– Мне правда хотелось бы просветиться насчет гаданья на картах, – сказал я. – Ведь я тут полный профан. Мне казалось всегда, что этим занимаются цыганки. Вы разве цыганка, Марджи? У меня не было ни одной знакомой цыганки.
Мэри сказала:
– Девичья фамилия у нее русская, она с Аляски.
Вот откуда эти широкие скулы.
Марджи сказала:
– У меня есть преступная тайна, которую я от вас скрыла, Мэри, – о том, как я попала на Аляску.
– Аляска раньше принадлежала русским, – сказал я. – Мы ее купили у России.
– Да, но известно ли вам, что это было место ссылки, как Сибирь, только для более опасных преступников?
– Для каких же?
– Самых опасных. Мою прабабку сослали туда по суду за колдовство.
– А что она делала?
– Наклика?ла бурю.
Я засмеялся.
– Так это у вас наследственная способность.
– Наклика?ть бурю?
– Нет, предсказывать судьбу – пожалуй, это одно и то же.
Мэри сказала:
– Вы шутите. Это неправда.
– Я, может быть, и шучу, Мэри, но это чистая правда. Колдовство считалось самым тяжким преступлением, хуже убийства. У меня сохранились прабабкины бумаги – только там, конечно, все по-русски.
– А вы знаете русский язык?
– Знала, но почти все забыла.
Я сказал:
– Может быть, и в наши дни колдовство – самое тяжкое преступление.
– Ну, не права я была? – сказала Мэри. – То он в одну сторону вильнет, то в другую. И никогда не узнаешь, что у него на уме. Вчера – да нет, это уже сегодня – встал до зари и ушел из дому. Пройтись ему захотелось.
– Я негодяй, – сказал я. – Отъявленный закоренелый мерзавец.
– Мне все-таки хочется, чтобы Марджи погадала, но только ты, пожалуйста, не вмешивайся. А то за разговором мы упустим время, пока детей нет дома.
– Одну минутку, – сказал я. Я поднялся наверх, в спальню. Меч храмовника все еще лежал на постели, а коробка со шляпой стояла открытая на полу. Я прошел в ванную и спустил в унитазе воду. У нас, когда спускаешь воду, по всему дому слышно, как она льется. Я намочил полотенце холодной водой и приложил ко лбу и к глазам. В голове у меня давило так, что глаза, казалось, вылезают из орбит. От холодной воды стало легче. Я присел на унитаз и уткнулся лицом в мокрую ткань, а когда она согрелась, намочил ее еще раз. Проходя опять через спальню, я выхватил из коробки шляпу храмовника и, надев ее на голову, спустился вниз.
– Фу, глупый, – сказала Мэри. Она улыбнулась и повеселела. Болезненная напряженность исчезла.
– Можно ли отбелить страусовое перо? – спросил я. – Оно стало совсем желтое.
– Наверно, можно. Надо спросить мистера Шульца.
– Зайду к нему в понедельник.
– Мне хочется, чтобы Марджи погадала, – сказала Мэри. – Мне очень-очень хочется.
Я водрузил шляпу на столбик лестничных перил, и он сделался очень похож на подвыпившего адмирала – если такое явление возможно.
– Достань ломберный столик, Ит. Нужно много места.
Я принес столик из чулана, раскрыл его и укрепил ножки.
– Марджи не любит сидеть в кресле.
Я пододвинул стул:
– А нам что делать?
– Сосредоточиться, – сказала Марджи.
– На чем?
– По возможности ни на чем. Карты у меня в сумке, вон там, на диване.
Я всегда представлял себе гадальные карты засаленными, пухлыми и мятыми, но эти были чистенькие и блестели, словно пластмассовые. Они были длинней и уже игральных карт, и в колоде их было гораздо больше, чем пятьдесят две. Марджи сидела за столом очень прямая и разбирала колоду – ярко раскрашенные фигуры со сложной иерархией мастей. Названия были все французские: l’empereur, l’ermite, le chariot, la justice, le mat, le diable[14]; земля, солнце, луна, звезды, а мастей тоже четыре: мечи, чаши, дубинки и деньги – я так думаю, что deniero должно означать деньги, хотя рисунок напоминал геральдическую розу, – и в каждой масти свои король, королева и валет. Потом еще какие-то странные, жутковатые карты – башня, расколотая молнией, колесо фортуны, виселица с человеком, подвешенным за ноги, – lе реndu, и смерть – la mort, скелет с косой.
– Довольно мрачные картинки, – сказал я. – Они и обозначают то, что на них изображено?
– Смотря по тому, как лягут. Если карта легла вверх ногами – значение будет обратное.
– А вообще значение может меняться?
– Может. Это уже вопрос толкования.
За картами Марджи сразу сделалась официально сдержанной. Под ярким светом ее руки выдавали то, что я уже однажды заметил: что она старше, чем кажется.
– Где вы научились этому? – спросил я.
– Девочкой я часто смотрела, как гадает бабушка, а потом стала брать с собой карты, когда шла в гости, – вероятно, как способ привлечь внимание.
– А вы сами верите?
– Не знаю. Иногда происходят странные вещи. Не знаю.
– Может быть, все дело в том, что карты заставляют сосредоточиться – психическая тренировка своего рода?
– Мне иногда самой так кажется. Бывает, я даю карте значение, которое ей вообще не свойственно, и в этих случаях почти никогда не ошибаюсь. – Ее руки двигались, точно живые существа, тасуя и снимая, тасуя и снимая, и наконец пододвинули ко мне колоду, чтобы я снял.
– На кого будем гадать?
– На Итена! – вскричала Мэри. – Посмотрим, сойдется ли со вчерашним.
Марджи взглянула на меня.
– Светлые волосы, – сказала она, – голубые глаза. Вам еще нет сорока?
– Сорок.
– Король дубинок. – Она достала карту из колоды. – Вот это вы. – Король в мантии и в короне, с увесистым красно-синим скипетром и внизу надпись: Roi de Baton. Она положила карту на стол лицом кверху и снова перетасовала колоду. Потом стала быстро раскладывать остальные карты, приговаривая нараспев. Одна карта легла над моим королем. – Это вам для покрова. – Вторая поперек первой. – Это вам для креста. – Третья – сверху. – Это вам для венца. – Четвертая – снизу. – Это вам для опоры. Это – что было, это – что будет. – Карты ложились одна за другой, образуя на столе большой крест. Наконец она быстро выложила четыре карты в ряд слева от креста, говоря: «Для вас, для дома, что ожидается, как сбудется». – Последняя карта оказалась человек, повешенный за ноги, но я, сидя по другую сторону стола, видел его в нормальном положения.
– Неплохо сбудется.
– Это может означать спасение, – сказала она, кончиком указательного пальца обводя нижнюю губу.
Мэри спросила:
– А про деньги тут есть?
– Да, есть, – сказала она рассеянно. И вдруг смешала все карты, тщательно перетасовала их и снова принялась раскладывать, бормоча свои заклинания. Казалось, она не всматривается в каждую отдельную карту, но воспринимает всю картину в целом, и взгляд у нее был задумчивый и туманный.
Отличный номер, думал я, гвоздь программы для вечера в дамском клубе, да и где угодно. Так, верно, выглядела пифия – холодная, непроницаемая, загадочная. Сумей долго продержать людей в напряженном, тревожном, захватывающем дух ожидании, и они поверят чему угодно – важны не действия, важна техника, расчет времени. Эта женщина зря растрачивает талант на коммивояжеров. Но что ей нужно от нас, от меня? Вдруг она снова смешала все карты, собрала их в колоду и вложила в красный футляр, на котором значилось: «L. Muller et Cie, Fabrigue de Cartes».[15]
– Не могу, – сказала она. – Бывает иногда.
Мэри спросила, едва дыша:
– Вы что-то увидели в картах, о чем не хотите говорить?
– Да нет, я скажу, пожалуйста! Однажды, совсем еще девочкой, я увидела, как змея меняет кожу, гремучая змея Скалистых гор. И вот сейчас, когда я смотрела в карты, они вдруг куда-то исчезли и вместо них я увидела ту самую змею, частью в старой коже, пыльной и стертой, частью в новой и блестящей. Вот и понимайте, как хотите.
Я сказал:
– Это похоже на транс. С вами такое уже бывало?
– Да. Три раза.
– И так же непонятно к чему?
– Мне нeпoнятнo.
– И всегда змея?
– О нет! Другие вещи, но такие же нелепые.
Мэри сказала с увлечением:
– Может быть, это означает ту самую перемену в судьбе Итена?
– Разве Итен – змея?
– А! Понимаю, понимаю, – сказал я.
– У меня даже мурашки по телу пошли, – сказала Марджи. – Когда-то мне не были противны змеи, но с годами я их возненавидела. Меня в дрожь бросает от одной мысли о змее. И вообще мне пора домой.
– Итен вас проводит.
– Пусть и не думает.
– Отчего же, я с удовольствием.
Марджи улыбнулась, глядя на Мэри.
– Держите его при себе, да покрепче, – сказала она. – Не знаете вы, каково жить одной.
– Что за вздор, – сказала Мэри. – Вам достаточно пальцем шевельнуть, и у вас будет муж.
– Раньше я так и делала. Да толку мало. Кого так легко заполучить, тот немного стоит. Держите, держите своего. А то как бы его не увели. – Она уже успела надеть пальто – она не из тех, что прощаются по часу. – Чудесный был обед. Буду ждать, когда вы меня еще позовете. Не сердитесь за гаданье, Итен.
– Увидимся завтра в церкви?
– Нет. Я еду в Монток до понедельника.
– В такую сырость и холод?
– Я люблю утренний морской воздух. Спокойной ночи. – Она исчезла прежде, чем я успел распахнуть перед нею дверь, точно спасалась от погони.
Мэри сказала:
– Я даже не знала, что она собирается за город.
Не мог же я ответить: «Она и сама этого не знала».
– Итен, что ты думаешь о ее гаданье?
– Так ведь она ничего не нагадала.
– Нет, ты забыл, она сказала про деньги. Но я не об этом. Тебе не кажется, она прочла в картах что-то, чего не захотела говорить? Что-то, что ее испугало.
– Просто эта змея, должно быть, запала ей в память.
– А ты не думаешь, что тут есть… какой-то другой смысл?
– Коврижка медовая, это ты у нас специалист по гаданьям. Откуда мне знать.
– Во всяком случае, я рада, что ты так дружелюбен с ней. Мне казалось, ты ее не выносишь.
– Я хитрый, – сказал я. – Умею скрывать свои чувства.
– Только не от меня. Они, наверно, останутся на второй сеанс.
– Кто останется?
– Дети. Они всегда смотрят два сеанса. Как это ты ловко придумал с посудой.
– Я коварный, – сказал я. – И в свое время я намерен посягнуть на твою честь.
Глава VI
Мне часто приходилось откладывать решение какого-нибудь вопроса на будущее. Потом, выкроив в один прекрасный день время для раздумий, я вдруг обнаруживал, что у меня уже все продумано, выход найден и решение вынесено. Так, вероятно, бывает со всеми, просто мне не дано это знать. Будто в темных, необитаемых пещерах сознания сошлись на совет какие-то безликие судьи и приговор готов. Эта бессонная, тайная область всегда представляется мне как черные, непроницаемые стоячие воды – глубокий омут, откуда редко что всплывает на поверхность. А может быть, это огромная библиотека, где сберегается все, что когда-либо произошло с живой материей с того первого мига, когда она начала жить.
Некоторые люди, по-моему, имеют более свободный доступ в этот тайник – например, поэты. Однажды, когда мне пришлось работать разносчиком газет, а будильника у меня не было, я выработал систему подачи сигнала и получения на него ответа. Ложась вечером в постель, я представлял себе, будто стою у края черной воды. В руке у меня белый камень, совершенно круглый белый камень. Я пишу на нем угольно-черными буквами «4 часа», потом бросаю его в воду и слежу, как он крутится, крутится, уходя вниз, и наконец исчезает. Это действовало безотказно. Я просыпался ровно в четыре часа. В дальнейшем я заставлял себя просыпаться и без десяти минут четыре и четверть пятого. И ни разу не проспал.
А иногда бывает и так, что нечто странное, нечто мерзкое высовывается над гладью этих вод, будто морская змея или какое-то чудище, возникающее из бездонных глубин.
Прошел только год, с тех пор как Деннис, брат Мэри, умер у нас в доме, умер в ужасных муках от базедовой болезни. Общая интоксикация разогнала микробы страха по всему его организму, и он потерял всякую власть над собой, метался, буйствовал. На этой по-ирландски добродушной лошадиной физиономии проступило что-то звериное. Я помогал держать его, успокаивал, старался рассеять предсмертный бред, и так продолжалось неделю, до тех пор пока у него не начался отек легких. Я не хотел, чтобы Мэри видела, как он умирает. Она никогда не видела умирающих, а я знал, что такая смерть может убить в ней светлую память о хорошем, добром человеке, который был ее братом. И вот однажды, когда я дежурил у его постели, из глубин тех черных вод выплыло чудовище. Я возненавидел Денниса. Мне хотелось убить его, перегрызть ему горло. У меня сводило челюсти и, кажется, даже губы вздрагивали, обнажая клыки, как у волка, рвущего добычу.
Когда все было кончено, я, придавленный чувством вины, со страху признался в этом старенькому доктору Пилу, который подписывал свидетельство о смерти.
– То, о чем вы говорите, по-моему, не такое уж редкое явление, – сказал он. – Мне приходилось подмечать это в людях, но мало кто в таких вещах признается.
– Но откуда это во мне? Я к нему очень хорошо относился.
– Может быть, атавистическая память, – сказал он. – Может быть, возврат к тем временам, когда больные и раненые в стае представляли собой опасность. Некоторые животные и многие рыбы рвут на части и пожирают своих обессиленных собратьев.
– Но я не животное и не рыба.
– Да, вы не то и не другое. И, вероятно, поэтому такие ощущения кажутся чуждыми вашей натуре. Но они сидят в вас. Сидят крепко.
Доктор Пил хороший человек – старенький, усталый. Вот уже пятьдесят лет он встречает нас на этом свете и провожает на тот.
Но вернусь назад, к совету судей во тьме – там, видно, работают не считаясь с временем. Иной раз кажется, будто человека подменили, и мы говорим: «Нет, он на такое не способен. Это не похоже на него». Но, может быть, мы ошибаемся? Вернее всего, он предстал перед нами под другим углом, или же давление сверху или снизу изменило его форму. На войне сплошь и рядом так: трус становится героем, а у храбреца душа уходит в пятки. А то вдруг читаешь в утренней газете – добрый человек, хороший семьянин зарубил топором жену и детей. По-моему, человек меняется непрестанно. Но бывают минуты, когда перемены в нем становятся явными. Копнуть бы поглубже, и, может быть, я добрался бы до корней, откуда с самого моего рождения и даже еще раньше произрастала теперешняя перемена во мне. С недавних пор мелочи стали складываться одна за другой, образуя какой-то крупный узор. То или иное событие, те или иные наблюдения подзуживали меня и толкали на путь, противоположный моему естественному пути или тому, который я считал естественным, – путь продавца из бакалейной лавки, неудачника, человека без инициативы, без надежд на будущее, связанного по рукам и ногам необходимостью накормить и одеть-обуть свое семейство, отгороженного со всех сторон привычками и устоями, которые кажутся ему высокоморальными и даже добродетельными. А возможно, еще и так, что во мне развилось самодовольство, ибо я считал себя тем, кого принято называть «хорошим человеком».
И, конечно, я знал, что творится вокруг. Марулло незачем было вдаваться в объяснения. Трудно жить в маленьком городке – таком, как наш Нью-Бэйтаун, – и ничего не знать о его делах. Правда, я над ними не очень задумывался. Судья Доркас по знакомству любезно освобождал от штрафов за нарушение правил уличного движения. Это даже не считалось нужным держать в тайне. Но любезность требует ответной любезности. Мэр города, он же фирма «Бадд – Строительные материалы», по высоким ценам продавал городу различное оборудование, подчас совершенно ненужное. Когда должны были асфальтировать новую улицу, вдруг выяснялось, что участки по обе ее стороны скуплены мистером Бейкером, Марулло и пятью-шестью другими финансовыми воротилами еще до того, как очередной план городского благоустройства стал официально известен. Все это было как бы в порядке вещей, но мне-то казалось, что я живу, руководствуясь какими-то иными законами. Марулло, и мистер Бейкер, и коммивояжер, и Марджи Янг-Хант, и Джой Морфи каждый по-своему подзуживали меня, а их старания, слитые воедино, превращались в весьма ощутимые толчки и вот пожалуйста: «Надо выбрать время и обдумать это как следует».