5
Быстро проходит в жизни человека весна, быстро летят теплые, щедрые дни лета, но быстрее всего проносятся дни и ночи любви…
Княжич Святослав переживал настоящую свою весну. Он ездил, как и раньше, на ловы, побывал летом с дружиною своею за Переяславом, в Родне, ездил в леса за Любечем.
Но теперь, где бы он ни был, где бы ни ночевал в поле, где бы ни стоял в степи или на высоком кургане, он видел ее лицо, мечтал обнять ее, впиться в упругие губы, снова и снова гореть в чаду любви.
Даже дружина не узнавала своего князя. Раньше он бывал задумчивым, настороженным, молчаливым. А теперь словно кто подменил их князя: на лице его все время играла улыбка, движения стали тверже, он бил орла на лету, смело шел с копьем на тура, настигал в степи дикого коня.
Особенно бывал он счастлив, когда возвращался с дружиною в Киев. Это бывало обычно к вечеру, когда Днепр дышал теплом, воздух был полон запахом спелых яблок, меда и цветов, где-то далеко-далеко в лугах рождалась песня.
Напоенные солнцем, овеянные ветрами, слегка усталые, но сильные, молчаливые и счастливые, они молча переплывали верхом Днепр и Почайну, выходили на берег, купались в теплой, манящей воде и ехали через торг Подолом, поднимались по дороге в предградье, по мосту, гремевшему и содрогавшемуся под копытами коней, въезжали на Гору.
И снова ночь любви, чудесная ночь, когда не хватает слов, когда все вокруг, кажется, воспевает и славит любовь.
А неизбежное и неумолимое уже подкрадывалось к княжичу Святославу и Малуше, только они не знали, не чувствовали этого.
Был месяц червен — прекрасная пора, когда в Киеве и вокруг него созревали плоды и виноград, на полях пахло рожью, в лесах — медом. В этом приволье, среди неописуемой буйной красоты, цвела и их любовь.
Настал зарев, заскрипели возы, встали столбы пыли над дорогами — богатство садов, безграничного поля, лесов потоком вливалось в княжьи клети, сусеки, медуши на Горе. Малуша рук не чуяла, поднимая кади, коробы, бочонки, ведра, от тяжелой работы у нее подкашивались ноги. Но приходила ночь — все забывалось, молодость не знает усталости, а любовь для нее — отдых…
Потом пришел ревун, повеяло холодом над Днепром, студеной стала вода, завяли травы и цветы на берегах, птицы улетали на юг, а у Малуши заболело сердце.
Она не знала, когда это началось, но ходила сама не своя. По ночам не спала, днем не ела, побледнела, похудела, только глаза блестели все так же. Правда, иногда в них вспыхивала тревога.
Однажды ночью она долго, прислушиваясь и вздрагивая от ударов собственного сердца, ждала Святослава. И когда он пришел, призналась.
— Княжич, милый, — робко начала она, — не знаю, и говорить ли, но что-то грустно, нехорошо мне.
По ее щекам катились слезы.
— О чем тебе грустить? — пытался успокоить ее Святослав. — Не плачь…
— Я, должно, непраздна есмь…
Она пристально всматривалась в его лицо и глаза: хотела узнать, что думает Святослав.
Но прочесть на его лице ничего не смогла. Княжич Святослав слышал ее слова, понял, что произошло, но смотрел не на нее, а в оконце, где высоко в небе висела серебристая луна.
— О чем ты думаешь, княжич? Ты, должно быть, теперь ненавидишь меня, теперь я тебе не нужна?
— Нет, Малуша, — ответил он, — не об этом я думаю, а о том, что будем делать. И мы сделаем, все сделаем так, что будет хорошо…
— А что нам делать?
— Не торопись, Малуша, дай подумать…
В следующую ночь она очень беспокоилась: придет ли к ней княжич Святослав? А если и придет, будет ли таким, как раньше?… О, с каким нетерпением ждала она в эту ночь шагов за стеною в темноте, прикосновения руки к замку (как хорошо она знала это прикосновение!), тихого скрипа двери, а потом — его самого, любимого, единственного.
И она не только ждала, но и готовилась: прибрала в каморке, нарвала цветов и поставила их в глиняном горнце около ложа. Долго думала, нельзя ли сделать еще что-нибудь приятное для княжича, да так и не придумала — что ж, она еще раз отдаст ему свое сердце.
Малуше пришлось ждать очень долго. На Горе уже все успокоились и заснули, стражи один и второй раз ударили в била, месяц выплыл из-за Днепра и хитро посмотрел через зубчатую стену, но знакомых шагов все не было слышно — княжич Святослав не шел.
Отчаяние и страх охватили смятенную душу Малуши, она решила, что княжич уже не придет, и не знала, что же ей делать, как дальше жить.
И когда она уже совсем потеряла надежду и подумала, что счастье и любовь навеки покинули ее, шаги послышались не за стеною терема, а рядом, во дворе, знакомая рука притронулась к замку, тихо скрипнула дверь…
— Малуша!
Она вышла из темного уголка, где стояла, прижав руки к сердцу, разрывавшему грудь.
— Улеб — аки тать! Стоит и стоит в сенях, разговаривает со своими воеводами и боярами. Я уж вышел другим ходом. Через сад…
Малуша не слыхала его слов, она смотрела и смотрела на залитое лунным светом лицо Святослава, на его глаза, в которых вспыхивали такие знакомые ей искорки.
Святослав также ничего не слышал, он пришел к ней, как раньше, он придет завтра и послезавтра, он не оставит тебя, Малуша!
Но если бы они прислушались, то услышали бы, как рядом, во дворе, под деревьями, прозвучали чьи-то шаги. Там шелохнулась женская фигура. Замерла на мгновение и исчезла.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Прошло еще много дней, много долгих, бессонных ночей провела княгиня Ольга в монастыре св. Мамонта, пока удалось ей снова увидеть императора Константина.
Прилетали холодные ветры с севера, и опадали листья с тополей, росших под стенами города, приходили в Суд, выгружались и спешили отплыть в обратный путь, к своим землям, корабли со всего света, с каждым днем темнее и холоднее становились воды Суда и Пропонтиды, а Ольга все сидела в монастыре св. Мамонта, недала встречи с императором Константином.
Порой княгиня закипала от возмущения: доколе же ей сидеть здесь и ждать этой встречи? Не лучше ли сказать купцам, чтобы они поднимали ветрила и вели лодии к Русскому морю, к родному Днепру? Временами она говорила царевым мужам, которые приходили без конца в монастырь и все справлялись о здоровье княгини, что чувствует себя плохо, собирается уезжать на Русь, ибо только там ей будет хорошо.
Царевы мужи слушали, обещали передать это императору, исчезали, приходили снова и каждый раз измышляли новую причину: то, мол, император Константин прихворнул, то выехал ненадолго в Македонию или Фракию, то у него просто нет времени. Но все же они обещали, что вот-вот император пригласит княгиню Ольгу в Большой дворец, встретится с нею, что у них состоится важный разговор.
И княгиня ждала. Она должна была ждать, ибо дело шло о справедливом праве, о благополучии русских людей, о чести Киевского стола. Неужели может статься, что император Византии, который ежедневно принимает князей и послов со всего света, не примет еще раз и не будет говорить с нею — русскою княгинею?
И вот наконец — это было через полгода после того, как княгиня Ольга выехала из Киева, и через восемьдесят три дня после того, как русские лодии остановились на Суде, — царевы мужи, запыхавшись, прибежали в монастырь св. Мамонта и уведомили княгиню, что император Константин будет ждать ее в воскресенье, восемнадцатого октября.
Восемнадцатого октября! Тут, над Пропонтидою, было еще тепло, но на душе у княгини Ольги царил холод. Сколько дней и ночей! Что даст ей еще одна встреча с императором?
И снова они со всеми церемониями пришли в Большой дворец, снова их заставили ждать выхода императора. В Золотой палате на позолоченных деревьях пели птицы, рычали и били тяжелыми хвостами о пол золотые львы, а император Константин возносился на троне и высился там наравне с образом Христа.
После этого состоялся обед. Купцы и послы за отдельными столами обедали в Золотой палате, где сидел и император Константин, императрица же с дочерьми и Феофано — в Пентаку-виклии святого Павла, куда была приглашена и княгиня Ольга.
На этот раз княгиня Ольга сидела за одним столом с императрицей и Феофано, разговаривала с ними, имела случай еще раз вблизи на них посмотреть. И снова, как и во время первого приема, ее неприятно поразили сухость и черствость императрицы Елены, вызывающее, подчеркнуто заносчивое поведение Феофано.
Время от времени в Пентакувиклии начинал звучать орган — тогда все присутствующие на обеде должны были вставать и слушать музыку. Несколько раз во время обеда в палату входили карлики-шуты и фокусники, они развлекали гостей различными шутками, показывали удивительные превращения, глотали огонь, заставляли вещи исчезать и снова находили их, взбирались по тонким, гибким прутьям до самого потолка. Перед гостями выступил даже черный великан, который мог поднять сразу восемь человек.
Но, хотя все это было необычайно любопытно, княгиня Ольга не могла забыться. Она думала, почему император обедает с купцами и послами, а она — с императрицей и Феофано: ждала и гадала, позовет ли ее император.
И вот в дверях Пентакувиклия появился паракимомен Василий. Император Константин приглашал княгиню Ольгу для беседы.
Стояла поздняя осень, но здесь, на берегу Пропонтиды, еще не ощущалось ее дыхания. В саду, по которому шли император и княгиня, еще цвели цветы, и их терпкие ароматы кружили голову. Где-то внизу, в темноте, глухо бились о скалы морские волны, вдалеке, за стенами, тускло поблескивал Константинополь, вверху изменчиво переливались звезды.
Император и княгиня Ольга остановились на скале над морем, и то, что открылось их взорам, можно было поистине назвать сказкой. Прямо перед ними расстилался бесконечный голубоватый простор Мраморного моря. Высоко над ним и, казалось, совсем близко от земли плыл серебряный, перевитый темными полосами месяц. Вокруг него, потонув в его сиянии, померкли все звезды; небо было там такое же голубое и чистое, как и море внизу. Только на севере, где небо окутывало темное покрывало, тлели, будто прятались, красноватые звезды. От скалы, на которой стояли император и княгиня, и до самого горизонта море светилось, прямо к месяцу по воде тянулась широкая дорожка, но не только в этом месте, а по всему водному простору каждая капля излучала зеленоватое сияние.
И, упиваясь ночной тишиной, вбирая в себя лучи месяца, отдыхая в лоне своем, море время от времени вздыхало, будто дышало, и тогда в глубинах его рождалась волна, с тихим, похожим на шепот журчанием катилась к берегу, разбивалась о камни и маленькими струйками, звеневшими, как струны, возвращалась в бездну…
— Я хотел показать княгине русской красоту Пропонтиды. Вот она, — сказал император Константин.
— Я благодарная императору за почет, — ответила княгиня, — но за три месяца я уже нагляделась на эту красоту, а вон там, над Перу, висит туча, и оттуда дует холодный ветер.
— Княгиня Эльга, я вижу, обижается, что я так долго не мог с нею побеседовать. Но ведь я то болел, то уезжал из Константинополя… Теперь я очень внимательно слушаю княгиню.
— Так, император, я долго ждала и хотела говорить о мире и любви, что должны быть между Византией и Русью…
— Да разве между нами нет мира и любви, княгиня? — притворно-искренне удивился император. — Насколько я знаю, они ныне есть между нами…
— Мир и любовь начертаны в хартиях римских императоров и князей Олега и Игоря, стоявших когда-то здесь, у стен Константинополя. Но наделе их нет, и Русь в том неповинна.