Взяв чистый лист бумаги, я открутила колпачок авторучки и написала письмо Магнусу с просьбой устроить мне встречу с садовником. Когда я закончила, заклеила конверт и попросила посыльного отправить его по почте. После чего покинула свое рабочее место в прокуратуре в последний раз.
Мир вокруг делался ярче, обесцвечивая луну и звезды. На половине спуска в долину я нашла тропинку, отделявшую один участок чайных кустов от другого. Земля на ней была плотно утоптана поколениями сборщиков чая. Вчера вечером за ужином Магнус рассказал мне, что этот путь напрямик приведет меня к Югири. «В той стороне ограды нет, – сказал он, – но ты сразу поймешь, где начинается Югири, когда попадешь туда».
Чем ближе я подходила к Югири, тем выше вздымались ели в отдалении. Тропинка вилась между ними и продолжалась в зарослях бамбука, стволы которого легонько перестукивались друг с другом, словно бы передавали от дерева к дереву сообщение о моем прибытии.
Заморосило. Отирая с лица капли дождя, я прошла под бамбуком – и оказалась в ином царстве.
У тишины здесь было иное свойство: я почувствовала себя так, словно вместе с леской, увлекаемой ко дну грузилом, ушла в более глубокий, плотный слой океана. Стояла, позволяя безмолвию просачиваться в меня. Лишь в листве иногда пересвистывались невидимые птицы, углубляя разреженность воздуха между каждым посвистом. Вода капала с листьев. Невдалеке сквозь верхушки деревьев проглядывал край красной черепичной крыши. Направившись туда, я вскоре вышла к длинному прямоугольнику из округлого белого гравия. Я присела и подобрала один камушек. Размером он был с яйцо кожистой черепахи, моя мать иногда покупала их на рынке Пулау-Тикус[59].
Слева от меня, футах в пятнадцати[60], стояли две круглые мишени. Справа на низких сваях покоилось простое деревянное одноэтажное сооружение с крышей из пальмовых листьев. Положив камешек, я подошла поближе. Спереди сооружение было открыто, бамбуковые занавески закатаны под самый карниз крыши. На краю помоста стоял мужчина, одетый в белую длинную рубаху и серые брюки, из-под которых выглядывали белые носки. Было ему на вид лет пятьдесят с небольшим, в волосах только-только начала пробиваться седина. В правой руке он держал лук. На мое появление мужчина никак не отреагировал, но я почему-то поняла: он знает, что я тут.
Я почти шесть лет не видела японца и ни с одним не говорила, зато всегда могла отличить их. Положим, обратиться с письмом к Накамура Аритомо было довольно легко, зато было глупо с моей стороны думать, что я смогу вот так просто прийти сюда и говорить с ним. К этому я была не готова, а возможно, никогда и не буду. У меня появилось острое желание развернуться и уйти. Однако, взглянув на зажатый в руке свиток документов, я поняла: говорить с садовником придется, мне нужно выложить ему, что мне от него нужно. Сделаю это, а потом уйду. Если он решит принять мое предложение, мы станем переписываться по почте. С ним лично мне больше беседовать будет незачем.
Подняв лук, мужчина стал натягивать тетиву, его руки расходились в разные стороны, пока в какой-то момент не показалось, будто он попросту парит над досками помоста. Вот он застыл с туго натянутым луком, выражение полного покоя разливалось по его лицу. Время остановилось: не было начала, не было и конца.
Он пустил стрелу. Тетива высекла из воздуха резкий звук. Мужчина оставался недвижим, одна рука по-прежнему была вытянута и удерживала лук за центр все в том же положении – на уровне глаз. Он еще мгновение смотрел на мишень, прежде чем опустил лук. Стрела попала порядком далеко от центра. Я в три коротких шажка поднялась на помост, поблескивающие кипарисовые доски заскрипели под моими ногами.
– Мистер Накамура? – произнесла я. – Накамура Аритомо? Мы договаривались встретиться сегодня попозже…
– Снимите обувь! – велел он. – Вы привносите сюда заботы мира.
Глянув назад, я увидела пятна песка и травы на дощатом настиле. Я спустилась со стрельбища. Мужчина поставил лук обратно на положенное ему место, его белые носки оставляли влажные следы на досках. Я ждала, пока он наденет сандалии.
– Идите кругом ко входу в дом, – сказал он. – А Чон проводит вас в гостиную.
Китаец-слуга провел меня через жилище, раздвигая двери, отделявшие каждую комнату, а затем сдвигая их за нами. Мне стало казаться, будто я пробираюсь через целую вереницу коробков, каждый из которых, открываясь, ведет еще в один коробок, а тот – в еще один. Слуга оставил меня в гостиной. Ее двери открывались на веранду, где располагался низенький квадратный столик.
На газоне, ниже веранды, натянутая на четыре бамбуковые планки нить обозначала прямоугольник, внутри которого травяной покров был снят, обнажая лежавшую под ним влажную темную почву. За прямоугольником земля покато спускалась к краю углубления, широкого и пустого, как высохшее соляное озерцо. На одной его стороне высились кучи земли и щебня.
Морось прошла, но вода все еще сочилась со скатов крыши, сгустки света капали на землю. Слуга вернулся с подносом, на котором стояли две маленькие зеленоватые фарфоровые чашечки, заварной чайник и небольшой чайник для кипятка, над носиком которого струился слабый парок. Несколькими минутами позже лучник присоединился ко мне. Он переоделся в бежевые шерстяные брюки и белую сорочку, хорошо сочетавшиеся с серым льняным пиджаком. Он сел в традиционной позе на один из ковриков, согнув ноги и перенеся вес тела на пятки. Знаком предложил мне расположиться по другую сторону столика. Я секунду смотрела на него, а потом последовала примеру хозяина, положив свиток документов возле колен.
– Я – Накамура Аритомо, – сказал он, выкладывая на столик какой-то конверт.
Я узнала написанный моим почерком адрес. Назвала свое имя, и Аритомо попросил:
– Напишите его по-китайски.
– Я ходила в школу при монастыре, мистер Накамура. Я учила латынь, а не китайский язык. Только после войны подучила немного.
– Что означает имя «Юн Линь»?
– Облачный лес.
Подумав, он оценил:
– Красивое имя. По-японски вас бы звали…
– Я знаю, как бы меня звали.
Несколько мгновений он пристально разглядывал меня. Потом вылил воду из заварного чайничка в чашу и выплеснул еще исходивший паром чай за веранду. Я сочла это странным, но промолчала. Он вновь наполнил заварной чайник горячей водой, заметив:
– По-моему, мы договорились встретиться в половине десятого.
– Если вам сейчас неудобно, я приду позже.
Он покачал головой.
– Сколько вам лет? Тридцать три, тридцать четыре?
– Мне двадцать восемь.
Я знала, что выгляжу старше из-за лишений, перенесенных в лагере, и полагала, что вполне примирилась с этим, но вдруг, к своему удивлению, почувствовала укол обиды.
– Вы пруд делаете? – спросила я, глядя на полую яму, которой заканчивался склон.
– Просто меняю его форму, делаю больше. – Подняв чайничек, он наполнил чашки какой-то полупрозрачной зеленой жидкостью и одну из них подвинул ко мне, словно шахматную фигуру на доске. – Вы были гостьей императора.
На этот раз его стрела попала в цель.
– Я была узницей в японском лагере, – отчеканила я, удивляясь про себя, откуда ему об этом известно.
– Когда я строил этот дом, Магнус подарил мне акварель, нарисованную вашей сестрой, – сказал Аритомо. – Он напомнил мне об этом, когда привез ваше письмо.
– Когда-то Юн Хонг выставляла свои картины вместе с другими художниками.
– Меня это не удивляет. У нее большой талант. Она до сих пор рисует?
– Она была в одном со мной лагере. – Я выпрямилась, облегчая боль в коленях: прошло много времени с тех пор, как я сидела так в последний раз. – Она умерла там.
Аритомо перехватил мою левую руку, когда я потянулась к чашке. Едва его пальцы обхватили мое запястье, как мое лицо укрылось за выражением, полным осторожности. Я попробовала выдернуть руку, но он только крепче обхватил ее, взглядом убеждая меня прекратить борьбу. Как выбившееся из сил животное, попавшее в западню, рука моя перестала двигаться, расслабленно обмякла. Он повернул ее и потрогал стежки на том месте, где были срезаны два последние пальчика на перчатке. Я вытащила руку, убрала ее под край стола.
– Вы хотите, чтобы я устроил для вас сад.
С того самого момента, как я отправила садовнику письмо, я все время твердила про себя, чту скажу ему, когда мы встретимся.
– Юн Хонг… моя сестра… она узнала о вас одиннадцать лет назад, вы только прибыли в Малайю. Это было где-то в 1940-м.
– Одиннадцать лет. – Он обратил взгляд на ничего не выражавшем лице в сторону пустого пруда. – Верится с трудом, что я уже так долго живу здесь.
– Юн Хонг восхищалась японскими садами еще до того, как мы узнали про вас. Раньше, чем вы приехали Малайю.
– Откуда она узнала о наших садах? – спросил он. – Сомневаюсь, что в те времена хоть один такой был на Пенанге да и во всей Малайе. Даже сегодня мой – единственный.
– Наш отец взял нас с собой на месяц в Японию. В тридцать восьмом. Ваше правительство собиралось покупать у него каучук. Он был занят своими встречами, а жены чиновников возили нас по городу. Мы побывали в нескольких храмах и садах. Даже ездили на поезде в Киото. – Воспоминание о том празднике (единственном разе, когда я побывала за границей до той поры) заставило меня улыбнуться. – Мне никогда не забыть, в каком восторге была Юн Хонг! Мне было пятнадцать, а она на три года старше меня. Но в той поездке… в той поездке она вела себя как маленькая девочка, а я чувствовала себя старшей сестрой.
– А-а… Киото… – тихо молвил Аритомо. – Какие же храмы вы видели?
– «Лунный Сад» в храме Киёмизу-дэра, Тофуку-дзи и храм Золотого Павильона, – сказала я. – Когда мы вернулись домой, Юн Хонг прочла все книги про японские сады, какие только смогла достать. Ей хотелось знать… она просто помешалась на том, чтобы понять, как эти сады создавались.
– Возделыванию садов нельзя научиться из книг.
– В этом мы скоро убедились. Сестра попробовала сделать сад камней позади нашего дома. Я помогала ей, но ничего не получилось. Моя мама была вне себя оттого, что мы загубили ее газон. – Она помолчала.
– Когда Юн Хонг узнала, что вы живете здесь, то захотела посмотреть на ваш сад.
– Не на что было бы смотреть. В тот момент Югири не был закончен.
– Любовь Юн Хонг к садам помогала нам выжить, когда мы были в лагере.
– Каким образом?
– Мы убегали в выдуманные миры, – сказала я. – Некоторые в своих мечтах представляли себя строящими дом или конструирующими яхту. Чем больше подробностей они могли привлечь, тем больше отгораживались от окружавших ужасов. Одна женщина-евразийка, жена голландского инженера в «Шелл», – так она захотела снова пересмотреть свою коллекцию марок. Это наделяло ее волей к жизни. А еще один мужчина по памяти, раз за разом, воспроизводил названия всех пьес Шекспира в том порядке, в каком они были написаны… когда его пытали.
У меня пересохло в горле, и я отпила чай.
– Юн Хонг поддерживала нас рассказами о садах, в которых мы побывали в Киото, описывая их мне в мельчайших деталях. «Вот так и мы выживем, – говорила она мне, – и выйдем из этого лагеря».
Солнце пробивалось из-за гор. Над далекими верхушками деревьев по небу носилась стая птиц, готовясь вытянуться в черную колеблющуюся нить.
– Однажды охранник стал бить меня за то, что я не поклонилась как следует. Он не унимался, а просто бил и бил меня. Я очутилась в саду. Повсюду росли цветущие деревья, пахло водой…
Я умолкла.
– И я поняла, что там, где я очутилась, сошлись все сады Киото, в каких я побывала. Я рассказала об этом Юн Хонг. С той минуты мы и принялись создавать наш собственный сад, вот здесь, – я тронула пальцем голову около лба. – День за днем мы добавляли детали к нему. Сад стал нашим убежищем. У себя в мыслях – мы были свободны.
Аритомо тронул конверт на столе:
– Вы упомянули, что работали сотрудником Трибунала по военным преступлениям.
– Мне хотелось сделать все, чтобы виновные понесли наказание. Хотелось увидеть, что правосудие вершится.
– Считаете меня глупцом? Не в одном правосудии было дело.
– То был единственный способ, который позволял мне изучать судебные документы и официальные отчеты. Я хотела выяснить, где похоронена моя сестра.
Его глаза сощурились:
– Вы не знали, где находился лагерь?
– Нам завязали глаза, когда джапы… когда японцы везли нас туда. Он находился где-то в самой чаще джунглей. Это все, что мы знали.
– А другие уцелевшие из вашего лагеря, что с ними стало?
Бабочка трепетала над каннами возле веранды. Наконец села на лист, сводя вместе крылья в молитве.
– Нет других уцелевших.
– Вы единственная? – Он взглянул на меня так, будто я пыталась обмануть его.
Я выдерживала его взгляд, не отводя своего.
– Да.
Какое-то время он безмолвствовал. Отодвинув в сторону поднос, я развязала тесемку вокруг свернутых в трубку бумаг, которые принесла с собой, и разложила их на столе, придавив края нашими чашками.
– Бабушка оставила нам с Юн Хонг кусок земли в К-Л. Там около шести акров[61], – я указала на первый документ, план участка из Земельного управления. – До него пешком недалеко от Озерного Сада, вверх по холму. Климат слишком жаркий и влажный для настоящего японского сада, я знаю, – прибавила я быстро, – но, думаю, вы сможете задействовать местную флору. Вот, я сделала фотографии этого места. Вы можете получить представление о том, как выглядит местность и что нужно сделать.
Садовник лишь мельком взглянул на план и фотографии:
– Создавать сады мечтала ваша сестра, а не вы.
– Юн Хонг лежит в необозначенной могиле, мистер Накамура. Это – в честь нее, этот сад – в память о ней.
Я поискала подходящие слова, чтобы убедить его, но не нашла.
– Это единственное, что я могу для нее сделать.
– Мне неловко… от того, что заняться этим вы просите меня, учитывая то, что произошло с вашей сестрой… и с вами.
– Неловкости быть не должно, если вы не причастны к Оккупации, – я произнесла это резче, чем собиралась.
Садовник стиснул скулы.
– Будь я причастен, разве меня не повесили бы? Возможно, даже и вы?..
– Не все виновные японцы были осуждены, и того меньше – понесли кару.
Что-то изменилось в атмосфере между нами, как будто мягко веявший до того ветерок вдруг резко замер.
– Однажды сюда пришли британские солдаты, вскоре после того, как японские войска сдались, – сказал Аритомо. – Они вытащили меня из дома, заставили встать на колени на землю, вон там. Прямо там.
Он указал на поросший травой клочок.
– Били меня прикладами. Когда я свалился и попытался подняться, они били меня ногами, раз за разом. Потом увезли.
– Куда?
– В Ипох, в тюрьму. Меня заперли в камеру. Не предъявляя никаких обвинений. – Он принялся тереть щеку тыльной стороной ладони. – Там были и другие узники, японские офицеры, ожидавшие, когда их приговоры будут приведены в исполнение. Некоторые из них рыдали, когда их вели на казнь. Их уводили одного за другим, пока я не остался один. А потом, как-то вечером, надзиратели пришли за мной. – Он перестал тереть щеку. – Меня вывели из камеры. Я подумал, что меня собираются повесить. Но меня отпустили. У ворот тюрьмы меня поджидал Магнус. Я просидел в тюрьме два месяца.
Бабочка вспорхнула, ее крылышки засемафорили черно-желтым. Садовник забарабанил пальцами по столу. Наконец он поднялся на ноги:
– Пойдемте, мне следует показать вам часть сада.
– Наш чай остынет.
У меня оставалась надежда узнать о его решении, ведь он никак не дал мне понять, что принимает мое предложение.
– Вряд ли в этой части света мы останемся без чая, – едва заметно усмехнулся он, – не так ли?
Он снял со стоявшей у входной двери вешалки для шляп старенький пробковый шлем и повел меня наружу. Мы пошли вдоль края незаполненного пруда. Я заметила, что дно его уже было выложено затвердевшей глиной. В глубине сада тамил-кули укладывал в колесную тачку камни, покрытые грязью и выдранными корнями. «Селамат паги, туан[62]», – приветствовал он Аритомо. Садовник посмотрел на работу кули и, не скрывая раздражения, покачал головой. Тамил едва-едва изъяснялся по-английски, и Аритомо был не в состоянии разъяснить ему в точности, что нужно сделать. Я встала между ними и перевела его приказания на малайский. Аритомо попросил меня передать работнику более подробные указания и выспрашивал его до тех пор, пока не убедился, что тот понял его как следует.