– Значит, ждать седьмого июля?
– Разве я это сказал?
– Нет, мне, наверно, так послышалось.
– Наверно.
И тут, покончив с обоями, вернулась Мэри. Мы сказали и проделали все, что положено по ритуалу, и медленно пошли домой.
– Как они мило нас приняли, лучшего и желать нельзя. Что он тебе говорил?
– Все то же самое. Чтобы я для начала пустил в оборот твои деньги, а я этого не хочу.
– Я знаю, милый, ты беспокоишься обо мне. Но, по-моему, будет очень глупо, если мы не воспользуемся его советом.
– Не лежит у меня к этому душа, Мэри. А вдруг он ошибается? Ты же останешься ни с чем.
– Слушай, Итен, если ты этого не сделаешь, так и знай, я сама к нему пойду со своими деньгами. Вот увидишь!
– Дай мне подумать. Я ни во что не хочу впутывать тебя.
– И не надо. Ведь счет в банке у нас общий. Помнишь, что вышло на картах?
– О господи! Опять эти карты!
– Да! Я им верю.
– Если я потеряю твои деньги, ты же меня возненавидишь.
– Нет. Мое богатство в тебе. Так Марджи нагадала.
– То, что Марджи нагадала, так мне в голову запало, что, покуда буду жить, буду в памяти хранить.
– Оставь свои шуточки.
– Может, это и не шуточки. Как бы богатство не повредило тихим радостям нашей нескладной жизни.
– Не понимаю, каким образом небольшие деньги могут чему-то повредить. Я не говорю о больших деньгах, а так… Чтобы хватало.
Я молчал.
– Ну, Итен!
Я сказал:
– О прекрасная принцесса! Не бывает так, чтобы денег хватало. Одно из двух: денег нет совсем или денег не хватает.
– Неправда.
– Нет, правда. Помнишь техасского миллиардера, который недавно умер? Он жил в гостиничном номере с одним чемоданчиком. Не оставил после себя ни завещания, ни наследников, но при жизни денег ему не хватало. Чем человек богаче, тем ему больше и больше нужно.
Она сказала ироническим тоном:
– Да, это, наверно, великий грех, но мне хочется купить новые занавески в гостиную и поставить котел побольше, так чтобы четыре человека могли принять ванну в один и тот же день, а я вдобавок – и вымыть посуду.
– Я не о твоих грехах сокрушаюсь, дурочка, а отмечаю факт, закон природы.
– Мало же в тебе уважения к человеческой природе.
– Не к человеческой, дорогая моя Мэри, а к природе вообще. Белки запасают орехов в десять раз больше, чем им потребуется. У хомяка брюхо того и гляди лопнет, а он все сует и сует за щеки, будто в мешок. А сколько умные пчелки съедают меда и сколько они, умницы, его выделывают?
Когда Мэри теряется, чувствуя себя сбитой с толку, она брызжет гневом, как спрут – чернильной жидкостью, и прячется в этом темном облаке.
– Противно слушать, – сказала она. – Хочется хоть немного порадоваться, так где там, разве ты позволишь!
– Нет, родная, не радость меня страшит, а горечь неудовлетворенности, сумятица, чванство, зависть – все, что несут с собой деньги.
Бессознательно она, вероятно, боялась того же. Она так вся и ощетинилась; поискала, где у меня больное место, нашла и с вывертом всадила туда колючки слов:
– Вот, полюбуйтесь! Продавец из бакалейной лавки, ни гроша за душой, а разглагольствует о вреде богатства. Можно подумать, ты в любую минуту способен добыть кучу денег, стоит тебе только захотеть.
– И добуду.
– Каким образом?
– Вот в том-то и вся загвоздка.
– Ничего ты не можешь, а если бы мог, давно бы у тебя все было. Хвастовство – и больше ничего. Обычная твоя манера.
Желание причинить другому боль рождает в нас злобу. Лихорадка уже овладела мной. Свинские, исступленно яростные слова поднимались во мне, как яд. Я ненавидел угрюмой ненавистью.
Мэри сказала:
– Смотри! Вон, вон там! Видел?
– Где? Что?
– Вон, мелькнуло под деревом – и прямо к нам во двор.
– Кто мелькнул? Мэри! Ну, говори! Что ты там увидела?
Я почувствовал, как она улыбнулась в темноте уму непостижимой женской улыбкой. Это называют мудростью, но тут дело, пожалуй, не в мудрости, а в том даре всепонимания, при котором и мудрость не нужна.
– Ничего ты не видела.
– Нет, видела – ссору… но она убежала.
Я обнял ее и повернул назад.
– Давай обойдем квартал, прежде чем домой.
Мы пошли туннелем ночи и больше ни о чем не говорили, да нам это и не требовалось.
Глава VIII
В детстве я с наслаждением преследовал и убивал мелкую живность, когда только мог. Кролики, белки, мелкие пташки, а позднее дикие утки и гуси валились наземь окровавленными комочками из костей, шерстки и перьев. В этом было какое-то остервенелое самоутверждение без примеси злобы, ненависти или чувства вины. Война отбила у меня аппетит к смертоубийству; так ребенок, объевшийся сладким, отворачивается от еды. Ружейный выстрел уже не исторгал из моей груди вопля неистового счастья.
В эту первую весну к нам в сад повадилась пара кроликов. Больше всего им пришлись по вкусу красные гвоздики моей Мари, и они начисто обгладывали их лепестки.
– Тебе придется покончить с ними, – сказала Мэри.
Я достал свою мелкокалиберную, всю жирную от смазки, нашел старые завалявшиеся патроны с дробью № 5, сел вечером на ступеньки заднего крыльца и, дождавшись, когда оба кролика оказались рядом, уложил их обоих с одного выстрела. Потом я похоронил пушистые останки под старой сиренью и почувствовал тоску где-то в желудке.
Я просто-напросто отвык от кровопролития. Привыкнуть человек может ко всему. К убийству, к ремеслу бальзамировщика и даже заплечных дел мастера. Привыкнешь – и дыба и клещи станут для тебя просто рабочим инструментом.
Когда дети легли спать, я сказал:
– Пойду погуляю немного.
Еще несколько дней назад Мэри стала бы допытываться – куда, зачем? – а сейчас только спросила:
– Поздно вернешься?
– Нет, не поздно.
– Я ждать не буду, мне спать хочется, – сказала она. Став на некий путь, моя Мэри, видимо, ушла по этому пути дальше меня. А я все еще терзался из-за кроликов. Может быть, это вполне естественно, когда человек, уничтоживший что-то, старается что-то создать и тем самым восстановить в себе равновесие? Не это ли послужило для меня толчком?
Я ощупью пробрался в зловонную конуру, где жил Дэнни Тейлор. Рядом с его койкой горела на блюдечке свеча.
Дэнни был совсем плох – лицо изможденное, какое-то синее со свинцовым отливом. Меня чуть не стошнило – так дурно пахло в этой грязной комнате, где под грязным одеялом лежал давно не мывшийся человек. Глаза у него были открыты и тускло поблескивали. Я приготовился услышать горячечный бред. И меня потрясло, когда он заговорил внятно, голосом и тоном прежнего Дэнни Тейлора.
– Зачем ты пришел, Ит?
– Я хочу помочь тебе.
– Будто ты не знаешь, что это бесполезно.
– Ты совсем болен.
– Думаешь, я сам этого не знаю? Еще как знаю, лучше вас всех. – Он потянулся за койку и достал оттуда бутылку «Старого лесничего», на две трети пустую. – Хочешь?
– Нет, Дэнни. А ведь это виски из дорогих.
– У меня есть друзья.
– Кто тебе его поднес?
– Не твое дело, Ит. – Он хлебнул из горлышка и сдержал отрыжку, хотя это далось ему нелегко. Лицо у него сразу порозовело. Он засмеялся. – Мой друг завел со мной деловой разговор, но я его околпачил. Он только-только собирался начать, а я уже скис. Ему, видно, невдомек было, как мне мало надо. А ты тоже с деловым разговором, Ит? Тогда я быстренько напьюсь до бесчувствия.
– Дэнни, ты меня любишь? Веришь мне? Ну, хоть сколько-нибудь, любишь?
– Конечно, люблю, но если уж говорить начистоту, так я пьянчуга, а пьянчуги больше всего любят виски.
– Если я достану тебе денег, ты будешь лечиться?
Больше всего меня испугало то, как быстро он пришел в себя, стал держаться свободно, просто – по-прежнему.
– Я мог бы сказать да, Итен. Но ты не знаешь, какой они народ, эти пьяницы. Деньги я возьму и пропью.
– Ну а если я внесу их прямо в лечебницу?
– Тебе же объясняют. Отправлюсь я туда с самыми благими намерениями, а через несколько дней сбегу. На пьяниц полагаться нельзя, Ит. Никак ты этого не поймешь! Я и соглашусь и сделаю, как надо, а потом все равно сбегу.
– Дэнни, неужели тебе не хотелось бы избавиться от этого?
– Да кажется, нет. И ты, конечно, знаешь, чего мне хотелось бы. – Он снова поднес бутылку ко рту, и меня снова поразила быстрота действия алкоголя. Мало того что он превратился в прежнего Дэнни, его восприятие, все его чувства так обострились, такая в них была ясность, что он читал у меня в мыслях. – Не обольщайся, – сказал он. – Это ненадолго. Алкоголь сначала взбадривает, а потом действует угнетающе. Надеюсь, ты уйдешь и второй стадии не увидишь. Сейчас мне не верится, что так все и будет. Пока ты на взводе, ты в это не веришь. – И тут его глаза, влажные, блестящие при свете свечи, посмотрели мне в душу. – Итен, – сказал он. – Ты предлагаешь заплатить за меня в лечебнице. У тебя же нет таких денег, Итен.
– Достану. Мэри получила наследство после брата.
– И эти деньги ты дашь мне?
– Да.
– Даже если я говорю тебе: не верь пьяницам? Даже если я заранее предупрежу тебя, что деньги я соглашусь взять, но сердце тебе разобью?
– Ты и так разбиваешь мне сердце, Дэнни. Ты мне снился. Мы с тобой были как раньше – там, в вашей усадьбе. Помнишь?
Он поднял бутылку и сразу опустил ее со словами:
– Нет, нет, потом – не сейчас. Итен, не верь, не верь пьянице. Когда он… когда я страшен, когда я как труп, мой хитрый умишко втихомолку продолжает свою работу и работает против тебя. Вот сейчас, сию минуту, я тот самый, кто был твоим другом. Я тебе наврал, что скис. Скис-то я скис, но про бутылку все помню.
– Стой, я тебя перебью, – сказал я. – А не то тебе покажется… ты меня заподозришь. Кто принес тебе эту бутылку? Бейкер?
– Да.
– И хотел, чтобы ты подписал что-то.
– Да, но тут я скис. – Он хмыкнул и снова поднес бутылку ко рту, и при свете свечи я увидел в горлышке у нее совсем крохотный пузырек. Он глотнул одну каплю.
– Вот и об этом я хотел поговорить с тобой, Дэнни. Что ему понадобилось – ваш луг?
– Да.
– Почему ты до сих пор его не продал?
– По-моему, я говорил тебе. С ним я все еще джентльмен, хотя джентльменским мое поведение теперь не назовешь.
– Не продавай его, Дэнни. Не поступайся им.
– А тебе-то что? Почему не продавать?
– Из чувства гордости.
– Нет во мне прежней гордости, только чванство осталось прежнее.
– Нет, есть. Когда ты попросил у меня денег, тебе было стыдно. Разве это не гордость?
– Да нет. Я просто ловчил. Тебе же говорят, пьяницы – они хитрые. Ты сам был смущен, и ты сам решил, что я стыжусь просить. А я не стыдился. Просто захотелось выпить.
– Не продавай его, Дэнни. Это ценнейший участок. Бейкер все знает. Иначе он не стал бы торговать его.
– А что в нем ценного?
– Это единственная ровная площадка вблизи города, где можно построить аэродром.
– Понятно.
– Если ты продержишься, Дэнни, вот тебе и начало новой жизни. Не поступайся им. Вылечишься, вернешься обратно, а в гнездышке у тебя яичко.
– Яичко без гнездышка. Может, лучше продать луг, деньги пропить, а когда… «подымется ветер и ветку пригнет, птенец желторотый в траву упадет», – сиплым голосом пропел он и засмеялся. – Тебе тоже понадобился наш луг, Итен? Ты за этим сюда пришел?
– Я хочу, чтобы ты выздоровел.
– Я и так здоров.
– Выслушай меня, Дэнни. Какой-нибудь голодранец волен поступать как ему угодно. Но ты не голодранец, у тебя есть нечто такое, чем весьма интересуется группа дальновидных граждан нашего города.
– Поместье Тейлоров. Нет, я им не поступлюсь. Я тоже дальновидный. – Он с нежностью посмотрел не бутылку.
– Дэнни! Говорят тебе, это единственное место для аэропорта! Оно для них своего рода ключевая позиция. Им без него зарез! Или строить там, или срывать холмы, а это обойдется чересчур дорого.
– Значит, они у меня в руках, и я их еще поманежу.
– Ты забываешь, Дэнни. Имущий человек – драгоценный сосуд. Я уже слышал разговоры, что гуманнее всего было бы поместить тебя в соответствующее заведение, где ты будешь под присмотром.
– Не посмеют.
– Посмеют! Да еще возведут это в добродетель. Ты же знаешь, как в таких случаях поступают. Судья – человек тебе известный – вынесет решение о твоей неправоспособности. Назначит опекуна, и я догадываюсь, кого именно. Все это обойдется недешево, твой земельный участок, разумеется, будет продан для покрытия расходов, а теперь догадайся, кто его купит.
Глаза у Дэнни блестели, и он слушал меня, раскрыв рот. Потом отвернулся.
– Ты хочешь взять меня на испуг, Итен, но время выбрал неподходящее. Приходи с утра, когда я лежу пластом и весь мир как зеленая блевотина. А сейчас тройную силу придал мне сей штоф в моей руке. – Он взмахнул бутылкой, точно мечом, и глаза у него превратились в щелочки, блестевшие при свете свечи. – Я тебе разве не говорил, Ит? По-моему, говорил. У пьяниц совсем особенный ум – хитрый, злой.
– Но я же предупредил тебя, как все будет.
– Да, ты прав. Я с тобой согласен. Очень убедительно у тебя получилось. Но вместо того, чтобы напугать меня, ты разбудил во мне дьявола. Кто думает, что пьяница – существо беспомощное, тот болван. Пьяница это существо особенное, и возможности у него тоже особенные. Я могу постоять за себя, и сейчас у меня просто руки чешутся схватиться с кем-нибудь.
– Молодец! Давно я хотел это услышать!
Он навел на меня бутылку и прицелился, будто на горлышке у нее была мушка.
– Дашь мне взаймы деньги Мэри?
– Да.
– Без гарантий?
– Да.
– Зная, что шансов получить их обратно – один против тысячи?
– Да.
– Пьяница способен на любую подлость, Ит. Не верю я тебе. – Он облизнул свои пересохшие губы. – И дашь деньги мне в руки?
– Когда прикажешь.
– Я же тебе говорил – нельзя давать.
– А я дам.
На этот раз он запрокинул голову, и со дна бутылки поднялся большой пузырек. Когда он отнял ее ото рта, глаза у него блестели еще ярче, но они были холодные и бесстрастные, как у змеи. – На этой неделе принесешь?
– Да.
– В среду?
– Да.
– А сейчас у тебя не найдется двух долларов?
Как раз столько при мне и было – долларовая бумажка и монеты в пятьдесят, двадцать пять центов, две по десять, пятицентовик и три пенни. Я ссыпал все это в его протянутую руку.
Он допил виски и швырнул бутылку на пол.
– Ты у меня в умных никогда не числился, Ит. Тебе известно, что даже первоначальный курс лечения обойдется около тысячи долларов?
– Ну и пусть.
– Игра интересная! Но это не шахматы, Ит, а покер. Я когда-то был хорошим покеристом… пожалуй, слишком хорошим. Ты делаешь ставку на то, что мой луг пойдет в обеспечение займа. И вторая твоя ставка, что такое количество виски – на тысячу-то долларов – убьет меня, а тебе свалится в руки аэропорт.
– Как тебе не стыдно, Дэнни!
– А мне ничего не стыдно. Я ведь тебя предупреждал.
– Неужели ты не веришь, что я действительно хочу тебе добра?
– Нет. Но я… я не могу сделать так, чтобы все вышло, как ты хочешь. Ты помнишь меня мальчишкой, Ит. А я тебя разве не помню? В тебе судья еще в детские годы сидел. Ну ладно. Я уже весь высох. Бутылка пустая. Ухожу. Так, значит, тысяча долларов.
– Хорошо.
– В среду, наличными.
– Принесу.
– Никаких обязательств, никаких расписок – ничего. И не воображай, Ит, что я такой, как прежде. Вот эта моя подружка ведь камня на камне во мне не оставила. Ничего теперь нет – ни чести, ни совести. Посмеюсь я над тобой от всей души, и на большее не рассчитывай.
– Я об одном тебя прошу – начни, попробуй.
– Пообещать я могу, Ит. Но, надо думать, ты уже понял, чего стоят обещания пьяницы. Приноси деньги, приноси. Можешь остаться здесь, сколько пожелаешь. Мой дом – твой дом. А я ухожу. Итак, до среды, Ит. – Он встал с койки, сбросил одеяло на пол к стене и, пошатываясь, вышел из своей конуры. Молния у него на брюках была спущена.