— Без возражений! А то здесь без тебя и выпить не с кем, у меня прямо-таки кислородное голодание…
Друзья чокнулись, выпили.
— Ну рассказывай! Я пока кофе сварю.
— Отлично! Я уж соскучился по твоему кофе. Где Ириша его покупает?
— Это к ней, я не в курсе.
— Как они отдохнули с Ниночкой?
— Спасибо, хорошо. Ладно, ты мне голову не морочь, рассказывай. И в подробностях!
— Ну что? Можно сказать, охота вышла удачной…
Вячеслав начал живописать питерские события, Гурецкий слушал и колдовал над кофеваркой.
— В итоге за шесть дней раскрыли преступление, поймали и изобличили преступников. А все благодаря кому? Благодаря мне!
— Естественно! — хмыкнул Турецкий. — Ты самим фактом своего присутствия способствовал раскрытию… Не мог же Гоголев позволить себе оплошать.
— Дело не в тем, а в тем… Твой покорный слуга вовремя вспомнил ключевое слово! Вернее, разговор. Помнишь, Гоголев рассказывал о своем возвращении из деревни? Как он в одном купе с бандюганами ехал?
— Помню, — улыбнулся Турецкий. — Это те братки, что его по перрону бегать заставили?
— Ну да. Гоголеву нашему как видение было свыше: не связывайся, це раскрывай себя! Прикинься мышкой. Что он и сделал. И услышал из пьяного разговора о существовании некой клиники, где «наш брат бандос завсегда отлежаться может». Я ему об этом разговоре и напомнил. Нашли эту клинику! С громким именем «Престиж». А что? Укрывать бандитов — это нынче весьма престижно!
— М-да. — Александр разлил кофе, закурил. — Как говорит моя жена моей дочери, когда Нинка манкирует геометрией, лишних знаний не бывает!
— Особенно в нашем деле!
— Так тебя прямо в клинике и ранило?
— Ну! Там и зашивали, не отходя от кассы, так сказать. Кстати о кассе. Я просмотрел их прайс-лист, так те три шва, что они мне наложили, тянут на мою квартальную зарплату. Правда, учтено все, от первого взгляда медперсонала до заключительного «Приходите еще». Но с меня, честно скажу, денег не взяли. Видимо, в надежде на снисхождение угрозыска. Ладно, что мы все обо мне да обо мне. Вы-то здесь как без меня? Как Костя? Я ему еще не звонил.
— Мы что? Мы в облавах не участвовали. Пока. Мы собирали крупицы информации. Крупицы, правда, вышли довольно внушительные. Костя озадачил меня чиновником Муравьевым, а заодно и девицей, покусившейся на его честное имя.
— Это ты про барышню, что въехала в его честную рожу пирожными?
— Тортом, — уточнил Александр.
— Твоя поправка повлияет на ее судьбу?
— На судьбу Дарьи Устюговой повлияет, ясное дело, суд. А на решение нашего самого беспристрастного и справедливого суда — установка сверху. Пока есть установка шибко сильно не наказывать. Но года два впаяют как минимум. А жаль. Славная девушка, она мне понравилась.
— Ты с ней встречался?
— Ага, допрашивал. Мы надзор осуществляем за следствием. Жаль ее еще и потому, что она сирота. Родители погибли пару лет назад. А вот только что, буквально днями, умерли друг за другом старики. Дед-то у нее был известной личностью — академик Бобровников.
— Это… Математик, кажется?
— Физик… Вот ведь как жизнь непредсказуема: он нашему Меркулову письмо написал с просьбой изменить внучке меру пресечения на подписку о невыезде. Мотивировка: смерть жены, то, что он в уходе нуждается. Очень толковое письмо. Было это… Числа пятого. А через несколько дней и старика не стало. И осталась Даша полной сиротой.
— Что-то очень уж ты о ней печалишься, с чего бы это? — пытливо взглянул на друга Грязнов.
— Господи, что вам с Костей мерещится всякое… Я старый и больной, у меня жена хорошая…
— Ой, ну вот этого не надо! Не кокетничай, как Паниковский. А хорошая жена тебя раньше не останавливала…
— Ленивый я стал, Слава. А что до Устюговой, так она меня интересует с позиций отца, у которого дочь подрастает. Хочется понять, на какой почве революционный задор формируется. Или фашиствующий беспредел. Или религиозный фанатизм.
— И?
— На почве свойственного юности максимализма, обостренного чувства справедливости, которое страдает при взгляде на действительность. По причине заброшенности наших детей, на которых у нас никак не хватает времени. Мы думаем, они ничего не видят и не слышат, заняты поп-группами, Днем святого Валентина, тряпками и борьбой с прыщами. А все совсем не так. Видят, слышат и уходят кто в скинхеды, кто в юные бизнесмены, а кто в революционеры. Устюгова пошла в революцию. Мирную, заметь! Меркулов пытался было изменить ей меру пресечения, да не удалось.
— Что так?
— Следователь… все фамилию забываю — не то Белоногов, не то Чернопятов… короче, он заявил, что не видит оснований. Дескать, поскольку старики умерли, ухаживать более не за кем и, кроме того, теперь никто не гарантирует, что Устюгова не скроется от карающей десницы закона.
— А кто же ее стариков хоронил? Вернее, старика?
— Ну похоронили… У нас непохороненный только один гражданин на всю страну, как известно. Похороны Бобровникова больница организовала, где он умер, так Костя говорил. Он интересовался. Ну и друзья, наверное, подключились.
— А ты ее после смерти деда видел?
— Дашу? Нет. Честно говоря, не хватило гражданского мужества. Помочь я ей ничем не смог, а пустые слова утешения от человека незнакомого, да еще и представителя прокуратуры, ей вряд ли нужны.
— Ладно, давай еще по полрюмки, да хватит разговоры разговаривать. Пора дела делать, — взглянув на часы, произнес Грязнов.
— Это верно, — откликнулся Турецкий. — Всех разговоров не переговоришь.
Глава 16
ПОТРЯСЕНИЕ
Супруги Ратнеры возвращались из гостей. Джип «чероки» степенно вез своих пассажиров по скупо освещенным питерским улицам. Супруги то замолкали, то вновь начинали переругиваться.
Вернее, свару затевала женщина, мужчина стоически пытался не раздражаться в ответ.
— Ну, что стоим? Кого ждем? — высоким, резким голосом осведомилась дама.
— Ждем, когда зеленый загорится.
— Так ведь нет никого! Пешеходы давно по домам сидят, им утром на работу. Нет, твоя осторожность просто убийственна!
Он посмотрел в зеркало, где отражалось оплывшее, с двумя лишними подбородками, лицо. А ведь нестарая еще баба — полтинник. А так себя распустила! Думает, если положить на рожу килограмм косметики, это ее спасет!
— Что так смотришь? — перехватила его взгляд женщина. — Не нравлюсь?
— Ну что ты, Инночка, чушь несешь! Как ты можешь? — отвел глаза Борис Львович Ратнер.
— Ладно, не надо песен! Я этот твой взгляд очень хорошо знаю! Ты всегда так на меня смотришь, когда думаешь, что я не вижу…
— Какой взгляд? Как смотрю?
— Как на жабу.
«Да ты и есть жаба», — едва не вырвалось у Бориса Львовича.
— Инна, ну в чем дело? Почему ты так раздражена последнее время? Это становится невозможным…
— Почему раздражена? — со сладострастием подхватила тему Инна Яковлевна. — А ты не знаешь? С тех пор как ты перевез к нам своего папашу, у меня минуты нет спокойной! Сейчас мы вернемся, и окажется, что он перевернул крупу на кухне или выбросил одежду из шкафа… Ты ляжешь спать, а я буду все это убирать.
— Можно было пригласить на ночь сиделку, я тебе предлагал.
— И оставлять ее в квартире? Чтобы она слушала, что у нас в спальне делается? Вернее, слышала, что у нас там ничего не делается…
— Можно подумать, это по моей вине!
— По твоей! Потому что я не могу оставаться женщиной в таких условиях! Я не могу через силу, когда за стеной стоит то храп, то хрип какой-то…
— О господи… Хорошо, я предлагал тебе другой вариант: ехать к Самойловичам одной, а я бы остался с отцом.
— Еще чего! Я что, вдова? Или брошенка, чтобы одной по гостям шляться? Ладно бы еще, на машине…
— Чем тебе эта не машина?
— Женщина за рулем джипа — это пошло. Мне нужна своя машина! Я хочу «вольво», сороковушку!
— Мы только что закончили с дачей…
— Ее надо перестраивать, это не дом, а скворечник!
— Но ты сама утверждала проект!
— А что мне оставалось? Если бы я его не утвердила, деньги бы вообще растворились. Мы считаем каждую копейку, когда ты сидишь на мешке денег!
— Это не мои деньги, это деньги моего отца!
— Слабоумного старика, которому каждый день мерещится, что его обокрали! Я только и слышу: «Инночка, где моя валютная книжка? Да не эта, другая…» Словно я уличная воровка. У него этих книжек как собак нерезаных. Стены оклеивать можно!
— Он старый, больной человек. У тебя тоже были родители…
— Мои родители умерли быстро, в здравом уме, как приличные люди. Они ни меня, ни тебя собой не обременили.
— Что ты предлагаешь? Мне что, сдать его в дом для престарелых? Где доживают свой век несчастные, одинокие люди?
— Почему в дом для престарелых? — оживилась Инна Яковлевна. — Есть вполне приличные места. Мы разговаривали сегодня с Танечкой Самойлович…
— И ты ей с удовольствием нажаловалась, что муж-изверг посадил тебе на шею своего маразматика папашу.
— Она просто спросила, как мы живем. И я ей рассказала как.
— И что она?
— Она сказала, что так жить нельзя.
— А как можно? Из окна его выбросить, что ли? Он скоро умрет, и все его добро перейдет ко мне.
— К нам! — поправила женщина, яростно взглянув на мужа. — И кто тебе сказал, что он скоро умрет? Да он сначала нас обоих в гроб вгонит! Сердце как пламенный мотор, пищеварение как у крокодила. У него, кроме мозгов, все в глубокой норме! Мне такое здоровье и не снилось. Я два шага прошла — у меня одышка…
— Жрать меньше надо!
— Не смей так со мной разговаривать!
— И ты не смей! В нашем роду не принято бросать стариков! И если ты меня поставишь перед выбором, я выберу не тебя!
— Да кто остался в вашем роду, кроме вас двоих? И нечего меня пугать! Он, видите ли, не меня выберет! У нас все имущество общее! Устанешь делиться!
— Все, приехали! — рявкнул Борис Львович, останавливая машину перед подъездом. — Поднимайся, а я на стоянку.
Он С ненавистью смотрел, как бесформенная фигура жены, которую не красила даже роскошная шиншилловая шуба, выползает из машины.
— Не задерживайся! — бросила она ему через плечо и направилась к подъезду.
Борис Львович поставил машину в бокс, перешел улицу, задержался взглядом на вывеске «Ночная птица». Это был вполне приличный ночной бар, где его знали, где подавали хороший коньяк и джин. Домой идти категорически не хотелось. Конечно, это малодушие, потому что весь яд, который его законная супруга накопит к его возвращению, он получит сполна. Но прежде следует, пожалуй, выпить пару рюмок, чтобы, так сказать, повысить толерантность и не заехать кулаком в ненавистное Инночкино лицо. Она будет орать, что он черт знает где болтается, ну да наплевать. Минуту поколебавшись, Борис Львович вошел внутрь.
В уютном, полутемном помещении было немноголюдно. За стойкой наблюдался бармен Игорь. Он перетирал бокалы и разговаривал с сидевшей у стойки стройной барышней с переброшенной на грудь пшеничного цвета косой. Не красавица в строгом смысле слова, но чрезвычайно миловидна, отметил про себя Борис Львович. Он вообще побаивался красавиц, их надменности, холодности. Этого выражения лица, с которым они идут по жизни: мол, любуйтесь, так и быть, но руками не трогать!
Девушка чему-то рассмеялась. На щеках заиграли ямочки. Блеснул ровный жемчужный ряд. У Бориса Львовича заныло внизу живота. Он давно, месяца два, не спал с женщиной. С тех пор как в их доме появился его отец, жена объявила сексуальный бойкот.
— Борис Львович! Добрый вечер! Рад вас видеть! — приветствовал постоянного посетителя Игорь.
— Здравствуй, Игорек! — Ратнер подошел к стойке.
— Что будете пить?
— Коньяк есть?
— «Хенесси».
— Давай сто граммов.
Ратнер не сводил глаз с белокурой барышни. Она потягивала какой-то коктейль, стреляя смеющимися глазами то в Игоря, то в Ратнера.
— А это моя одноклассница, Марина, — представил девушку бармен.
— Очень приятно, — смутился Борис Львович.
— Представляете, она теперь живет по соседству. Переехала в наш район. Я вчера иду по улице, глядь: Маринка собственной персоной! Три года не виделись. С тех пор как школу закончили.
— И не страшно вам здесь одной? — охрипшим от волнения голосом спросил Ратнер.
— А чего бояться? Я в гостях у Игоря. А живу прямо напротив. Вон мой дом. — Она указала тонким пальчиком в окошко.
— А что же, на работу утром не нужно?
— Я учусь. Завтра у парней военная кафедра, а девушки свободны.
— И где же учатся столь обворожительные девушки?
— В институте связи.
— Боже! Я, признаться, думал, что познакомился с будущей актрисой. Или тележурналисткой.
— Увы! — весело улыбнулась Марина. — А где работают серьезные джентльмены, коротающие ночь возле барной стойки?
— Так… Бизнес.
В бар ввалилась группа молодых людей. Они облепили стойку, шумно изучая меню заведения.
— Мариночка, можно я приглашу вас за столик, пока Игорь занят посетителями? — неожиданно для себя брякнул Борис Львович. И испугался до одури: что, если она откажется? Но девушка весело кивнула. Они пересели за маленький столик на двоих возле окна. В кармане Бориса зазвонил мобильный телефон. Он отключил его, не вынимая. Звонит, ясное дело, Инна. И черт с ней!
Инна Яковлевна вошла в квартиру. В прихожей валялись вещи. Ее дубленка, дубленка мужа, его куртки, ее белое кашемировое пальто, бирюзовый шелковый шарф, ее шляпы — все было свалено кучей. Сверху на куче сидела канарейка Синька. На белом кашемире и бирюзовом шелке отчетливо виднелись следы пребывания птицы на свободе.
— Боже! — вскричала женщина. — Лев Давидович!
В квартире стояла тишина. Женщина оглядела замки. Все было в порядке. Да и дверь открылась без проблем. Она шагнула в комнату старика. Свекор сидел в дальнем углу с ножом в руке.
— Лев Давидович! Что с вами? — ахнула Инна.
— Тише! Здесь люди! — пробормотал старик, приложив палец к губам.
— Где? — ошалела от страха женщина.
— Вон за тобой двое стоят, за спиной у тебя. Не шевелись, порежут!
Инна застыла. Она стояла в полном оцепенении бессчетное количество секунд. Стояла, ожидая удара и спину. Ну вот и все, кто-то навел на квартиру норов! И убийц! Перед глазами пронеслась калейдоскопом вся жизнь. Школьная золотая медаль, ранний аборт, лишивший ее возможности стать матерью, замужество с нелюбимым человеком, которого навязали родители. Семейная жизнь — однообразная, как утренняя каша, и пресная, как маца. Единственная, короткая и яркая, как фотовспышка, любовная связь на стороне — и снова годы скуки и хандры. И все это сейчас кончится! Но это несправедливо! Я же еще и не жила, хотела вскрикнуть Инна Яковлевна. Не убивайте, подождите!
Но никто не торопился ее убивать. Более того, за спиной не было слышно ни единого шороха или вздоха. Не ощущалось ни запаха, ни чего-либо иного, что выдавало бы присутствие чужого человека. Сцепив зубы, она заставила себя обернуться. Сзади никого не было. Инна Яковлевна посмотрела на старика:
— Где люди?
— Стоят за тобой! С ножами! Ты лучше молчи, а то убьют!
Инна вздохнула, повернулась, пошла по комнатам. Все ясно! Если бы воры были здесь, они давно бы расправились со свидетелем. Связали бы, кляп в рот сунули… Что там еще полагается? Могли и убить. Во всяком случае, не позволили бы старому идиоту вооружаться самым большим кухонным ножом.
Действительно, в квартире никого не было. Был лишь фундаментальный беспорядок. Вещи выброшены из шкафов, птичья клетка распахнута настежь. Инна все же проверила запертые ящики стола, сейф, еще пару укромных мест. Все, что должно было там находиться, находилось на своих местах. Женщина вернулась в комнату старика. Тот все так же сидел в углу на диване с ножом в руке.
— Лев Давидович, — стараясь быть ласковой, произнесла Инна, — а кто разбросал вещи в комнатах?