Мне показалось, что сейчас они все бросятся на меня и разорвут на куски. Но тут грохнула тяжелая древняя дверь, и две фигуры в точно таких же плащах появились на пороге. Это вошли Элли и Яромир. Они молча застыли в дверях. Все лица обратились к ним, все по-прежнему молчали, затем словно ветер пронесся по залу, словно взмахнула крыльями огромная стая птиц. Как по команде, все собравшиеся достали откуда-то черные плащи с капюшонами и накинули их на плечи.
Тут же люди стали группами и по одному выходить из пивной и рассаживаться по машинам и байкам. Элли и Яромир поманили меня, я вышел, оставив деньги за пиво на деревянном столе. Во дворе уже ревели байки. Откуда-то в руках у людей взялись факелы и запылали в нахлынувшей на луга тьме. Огромная процессия с огнями двинулась куда-то прочь от города — пешком, на разрисованных автомобилях, на харлеях, которые освещал мятущийся свет факелов, все ехали и шли медленно, удаляясь в холмы. Элли и Яромир шли рядом со мной с факелами в руках.
Было бы круто взглянуть на все это с неба — поток огненных точек, струящийся в темном ландшафте. Не берусь сказать, долго ли длился наш поход: я как-то забывался на ходу.
В какой-то момент начался лес, черный, густой и живой, и в эпицентре этого леса обнаружилась цель нашего похода — колоссальная воронка в земле, диаметром не меньше стадиона, — дыра уходила в черную глубину. Эту дыру окружали холмы, на вершине одного из холмов виднелось строение — нечто вроде зиккурата. Приблизившись, я понял, что оно построено из земли. Что за состав склеил землю в подобие глыб, мне неведомо. Архитектура грубая, словно постройка времен неолита.
— Что это? — спросил я своих спутников.
— Мавзолей Готтвальда, — ответил Яромир. — Президент Клемент Готтвальд — первый коммунистический президент Чехословакии. В последние годы жизни он жестоко пил: говорят, размах сталинского террора, учиненного в наших краях под его руководством, терзал его совесть. Он пил так необузданно, так беспробудно, чтобы только не видеть в себе палача и тирана, он так щедро пропитал алкоголем свое тело, что результатом стала болезнь, издавна известная под названием bocca di leone — морда льва. У него стало расти лицо. Его лицо стало увеличиваться, распухать, разрастаться во все стороны, оплывая и теряя черты, словно действительно голова огромного льва родом из того мира, где рождаются гербы и геральдические монстры, пыталась протиснуться в земную реальность, используя в качестве врат лицо коммунистического лидера. Он был не виноват: с ним просто происходила некая алхимическая трансмутация. Алкоголь лишь активировал процесс превращения. В каком-то смысле он стал идеальным первым лицом государства, совпадающим с лицом ее герба, а гербом Чехии является лев. Это пробуждение льва его так пугало, что, словно в клетку, он заключил льва на гербе внутрь пятиугольника, называемого в геометрии Пентагон, а над головой льва поместил пятиконечную звезду — пентакль. Это не помогло, болезнь его прогрессировала.
Ну что ж, его имя означает по-немецки «бог леса» или же «божий лес» — а богов леса часто изображают в виде льва, хотя в наших краях водятся только геральдические. И если был великий Ричард Львиное Сердце, то Готтвальда можно назвать Клемент Львиное Лицо. Под конец жизни он уже не мог говорить, он сделался страшен, и его скрывали от народа в Градском дворце, но, говорят, порой леденящий душу львиный рык доносился из его покоев, и тогда кровь застывала в жилах парадных гвардейцев, стоящих на карауле.
Когда он умер, коммунистическая партия решила мумифицировать его тело и выставить его на вечное обозрение в величественном мавзолее, наподобие мавзолея Ленина в Москве. Огромный мавзолей возвели над городом на горе Жижки, и там телу Готтвальда надлежало вечно возлежать в хрустальном гробу, открытое взглядам посетителей, под охраной конной статуи Яна Жижки, народного воителя времен гуситских войн.
Для мумификации пригласили группу специалистов из Москвы, сотрудников так называемого института имени Збарского — этот институт (его еще называют институтом тела Ленина) занимается уходом за мумией Ленина. Московские специалисты являлись, без сомнения, мастерами своего дела, но то ли бешеный алкоголизм Готтвальда еще витал вокруг его мертвого тела, то ли их напугало колоссальное лицо трупа, и от ужаса они стали безудержно пить, — неизвестно отчего, но они небрежно сделали свою работу. Они отчаянно пили, но настоящему мастеру пьянство не помеха — возможно, имелась секретная инструкция из Москвы: мумифицировать небрежно, чтобы Готтвальд не стал конкурентом главной мумии коммунистического мира — мумии Ленина. Короче, мумию сделали скверно, и вскоре тело стало подгнивать. Поэтому в мавзолее Готтвальда пришлось установить специальный подъемник: каждое утро пол раздвигался, и мумия поднималась в своем прозрачном гробу, чтобы ровно в полночь вновь опуститься в гигантский холодильник, находящийся под полом святилища. Как нежно серебрился иней по утрам на гранях стеклянного гроба!
Итак, мумия всходила и заходила, словно солнце, каждый день появляясь из ледяного адорая, и так продолжалось до 1989 года, когда Бархатная революция упразднила коммунистический режим: после этого мумию Готтвальда по воле новой власти удалили из мавзолея и перезахоронили в могиле на обычном кладбище. Там, в земле, мумия находилась вплоть до позапрошлого года, когда одной магической ночью, чем-то похожей на эту, ее тайно откопали и похитили — тогда-то ее и погребли вновь: в новом мавзолее, о котором знают только те, кому по плечу это знать. И вот что странно, — Яромир усмехнулся, — мумия больше не гниет. Многие полагали, что без холодильника, в земле, эта мумия скоро истлеет. Но она не истлела. Родная чешская земля дала телу Готтвальда то, что не смогли (или не захотели) дать этому телу ученые-таксидермисты из института имени Збарского, — нетление. Родная земля выделила из себя эликсир, черный сок антираспада. И здесь этому телу лежать хорошо, блаженно — ведь это место называется Лес Богов, Готтесвальд; значит, это и есть его настоящее место. Могила Нетленного Льва — вот как нынче называют этот мавзолей. Он сложен не из камня, а из самой земли: святая и добрая земля Чехии обнимает свое мертвое чадо, сберегая это тело для будущего. Мы одели тело мученика Клемента в царские одежды, в золотую парчу, расшитую изображениями львиных морд, голова его увенчана древней короной Пшемысловичей, и он возлежит на ложе из земли, перемешанной с кристаллами богемского стекла и мелкими чешскими гранатами. Из его лона произрастает священное раздвоенное древо с двумя переплетающимися стволами, означающими раздвоенный хвост чешского льва. Наши мистики говорят, что только зверь с раздвоенным хвостом сможет победить гада с раздвоенным языком — Великого Змея-Искусителя, чье изображение зашифровано в знаке доллара.
Лицо Готтвальда прикрыто золотой маской в виде морды льва, но когда мы снимаем эту маску, то с замиранием сердца видим, что лицо короля становится год от года все моложе и прекраснее. Гроб его имеет форму Пентагона, а над головой горит кровавая светлая звезда из цельного рубина.
В те ночи, когда мертвые короли скликают свои дружины, мы, непокоренные, стекаемся сюда, в Святой Лес, к мавзолею Лесного Бога, чтобы лицезреть Парад Богов. Славянские боги не умерли, но они спят, спят глубоко, и только раз в году они восстают на зов Великого Мага и являют нам свои неуязвимые лица. Взойдем же на мавзолей, чтобы принять Парад!
По грубым земляным ступеням мы поднялись на вершину мавзолея. Здесь обнаружилась площадка, на которой уже находилось несколько человек — все в черных плащах, и только один, неподвижно стоявший в самом центре группы, — в белом. Белый капюшон закрывал его лицо, в руке он держал посох из двух свившихся древесных стволов. У остальных капюшоны были откинуты. Рядом со мной оказался пожилой человек с лицом чиновника, его длинными седыми волосами играл ветер.
— Я — Милош Якеш, последний коммунистический правитель этой страны, — сказал он. — Я возглавил страну и партию в 1989 году, и сразу же власть мою смела Бархатная революция, а раз столь бархатная революция смела мою власть, значит, власть эта была еще более нежной, чем сама революция, не так ли? Это была шелковая власть, — Якеш усмехнулся.
— И что же, теперь вы, коммунист, стали славянским магом? — спросил я.
— А разве это не логично? — он кротко улыбнулся. — За многие века единственная идея смогла объединить все славянские народы, не оставив за бортом ни одного из них, — и это коммунистическая идея. Такие вещи не случаются случайно. Видите ли, любому верховному правителю поневоле приходится совершать много зла, поэтому небо из сострадания дарит такому человеку немного святости в миг его воцарения, если он пришел к власти бескровным путем. Обычно эта капля святости смывается последующими жестокими и суровыми делами властителя, а на такие дела обречен из властителей любой, кроме тех, которые мгновенно теряют власть, не пролив ничьей крови. Я воцарился бескровно, случайно, и утратил свою власть также бескровно, поэтому капля святости, упавшая с неба, осталась на моей голове. Как же мне не стать магом?
Мне нечего было ему возразить, к тому же невероятный вид, открывающийся с вершины мавзолея, не позволил мне говорить. Поток живых факелов струился с холмов. Своим запредельно острым зрением я видел лица: лица рокеров, готов, байкеров, хиппи, цыган, эмо, хасидов, кришнаитов, рэперов, толкиенистов, ролевиков, панков и киберпанков и прочих. Все лица строги и вдохновенны. Великое таинство совершалось. Среди стоящих на мавзолее я никого не знал, кроме русского старичка, специалиста по климату, которого видел на конференции «Политическое значение весны». И только человек в белом плаще стоял с закрытым лицом.
Яромир вдруг извлек из складок своего плаща темный ларчик. Яромир открыл его: там содержались два старинных кубка из чуть помутневшего от времени стекла с плотно завинчивающимися золотыми крышками, вложенные в углубления, вырезанные по форме этих кубков. На поверхности кубков тонкой золотой линией изображены короны и вензель Рудольфа Второго Габсбурга, императора Священной Римской империи, сделавшего Прагу столицей Европы. В кубках плескалась темная влага. Яромир взял кубки, и далекий свет факелов вспыхнул рубиновым блеском в их гранях. Безотчетное профессиональное чутье сообщило мне, что кубки наполнены кровью.
Медленно и торжественно, держа кубки в вытянутых руках, Яромир приблизился к человеку в белом плаще. Все замерли. Казалось, затих даже ветер, и только треск факелов, словно гудение стрекоз, висел в воздухе. Человек в белом плаще передал свой раздвоенный посох тому, кто стоял рядом с ним, и откинул капюшон. Обнажилось лицо старца: длинная седая борода стекала на грудь потоком свивающихся ручьев; седые кустистые брови, похожие на полярный мох, почти совершенно закрывали глаза; длинное древнее лицо изборождено морщинами, как белый пергамент, изрубленный саблей. Я вздрогнул. Этот старец напоминал на статую рабби Льва, в которую сегодня утром так долго вглядывался Орлов.
— Кто он? — спросил я Элли по-английски.
— У него много имен. В шестнадцатом веке, во времена императора Рудольфа, он жил в пражском гетто, и тогда его называли рабби Лев. Львом его называли и в других местах. Это живой лев стоит на могиле мертвого льва. Называли его по-разному — Агасфер, Вечный Странник, или Великий Маг, или Гэндальф. Но мое сердце знает и шепчет его настоящее имя — имя, пронзившее столько веков, имя, которое убивает и возвращает жизнь, имя, от звуков которого хищные звери становятся кроткими, а беспомощные существа — свирепыми и сокрушительными.
Лицо Элли было бледно, в глазах, обращенных на меня, играл огонь.
— Что же это за имя? — спросил я.
Губы Элли дрогнули, и она тихо произнесла:
— Великий Мерлин.
еликий Мерлин! — эхом откликнулись тысячи тихих голосов, это имя повторили шепоты леса, и оно отразилось в рваных облаках, бегущих навстречу луне.
Яромир приблизился к Магу и с глубоким поклоном протянул ему кубки. Старец принял их. Яромир вдруг заговорил на языке, которого я прежде не слышал. Странно, но я понимал каждое слово этого незнакомого и прекрасного языка. Это был славянский язык, явно очень древний, — возможно, тайный язык славян, родившийся в глубине мистерий, — и в нем словно бы сплелись и соединились все славянские речи: мистическая ясность русского, гордость польского, певучесть украинского, детская нежность и смешливость чешского, лесная уклончивость белорусского, прямодушие словацкого, смелость сербского, загадочная сдержанность болгарского, пылкость черногорского, византийская роскошь церковно-славянского, чувственная женственность словенского, крестьянское упорство языка поморов и русинов… Звучали в этом языке и холодные ветры севера, и стон арктического льда, и южный жар, и эхо скал Черного и Средиземного морей, и скрипы Уссурийской тайги — все изгибы земли, все великорусские реки, все края, где звучит славянская речь, вплели в этот язык свои голоса, — и Прага, славянское сердце Европы, пела в этом языке свою песню.
Я понимал этот древний язык, но не смогу вспомнить ни слова: таким его, видно, и задумали, этот язык таинств, проникающий до глубины души и тут же ускользающий из памяти. Могу передать лишь приблизительное содержание речей.
— Птичья кровь, — сказал Яромир, опускаясь на одно колено и протягивая чаши Магу. — Древняя жертва этой ночи. Кровь первомайских птиц — курицы и орла — смешается в недрах земли, и боги выйдут на поверхность. Кровь высоко летящего и низко падающего, кровь зоркого и разбивающегося в прах, кровь наводящего ужас смешается с кровью смиренной, с кровью простой, с кровью слепой, с кровью тупой, с кровью жирной, кровь царя с кровью смерда, кровь полета с кровью беготни, кровь палача с кровью жертвы, кровь господина с кровью раба, кровь бесстрашия с кровью страха, кровь неба с кровью дворов, кровь верха с кровью низа, кровь О с кровью К, кровь клекота с кровью кудахтанья, кровь слез с кровью смеха, кровь бодрствования с кровью сна. Да смешаются!
— Да смешаются! — ответил Маг на том же языке и принял чаши своими протянутыми руками. Голос его был глух и глубок. Затем он подошел к краю площадки, нависающей над гигантской воронкой в земле, и высоко поднял чаши к небу.
Небо послало в ответ пять полыхающих зарниц. Близилась гроза. Маг произнес некую фразу на древнееврейском языке и с этими словами бросил обе чаши в воронку, наполненную земляной тьмой.
— Восстаньте, славянские боги! Пусть вечно живут народы, навечно разъединенные и навеки влюбленные друг в друга!
Тут же гроза прокатилась по небу, дрогнули и пошатнулись все огни, и высветилось уже не пять, а целый куст зарниц. В глубине колоссальной воронки что-то забурлило, и вдруг все свистнуло, словно бы космос обернулся скворцом, и гигантское существо встало над воронкой. Черная фигура, достающая головой до облаков, медленно выпрямилась и открыла пронзительные зеленые глаза, глядящие на луну, видимую в разрывах туч.
Бог Святолес, покровитель всех друидских полян, всех рощ волхвов, всех магических кущ: руки его окутаны мхом, борода зеленела как чаща, черные гигантские ели качались на плечах, — и тут же фигура исчезла.
Парад Богов. Мало сказать, что я стоял там охуевший до глубины души — я просто стоял как обоссанный опоссум: мне казалось, что по моим ногам струится влага, потому что я обоссался и кончил множество раз; мне казалось, из глаз моих текут слезы, из носа исходит поток загадочных соплей, из уголков плотно сжатого рта выступает, пузырясь, слюна. Какая-то жидкость, похожая на квас, текла даже из ушей, но все это мне лишь казалось — на деле я стоял сухо и строго, как маг среди магов, вытянув вперед левую руку в римском салюте, принимая Парад. А боги шли… Шли великие древние боги. Отчего-то возникало ощущение, что они именно идут, что это процессия, хотя они поочередно вздымались и исчезали над воронкой — гигантские фигуры, каждая выше небоскреба, который Уорбис собирался возвести над Прагой. Даже если бы в сердце моем заверещал кровавый ангел, требуя, чтобы я записал имена богов (кажется, один из магов, принимающих парад, гулко выкликал эти имена), я не стал бы этого делать, хотя помню каждое имя. Даже если бы золотые выпуклые морды львов выступили у меня на ладонях, если бы они с доброй угрозой ощерили свои окровавленные клыки, требуя, чтобы я описал, как выглядели боги, я не стал бы этого делать, хотя помню, как в короне грозных длинных белых корней шел, оставаясь на месте, бог Пня.