– Кто там? – также тихо откликнулся атаман.
– Братья казаки! – был ответ.
– Что вам нужно?
– С поручением от Богдана, – тихо произнес Ивашко, наполовину показываясь из оврага.
Ближайшие казаки придвинулись к послам и образовали тесный круг. В первую минуту атаман сжал в руке саблю, предполагая какой-нибудь обман; но увидя безоружных запорожцев, тотчас опустил руку и ласково спросил:
– Какое же поручение ваше?
Ивашко снял шапку и низко поклонился на все четыре стороны; то же сделал и брыкалок.
Брыкалок начал:
– Братья казаки! Послал нас к вам батько наш Богдан, чтобы удержать вас. Для чего вы на своих идете? Нам ли, казакам, дружить с ляхами? Богдан вступился за правое дело, за веру православную, а вы хотите поднять на него руку.
Пока он говорил, все казаки собрались вокруг него и внимательно слушали.
– Если вы пойдете с ляхами на веру нашу благочестивую, то дадите за это ответ Богу, – прибавил Ивашко.
В толпе пронесся ропот, а Брыкалок продолжал:
– Разве не теснят вас ляхи так же, как и нас, вольных казаков, разве не терпите вы от них всякое надругание? И чем виноват пан Богдан, за что его преследуют? Только за то, что он, осмеянный и поруганный панами, стоит за правду, за народ русский и не потакает панским беззакониям… Как хотите, братья казаки, – закончил он, – вас больше, чем нас, вы можете нас перебить, а мы на вас рук не подымем.
Вся толпа загудела; казалось, все ненависть к ляхам сразу пробудилась:
– Смерть ляхам! На погибель! – кричали они и бросились с обнаженными саблями в овраг.
Брыкалок и Довгун не ожидали такого скорого полного успеха. Они поспешили к Богдану с радостной вестью. Все вскочили на коней и тоже отправились в овраг.
Поляки в первый момент не поняли, в чем дело. Они думали, что Богдан вышел из засады, и недоумевали, зачем казаки несутся прямо на них. Но услышав зловещий клич, они сразу догадались об измене. Защищаться было невозможно, единственным спасением для них было бегство. Кто успел, вскочил на коня и помчался; кто не поспел убежать, того зарубили на месте. Впрочем и из беглецов немногим удалось спастись, так как ровная топкая местность не представляла прикрытий и замедляла бегство. Никто из польской залоги не решился остаться на Сечи, все спасшиеся ушли в Польшу. Хмельницкий вернулся во главе пятисотенного отряда и был торжественно встречен на Сечи. Запорожцы устроили шумное торжество: каждый курень выкатил от себя бочку горилки и пятьсот вновь прибывших скоро так напраздновались, что их пришлось разносить по куреням на руках.
– Пане Богдане! – с некоторым почтением в голосе сказал кошевой, расставаясь с Хмельницким, решившим опять отправиться к Довгуну, – славное начало ты положил. Теперь я смогу рассылать гонцов и скликать народ. Весть о том, что ляхи побиты, разойдется повсюду…
– А я постараюсь отвести глаза панам, – весело проговорил Хмельницкий. – Надо как-нибудь дотянуть до весны, заручиться народом, а тогда и с татарами договориться.
Слух о том, что польский гарнизон перебит, и Запорожье свободно, быстро разнесся повсюду; все, кто скрывались от поляков, повыползли из лесов и ущелий. Кошевой тоже совершенно открыто разослал гонцов скликать запорожцев, множество беглых ютились в землянках по берегам рек, по оврагам; это были лугари, степовики, гайдамаки, не признававшие над собой никакой власти, никаких законов. Большая часть питались только дичью, а одевались, как дикари, в звериные шкуры и не боялись ни голода, ни холода. Попасть на запорожскую общину новичку не представляло никакого затруднения, теперь каждый день целыми десятками они приходили к кошевому, и тот спрашивал их только:
– Веруешь ли в Бога?
Они отвечали:
– Верую.
– А в Богородицу веруешь?
– И в Богородицу верую.
– А ну-ка перекрестись!
Приходящий крестился.
– Ну, теперь ступай в какой хочешь курень.
Хмельницкий почти каждый день посещал Сечь и с радостью видел, как прибывает народ.
Раз как-то Довгун доложил ему, что прибежали хлопы из Украйны. Хмельницкий уже давно не получал вестей с родины. Он тотчас же велел привести их к себе и спросил:
– Что нового на Украйне?
– Новое-то есть, да только нехорошее, – отвечали ему. – Как прослышали, что ты регистровых казаков смутил, как прибежали оставшиеся в живых ляхи, все паны всполошились. Старшой Барабаш собирает на тебя казаков, а сам коронный гетман идет с войском к Черкасам. Пан Кречовский бегает и к старшому, и к старосте и тоже тебя на чем свет стоит бранит. Дорого оценили твою голову, на Украйну теперь тебе и показаться нельзя. Богдан отпустил хлопов и долго совещался с кошевым. Возвратившись на Томаковку, он засел за письма, написал Шемберку, Потоцкому, Конецпольскому и Барабашу. Шемберку, как своему прямому начальнику, он сообщал, что только временно скрывается от Чаплинского, поклявшегося его извести, что он думает скоро вернуться и просит пана комисара позаботиться, чтобы не разграбили его остального имущества и не разогнали его слуг. Почти то же он писал и коронному гетману, уверяя его, что казаки собираются в Запорожье только потому, что хотят послать депутацию королю о восстановлении своих прав. Конецпольскому он писал о Чаплинском, уверяя, что Чаплинский его обкрадывает и недостоин быть не только панским дозорцею, но даже истопником или кучером. Всех троих Хмельницкий уверял, что и в уме не имеет мысли о восстании, что все это клевета, и что скоро он намерен вернуться на Украйну. Барабашу он писал совсем в ином тоне, он упрекал его в том, что тот так долго хранил у себя королевскую грамоту. "За то, что ваша милость хранили королевскую привилегию, – писал он, –между плахтами вашей жены, войско запорожское считает вас достойным начальствовать не над людьми, а над свиньями или над овцами. Я же, с помощью этой привилегии, надеюсь сделать что-либо лучшее для погибающей Украйны, выпросить ласку и милость у королевского величества, панов, сенаторов и у всей Речи Посполитой".
Кошевой разглашал между запорожцами, что будет послано посольство в Варшаву к королю, и ни словом не обмолвился никому о замышляемом восстании. Хмельницкий жил и в Сечи, и на Томаковке; но в начале марта до него дошли слухи, что коронный гетман посылает к нему кого-то для переговоров. По этому поводу у Хмельницкого было новое совещание с кошевым.
– Думаю, что тебе не следует оставаться здесь, в Сечи, – советовал кошевой. – Если придет сюда посол панский, трудно будет от него скрыть наши замыслы. Он как раз узнает, да и увидит, что слишком много сюда нагрянуло всякого люда, нашим запорожцам ртов не закроешь, их не обманешь; они чуют, чем пахнет… Всего лучше будет, если ты распростишься с запорожцами, заберешь с собою для безопасности человек триста или пятьсот и переберешься на остров Томаковский, как будто для того, чтобы кормить коней.
– Правда твоя, – подтвердил Хмельницкий, – я отберу самых надежных, огорожусь на острове палисадом и прикинусь, что с Сечью никаких дел не веду, она сама по себе, а я сам по себе…
– А кого пан коронный гетман посылает к тебе? – спросил кошевой.
– Ротмистра Ивана Хмелецкого. Он долго жил между казаками и знает все казацкие привычки. Вот пан коронный гетман и думает, что это самый лучший посол ко мне, он все выведает и высмотрит.
На другой день Хмельницкий распрощался со своими запорожскими друзьями и объявил им, что он теперь поедет на Томаковку кормить коней, а для безопасности выбирает себе стражу в пятьсот человек. После же кормежки он выберет депутацию для посольства в Варшаву, а может быть и сам поедет туда же.
Наконец приехал ожидаемый посол. По дороге в Сечь он справился у ближайшего зимовника, где теперь находится Хмельницкий.
– А не знаю, пане, вон там сидит хлопец, он вам и скажет, – был ответ. – Гей, хлопец, – крикнул он в корчму, – скажи пану о пане Хмельницком.
Из корчмы вышел наш старый знакомец Брыкалок, он уже давно тут дежурил по наказу Богдана и теперь был готов вполне добросовестно исполнить возложенное на него поручение.
– Что угодно пану? – спросил он, низко кланяясь.
– Не можешь ли ты мне сказать, где находится теперь пан Хмельницкий? – спросил пан ротмистр.
– Пан Хмельницкий сидит на острове Томаковке.
– А что он там делает? – спросил посол.
– Да кормит коней, собирается ехать в Варшаву к королю.
– Гм! – многозначительно промычал пан Хмелецкий. – А послушай-ка, хлопец, – продолжал он, отводя Брыкалка в сторону, – ты, я вижу, человек добрый. Вот тебе для первого знакомства два карбованца.
– Спасибо, пане! – проговорил Брыкалок, снова низко кланяясь и опуская червонцы в карман.
– Скажи мне, добрый человече, без утайки, хорошо ты знаешь этого пана Хмельницкого?
– Хорошо, пане, так хорошо, как своего родного, каждый день там бываю…
– Ну, и что же? Замышляет этот пан что-либо?.. Не слыхал ли ты чего-либо такого? Да ты только не молчи, у меня карбованцев много.
– Замышляет, пане, – проговорил таинственно и с лукавой улыбкой Брыкалок. – Ой, замышляет!..
– Говори, говори, что такое? – торопил его Хмелецкий и сунул ему в руку еще одну монету.
Брыкалок и эту монету опустил с поклоном в карман и продолжал таинственно, с расстановкой, понизив голос:
– Он, видите ли, пан…
Он едет в Варшаву как будто бы с посольством от казаков, а сам совсем иное в уме держит…
– Что же он в уме держит?
– А держит он в уме своего врага погубить…
– Какого врага?
– Да, ведь, у него враг – пан Чаплинский. Он у Хмельницкого и дом отнял, и все имущество, и всякие убытки ему причинил; вот он теперь и собирается отомстить… А что пан Богдан задумал, так этому так и быть… Он теперь под него такие козни подведет, какие…
Пан Хмелецкий с нетерпением прервал рассказчика.
– Эту историю я давно уже знаю, мне вовсе не интересно ее еще раз слышать… Ты, хлопец, мне не о том говоришь… Не замышляет ли Хмельницкий чего против панов?
– Да як же не против панов? – с самой добродушной улыбкой возразил Брыкалок, – а разве Чаплинский не пан?
– Бог с ним с Чаплинским, я сам буду рад, если он на первой осине повиснет, – возразил с досадой ротмистр. – Пускай его Хмельницкий хоть проглотит, я не о том тебя спрашиваю…
– О чем же, пане? – еще наивнее спросил Брыкалок, почесывая свой чуб. – Да вот о чем, хлопец: не мутит ли он народ, не собирает ли казаков, не думает ли восстать против короля и Речи Посполитой?
– Это пан-то Богдан? – с наивным удивлением переспросил Брыкалок. –Вижу, пане, что ты совсем не знаешь пана Богдана. Чтобы он мутил народ против короля, когда у него только всей и надежды, что на короля и его милости… А казаков не так-то легко собрать, пане: они народ хитрый, охотнее пойдут на татар, потому что у татар нет самопалов и пушек, как у панов… Нет, пане, это напрасно…
Вот сам узнаешь нашего пана Богдана. Он человек простой, не хитрый.
Лицо посла вытянулось: он увидел, что заплатил карбованцы даром.
– А ты можешь показать мне к нему дорогу? – спросил ротмистр.
– Отчего же не услужить пану; вот сейчас оседлаю коня и поедем.
Дорогой Хмелецкий опять попробовал расспрашивать казака.
– А много у Хмельницкого народу?
– Да не мало, человек пятьсот будет… Он боится, чтобы пан Чаплинский его не извел, вот он и огородился на острове.
– А в Сечи он часто бывает?
– Нет, не то, чтобы часто, что ему там делать: с Сечью он не ладит… В Сечи народ буйный, неспокойный, а Богдан живет тихо, никого не трогает, не любит, чтобы и его задевали.
Хмельницкий принял гостя ласково, извинялся, что не может его угостить, как в прежние времена.
– Прошу извинения у пана ротмистра, – говорил он, – нынче я изгнанник, живу в лесу, как в заколдованном замке, никого не вижу, ничего не слышу, никакие новости до меня не доходят. Но горилки мы все-таки выпьем, – прибавил он, вводя гостя в обширную горницу, где на столе уже была приготовлена закуска и вино.
Они сели за стол и пан посол почувствовал себя неловко, не зная как приступить к разговору. Его знания казацких обычаев мало помогали ему в беседе с этим "беглым войсковым писарем", как его назвали паны. Хмельницкий держал себя сдержанно, но с достоинством, угощал гостя и горилкой, и вином; сам же пил мало. Он угощал посла, как дорогого гостя, и совсем, по-видимому, не интересовался узнать, зачем тот пожаловал. Наконец, Хмелецкий решился заговорить первый.
– Вероятно, пан Богдан догадывается, зачем я к нему послан?
– А пан ротмистр ко мне послан? – с притворным удивлением спросил Хмельницкий, – я думал, что он по дороге ко мне заехал. Кто же послал пана?
– Я послан к пану Зиновию с поручением от пана коронного гетмана, –проговорил Хмелецкий. – Пан коронный гетман очень жалеет пана Хмельницкого, он желает ему всевозможного блага…
– Благодарю пана гетмана, – загадочно проговорил Богдан, чуть-чуть улыбаясь.
– Пан коронный гетман удивляется, что пан Хмельницкий, такой умный, такой проницательный, решился на мятежные замыслы…
– Я? – прервал его Хмельницкий. – Я ничего мятежного не замышляю, это все клевета, пущенная моими врагами, чтобы очернить меня перед паном гетманом.
– Напрасно пан Хмельницкий желает меня уверить, – продолжал посол, –мне достоверно известно, что он замышляет поднять Украйну, думает двинуть запорожцев против поляков, собирается уничтожить все права панские…
– Никогда ничего подобного у меня в голове не было! – возразил Богдан. – А вот до меня так дошли вести, что пан коронный гетман двинулся с войском на Украйну. Если это правда, то он скорее мутит народ. Еще я слышал, что пан гетман назначил большую цену за мою голову… За какие это провинности, пан посол? По одному подозрению нельзя казнить человека…
– Пан коронный гетман предлагает пану Хмельницкому вернуться на Украйну.
– Я и не думаю, пан посол, оставаться вечно здесь. Но теперь, когда назначена цена за мою голову, когда на меня идут с войском, а у меня никакой нет защиты, кроме пятисот стражников, может ли пан коронный гетман требовать, чтобы я вернулся?
– Даю честное слово пану Хмельницкому, – проговорил ротмистр, – что волос не спадет с его головы.
– Я тоже даю честное слово пану послу, что ни на волос не выйду отсюда, пока пан гетман будет стоять надо мной с войском, пока над казаками будут начальствовать ляхи, пока будут существовать постановления, обидные для казаков, пока будут отняты все права, дарованные им нашим королем и его предшественниками. Пусть пан гетман отменит и уничтожит все это, тогда я с легким сердцем вернусь на Украйну.
– Но, ведь, пан Хмельницкий требует невозможного!
– И пан Потоцкий тоже требует невозможного, – возразил Богдан. – Кто же сам подставит свою шею под нож? Я буду тут сидеть, окруженный своим палисадом, до тех, пор пока не испрошу милости у короля.
Все это было сказано Хмельницким так решительно, что послу оставалось только откланяться. Богдан вежливо проводил его за ворота, посылая с ним почтительнейшие поклоны панам гетману, старосте и комисару.
Хмелецкий уехал в полной уверенности, что беглый писарь, по крайней мере, в настоящую минуту ничего серьезного не замышляет. Так он и доложил Потоцкому, прибавляя, что на острове народу немного, а с Сечью Хмельницкий никаких дел не ведет.
– Ну, и пусть его там сидит, – порешил Потоцкий, – до поры, до времени мы его там трогать не будем.
Когда эта весть дошла до Кречовского, в первый момент он ей поверил и подумал, неужели Хмельницкий так глуп, что сидит на каком-то острове за палисадом и бездействует.
"Нет, не может быть", решил он тотчас же про себя, "Богдан хитер, он отводит глаза панам, будем отводить и мы".
Хмельницкий же выпроводив гостя, вздохнул свободно и кликнул Тимоша, Ивашка и других преданных ему казаков.
– Собирайтесь сегодня же в отъезд, ночью выедем, – отдал он приказание. Главное, чтобы сборы были незаметные, чтобы даже наша стража не видела нашего отъезда. Лишнего с собой не брать, ехать налегке, запастись только добрыми конями и оружием.