использованы для новых обвинений.
10
Только сейчас он спохватился, как далеко забрел и как долго просидел на камнях. Пустившись в обратный путь, он на каждом повороте ожидал выйти на дорогу и увидеть свою брошенную машину, но за одним поворотом следовал другой, а затем еще другой. Дойдя наконец до машины и взглянув на часы, он увидел, что уже двенадцать, и почувствовал, что проголодался.
Он поехал дальше в горы и в первой же деревне нашел ресторан с выставленными на улицу столиками и с видом на церковь и ратушу. В меню были сэндвичи, он заказал два — с ветчиной и с сыром, а к ним вина, воды и кофе с молоком. Подавальщица была молоденькая и хорошенькая и обслуживала его без спешки; спокойно давая ему налюбоваться собой, она объяснила, какой ветчины может принести из мясной лавки за углом и какой у них в запасе есть сыр. Первым делом она подала вино и воду, а когда принесла наконец сэндвичи, он был уже под хмельком.
Других посетителей за все время не показывалось. Когда графин с вином опустел, он спросил, не найдется ли в подвале бутылка шампанского. Она засмеялась, весело посмотрела на него заговорщицким взглядом, а когда наклонилась, собирая со стола посуду, в вырезе платья мелькнули ее груди. Он проводил ее взглядом и крикнул вслед:
— Принесите два бокала!
Она вообще любила смеяться. Засмеялась и когда он подвинул ей стул. И когда в его руках хлопнула пробка шампанского. И когда чокнулся с ней. Засмеялась и тому, что он осторожно спросил ее, отчего такая привлекательная женщина живет в богом забытой деревне. Она приезжает на лето помогать дедушке с бабушкой в ресторане, а вообще-то, учится в Марселе на фотографа, много путешествует, пожила некоторое время в Америке и в Японии и уже имеет публикации. Звали ее Рене.
— С трех до четырех я закрываюсь на перерыв.
— Чтобы поспать после обеда?
— До сих пор еще ни разу не пробовала.
— Что можно в полдень придумать лучше, чем…
— На мой взгляд, можно придумать кое-что получше. — Она снова засмеялась.
Он тоже засмеялся:
— Ты права. На мой взгляд, тоже.
— Ладно!
Они поднялись и забрали с собой шампанское. Она провела его через помещение ресторана и кухню. Он был пьян от выпитого шампанского и предвкушения любви и, когда Рене поднималась впереди него по лестнице, готов был прямо тут же сорвать с нее платье. Но руки у него были заняты бутылкой и бокалами. В то же время в голове мелькнула мысль об Анне и минувшей размолвке. Кажется, существует такое юридическое правило, что если ты, будучи признан виновным в преступлении, которого не совершал, потом его действительно совершишь, то тебя уже нельзя осудить за него? Double jeopardy? [7]Анна наказала его за то, чего он не совершал. Так что теперь ему можно.
В постели Рене тоже часто смеялась. Со смехом вынула пропитанный кровью тампон и положила на пол возле кровати. Она занималась любовью со спортивной серьезностью и сноровкой. Лишь когда оба они обессилели, она перешла к ласкам, целуя его и позволяя себя целовать. Во второй раз она обнимала его крепче, чем в первый, но, когда все закончилось, сразу посмотрела на часы и выпроводила его вон. Было половина пятого. Скоро должны были вернуться дедушка с бабушкой; через три дня закончится ее пребывание в этой — как он тогда сказал? — богом забытой деревне.
Она проводила его до лестницы. Спустившись, он еще раз посмотрел к ней наверх. Она стояла, облокотившись на перила, и впотьмах он не смог разглядеть выражение ее лица.
— Хорошо было с тобой.
— Да.
— Мне нравится, как ты смеешься.
— Давай иди, не задерживайся!
11
Хорошо бы сейчас гроза, подумал он, но небо было синее, и узкая улочка накалилась от зноя. Усевшись в машину, он увидел, как перед рестораном остановился «мерседес» и из него вылезли старичок и старушка. Рене вышла на крыльцо, поздоровалась с ними и помогла отнести в дом продукты.
Он поехал медленно, чтобы подольше видеть в зеркале заднего вида Рене. На него неожиданно напала острая тоска по какой-то совсем другой жизни, когда зиму проводишь в городе, а лето — в деревне среди гор, по жизни с устоявшимся, надежным ритмом, когда ты ездишь в одни и те же места, спишь в одной и той же постели, встречаешь одних и тех же людей.
Он хотел пойти туда, где побывал утром, но не нашел старого места. Остановился в другом месте, вышел из машины, но передумал гулять пешком, а присел на обочине, сорвал травинку и, опершись локтями на колени, стал жевать. Снова его взору открылись склоны и низкие горы, за которыми расстилалась равнина. Мечты влекли его не к Рене и не к Анне. Дело было не в той или иной женщине, а в устойчивости и постоянстве жизни как таковой.
Он размечтался о том, как бы уйти от них всех: от Рене, которой он, собственно говоря, и не нужен, от Терезы, которая любила в нем только самое простое, от Анны, которая хотела быть завоеванной, но сама завоевывать не желала. Но тогда у него никого не останется.
Вечером он скажет Анне то, что она хотела услышать. Почему бы нет? Да, конечно, то, что он скажет, она запомнит и потом использует. Ну и что из того? Что ему от этого сделается? От чего ему вообще может что-то сделаться? Он почувствовал себя неуязвимым, недосягаемым ни для чего и засмеялся, — вероятно, это сказывалось шампанское.
Было еще рано ехать в Кюкюрон к Анне. Он остался сидеть, глядя на равнину. Временами мимо проезжала машина, иногда сигналила. Иногда на равнине вспыхивал яркий зайчик — солнечные лучи, отразившиеся от окна дома или машины.
Он размечтался о том, как провести лето в деревне среди гор. С Рене, или Шанталь, или Мари, или как там еще ее будут звать, они отправятся в мае в горы и откроют там ресторан не для тех, кто хочет обедать, а для вечерних посетителей. Два-три блюда, простые деревенские кушанья, местные вина. Иногда к ним завернут туристы, наведаются приезжие художники, купившие и отремонтировавшие старые дома, заглянет кто-то из местных. Рано утром он будет ездить на рынок за продуктами, потом они будут заниматься любовью, а уж после полудня пойдут вместе на кухню готовить еду. Понедельник и вторник будут выходными. В октябре ресторан будет закрываться, они закроют ставни, запрут дверь и уедут в город. В городе они… Но он так и не придумал, какое дело у них будет в городе. Художественный магазин или книжный? Канцелярские товары? Табачная лавка? Магазин, который работает только зимой? Возможно ли это? Да и охота ли ему быть лавочником? Завести ресторан? Все это пустые мечты! Любовь по утрам — вот что было главное, а уж где — в приморском ли городе или в городе на реке, в деревне ли в горах или на равнине — это было совершенно все равно.
Он глядел на равнину и жевал травинку.
12
В семь он был в Кюкюроне, поставил на стоянку машину и, не застав Анну в «Баре де л’Этань», пошел в гостиницу. Она сидела на лоджии, на столе перед ней стояли бутылка красного вина и две рюмки — одна полная, другая пустая. Как она на него посмотрит? Этого он даже знать не хотел. Он смотрел в пол.
— Я скажу тебе в нескольких словах. Я спал с Терезой и очень об этом сожалею, но надеюсь, что ты сможешь меня простить и мы переживем это и забудем. Не сегодня, я понимаю, и не завтра, но в скором времени и так, чтобы мы остались в ладу друг с другом. Я люблю тебя, Анна, и…
— Может быть, ты все-таки сядешь?
Он сел и продолжал говорить, по-прежнему глядя в пол:
— Я люблю тебя и не хочу тебя потерять. Я надеюсь, что еще не потерял тебя из-за совершенно незначащей причины. Я понимаю, что для тебя это имеет большое значение, а раз уж это так — и мне следовало бы знать, что это так, — то надо было и мне придавать этому больше значения и не делать чего не следовало. Я это понимаю. Но это действительно имеет так мало значения. Я знаю, что…
— Да ты хоть отдышись сперва. Хочешь…
— Нет, Анна, дай мне сначала договорить до конца. Я знаю, что все мужчины, да и женщины порой тоже, говорят, что, дескать, одно мимолетное приключение на стороне не имеет значения, что это вышло нечаянно, что виноваты обстоятельства, или одиночество, или спиртное, что это не оставило никакого следа: ни любви, ни чувства, ни влечения. Они так часто это повторяют, что такие слова уже превратились в клише. Но клише есть клише, потому что смысл его верен, и хотя с мимолетным приключением дело иногда обстоит иначе, часто это бывает именно так, как было и у меня. Наша с Терезой встреча в Баден-Бадене не имеет никакого значения. Ты можешь…
— Ты можешь меня…
— Сейчас ты выскажешь все, что хотела. А я только хочу сказать, что понимаю тебя, если ты не желаешь иметь дела с человеком, для которого случайная связь не имеет значения. Но тот я, который считает, что мимолетное приключение ничего не значит, — это всего лишь часть моего «я», меньшая часть, а большая часть во мне — это тот я, для которого ты значишь больше всех других на свете, который любит тебя, с которым ты жила все эти годы. О Баден-Бадене я до сих пор ни разу…
— Посмотри же на меня!
Он поднял глаза и посмотрел на нее.
— Все в порядке. Я поговорила с Терезой по телефону, и она подтвердила, что ничего не было. Ты спросишь, почему я не верила тебе и поверила ей: в женском голосе я лучше, чем в мужском, могу расслышать, говорят мне правду или лгут. Она считает, что ты вел себя нечестно по отношению к ней и ко мне, и, если бы она знала, как давно и как тесно мы связаны, она бы не стремилась видеться с тобой так часто. Но это уже другая история. Во всяком случае, вы с ней не спали.
— О!
Он совершенно не знал, что сказать. На лице Анны он читал выражение обиды, облегчения, любви. Надо было встать, подойти к ней, обнять. Но он так и остался сидеть и только произнес:
— Иди ко мне!
И она встала, и села к нему на колени, и прислонила голову к его плечу. Он обнимал ее, устремив взгляд поверх ее головы куда-то туда, где над крышами виднелась колокольня. Рассказать ей о том, что сегодня было у него с Рене?
— Почему ты качаешь головой?
«Потому что только что решил не рассказывать тебе о другом мимолетном приключении, которое у меня сегодня…»
— Я просто подумал, что мы чуть было не…
— Я знаю.
13
Они больше не заговаривали о Баден-Бадене, не заговаривали ни о Терезе, ни о правде и лжи. Не потому, что ничего не случилось. Если бы ничего не случилось, они бы как ни в чем не бывало начали пререкаться. А так они старательно обходили друг друга, чтобы не задеть. Они стали работать больше, чем в начале своего отпуска, и в конце концов она закончила свою статью о гендерных различиях и эквивалентном праве, а он — пьесу о двух банкирах, застрявших накануне выходных в лифте. В постели они тоже вели себя несколько сдержанно.
А в последний вечер они еще раз побывали в ресторане в Бонньё. Сидя на террасе, они наблюдали, как заходило солнце и наступила ночь. Синева неба сменилась густой чернотой, заблестели звезды, застрекотал хор цикад. Чернота, блеск, стрекочущий хор были празднеством ночи. Но предстоящее расставание настраивало их на меланхолический лад. Вдобавок звездное небо вызывало у него мысли о нравственном законе и о часах, проведенных с Рене.
— Ты все еще обижена на меня за то, что я многого недосказывал Терезе о тебе, а тебе о Терезе?
Она покачала головой:
— Мне было грустно это узнать. Но я не держу на тебя обиды. А ты? Ты не держишь обиды на меня за то, что я подозревала тебя и шантажировала? Ведь если называть вещи своими словами, я тебя шантажировала, а ты, любя меня, терпел, что я тебя шантажирую.