– А не скажет ли пан бывший войсковой писарь, – заметил он ядовито, –на каких правах он владеет Суботовым? Насколько мне известно, у него нет никаких документов, даже дарственной записи.
– Думаю, пана подстаросту это не может интересовать, – небрежно заметил Хмельницкий. – Его это совсем не касается.
– Почем знать, почем знать, – проговорил Чаплинский, – что кого касается, об этом трудно судить, а вот что кому дано на слово, да еще безо всяких документов, того и своим считать нельзя. Сегодня его, а завтра мое. Богдан готов был вспылить, но удержался и спокойно проговорил:
– Так как это пана подстаросту интересует, то могу ему сообщить, что Суботово даровано отцу моему за заслуги. Все, что тут есть, заведено отцом и мною, мы получили полосу пустопорожней земли. Не думаю, чтобы у человека можно было отнять то, что приобретено его потом и кровью. По крайней мере верю, что при нынешнем старосте это невозможно.
– Почем знать! – загадочно повторил Чаплинский. – Кто тянет сторону хлопов, спасает от виселицы ночных бродяг да мутит народ, тот не может надеяться на помощь панов.
Богдан вспыхнул и вскочил с места.
– Пан подстароста забывается! Он мне ответит за свои слова!
– Эх, батюшка! – вмешался Тимош. У него уже давно подергивало ус от нетерпения и сжимались кулаки. – Разве можно тебе, славному воину, о такого брехалу руки марать. Это мое мальчишеское дело неучтивых гостей выпроваживать.
Он засучил рукава своего кафтана, подошел вплотную к Чаплинскому и, грозно уставившись на него, проговорил:
– Проси тотчас у отца прощения!
– Прочь, молокосос, – запальчиво прокричал Чаплинский, побагровев от гнева, и собирался уже рукою отстранить Тимоша, как вдруг тот плотно обхватил его своими мощными руками и понес.
Дружный хохот раздался в зале. Картина была слишком смешна: коротенькие ножки Чаплинского болтались, он силился освободиться, но молодой богатырь нес его как ребенка и вынес в другую комнату. Все бросились к окнам. Вскоре Тимош появился на крыльце, сошел со ступенек, бережно поставил пана на землю и с поклоном проговорил:
– Вот так-то, пане, поворачивай до дому. Сейчас пришлю панского гайдука с шубой и шапкой!
Проговорив это, Тимош быстро скрылся за дверью, оставив ошеломленного пана на дворе.
А на дворе тоже шел пир горой. Там стояли столы, загроможденные бараньими и бычачьими тушами, были выкачены бочки с вином и пивом, вынесены на блюдах целые груды оладьев и лепешек. Богдан угощал всю нищую братию, собравшуюся из окрестностей, и челядь, приехавшую с гостями.
Когда пана Чаплинского высадили так бесцеремонно на двор, все калеки и слуги окружили его: поднялся хохот, гам, шутки. Пан задыхался от злобы, топал ногами, грозил им саблею, к величайшему удовольствию смотревших в окно гостей. Наконец гайдук принес ему бурку и шапку, а мальчик подал коня, и он ускакал, не дожидаясь своих слуг.
В столовой, между тем, гости пили и шумели, шумели и пили; многие из них стали уже клонить свои головы, ложиться на лавки. Полковник Кречовский тоже лежал в числе других, но Барабаш был еще на ногах и крепился. Марина то и дело подносила ему чарку за чаркою и, низко кланяясь, просила не обидеть ее. Сам хозяин, хотя пил усердно с гостями, но, по-видимому, мало захмелел; у него было что-то на уме, и он пристально следил за кумом.
– А помнишь, кум, – небрежно заметил он ему, помахивая чаркою, – как мы с тобою ездили к самому королю? Ласково он тогда нас принял, золотое у него сердце, у нашего короля.
– А зачем вы ездили к королю? – спросил кто-то.
– А все по делам казацким. Кум Барабаш челобитную подавал о казацких вольностях, и король дал нам тогда привилегию на восстановление наших прав. Ведь так, кум, правду я говорю? – обратился он к Барабашу.
Барабаш смешался.
– Гм! – промычал он. – Оно точно как будто правда. Да что это тебе, кум, король на ум пришел? Держал бы язык за зубами, – прибавил он с досадою.
Дачевский приблизился и навострил уши. Гости тоже обступили их; о привилегии никто не слыхал, для всех была интересна такая новинка.
– Эх, куманек любезный! Разве я не знаю, где надо язык держать за зубами, а где его и развязать можно, – заметил Хмельницкий. – Мы все здесь люди свои. Ну, что ты держишь королевский лист под секретом? Дай мне его прочитать теперь.
Барабаш плутовато подмигнул ему и хлопнул себя по груди.
– Был он, был тут листик-то, – проговорил он, – да теперь его нет! Моя пани баба хитрая, ух, какая лихая!.. Да и на что тебе, куманек, читать его? – продолжал он. – Податей мы с тобою не платим, в войске польском не служим. Нам, начальникам, лучше брать деньги без счету, а дорогие сукна без меры! Так и моя пани говорит, – прибавил он самодовольно. – А как будем мы с тобою черни потакать, придется нам по лесам и по буеракам таскаться да своим телом комаров, как медведей, кормить.
Хмельницкий схватил со стола чарку и подошел к куму.
– Вот-то добре, куманек! – воскликнул он. – Ты у меня голова. Выпьем-ка по чарке да и забудем про королевскую грамоту. Ну ее!
Скоро гость совсем посоловел, хотел было встать, да ноги подкосились.
Упал на лавку и захрапел. Гости мало-помалу кто разошлись по комнатам, кто улеглись тут же. Дачевский незаметно юркнул за дверь. Хмельницкий остался один с Довгуном среди сонных гостей. Он подозвал запорожца.
– Ну, слушай, будущий мой джура, – сказал он ему. – Вот тебе испытание: исполнишь, как следует – возьму тебя на службу, не исполнишь, сам себя вини.
– Что прикажешь, батько, все исполню! – радостно отвечал казак.
– Вот подожди! – сказал Хмельницкий.
Он подошел к сонному Барабашу, снял с его правой руки перстень, вытащил из-за пояса платок, а из кармана вынул ключи. Кум повернулся только на другой бок, пробормотал что-то сквозь сон и опять захрапел на всю комнату.
– Скорей седлай коня! – поспешно сказал Богдан Ивашку. – Скачи в Черкасы и скажи пани Барабашихе, что пан приказал ей передать тебе тот лист, который получил от короля. А в доказательство покажи ей перстень, платок и передай ключи на случай.
Ивашко ускакал, а Богдан прошел в свою комнату и опять засел за бумаги.
Пани Барабашиха крепко спала на своей высокой постели, как вдруг сквозь сон услышала стук в ворота. Она подумала, что вернулся полковник, наскоро завернулась в плахту, накинула на плечи жупан и побежала отворять дверь, обдумывая по пути, как встретить провинившегося пана. Однако, к великому ее удивлению, перед нею стоял не ее пан, а молодой статный казак с лицом, раскрасневшимся от выпитой горилки и от быстрой езды.
– Пани, – сказал ей Довгун, низко кланяясь, – мой пан Богдан с твоим паном пируют. Дюже они заспорили. Так твой пан меня и прислал, чтобы ты выдала мне грамоту, что от короля прислана. А что все это верно, вот тебе его перстень, платок и ключи.
Пани даже побледнела с испугу.
– Эк, ведь, ему занадобилось гулять с этим Хмельницким, – проворчала она. – А сильно подгулял пан? – спросила она после нескольких секунд колебаний.
– Ух, как сильно! – ответил сметливый казак, – и рвет, и мечет!
Пани знала, что с мужем во хмелю шутить опасно. Она простояла еще с секунду в нерешимости, потом махнула рукой и указала Ивашку на забор.
– Вон там у стены под воротами в глухом углу погребец, там и найдешь, – сердито сказала она, хлопнула дверью и с ворчанием ушла в комнату. Ивашко живо нашел погребец. Там оказались старые плахты, а между ними лежала и грамота. Казак схватил драгоценную бумагу и поскакал сломя голову обратно. Он вернулся еще до рассвета и застал Богдана сидящим за какими-то письмами.
– Ну, что? – тревожно спросил его тот.
Ивашко, молча, с поклоном передал бумагу.
Всегда сдержанный Хмельницкий весь покраснел, вскочил с места.
– Друг ты мой милый! – сказал он, обнимая казака. – Такую ты мне услугу оказал, ввек ее не забуду. Теперь у меня все в руках: и Сечь, и хан, и регистровые!
Но он тотчас же спохватился и шутливо прибавил:
– Итак, мой добрый казаче, ты с честью вышел из своего испытания. Отныне ты мой джура, а за услугу проси, чего хочешь.
– Ничего мне, батько, не нужно! – с достоинством отвечал Довгун. –Послужить родимой Украине да тебе – тут казаку и честь, и слава!
4. ЛОВКИЙ ШПИОН
Ой, горе, горе, несчастная доле!
На другой день Чаплийнский сидел в кабинете с зятем своим Комаровским. Они о чем-то горячо спорили, как вдруг дверь отворилась и вошел Дачевский.
– А, здорово, друже! – небрежно проговорил Чаплинский. – Новостей принес?
– Принес! – отрывисто проговорил тот.
– Садись да повествуй… Эй, хлопче, пива нам да меду, да венгржины постарше! – приказал он, хлопнув в ладоши.
Проворный слуга живо принес бутылки, жбаны и стаканы и также быстро скрылся.
– Вчера, когда пана Данила так неучтиво выпроводили… – начал Дачевский.
Чаплинский поморщился.
– Подробности ты можешь выпустить, – заметил он угрюмо.
– Когда пана высадили за двери, – невозмутимо продолжал Дачевский, будто не замечая, что пан сердится, – пан Богдан начал говорить о королевской привилегии, скрытой Барабашем; в этой привилегии король дарует права казацкой вольнице…
– Гм, вот как! – протянул Чаплинский, – что же этот казак говорил?
– Он просил Барабаша показать ему королевскую грамоту, но тот дал понять, что бумага спрятана у его пани. Тогда Богдан как будто успокоился, но я его знаю и по глазам заметил, что он нечто задумал. Я пробрался незаметно во двор и там, между нищими и челядью, остался до утра. Я видел, как тот казак, которого пан вздернул, да плохо, оседлал коня и ускакал, а к рассвету вернулся и тотчас же прошел к Богдану. Я готов голову прозакладывать, что он ездил к пани в Черкасы за грамотой… Что предприятие это удалось, я сегодня ясно увидел по пану Богдану: он земли под собою не слышит…
– Хорошо, я вполне одобряю сообразительность пана, – важно сказал пан Чаплинский, поглаживая усы. – Что же касается Богдана, то мы с зятем только что толковали о нем. Недолго ему тешиться, я всеми способами буду стараться, чтобы пан староста обратил свое внимание на этого беспокойного человека.
– Еще я должен передать пану подстаросте, – продолжал Дачевский, –что у Хмельницкого часто бывают разные люди из сел и деревень: и попы, и крестьяне, и казаки, и шляхтичи. Он с ними подолгу разговаривает; насколько мне удалось слышать эти разговоры, дело идет о том, чтобы мутить народ и вербовать повстанцев.
– Знаю, знаю, что он затевает, – отвечал Чаплинский, – только навряд ли это ему удастся. Попрошу я пана Дачевского еще об одной услуге: не найдет ли он возможность проследить хорошенько за этим казаком, спасшимся от виселицы; может быть, мы придумаем какие-нибудь способы и от него избавиться.
– Не обещаю, пан подстароста, не обещаю; но, что могу, сделаю. Запорожцы – хитрый народ, за ними уследить трудно.
Дачевский раскланялся, а Чаплинский с зятем поехали в Чигирин по какому-то делу.
После ночной поездки Ивашко долго высыпался. Богдан не велел его будить: он имел продолжительное совещание с Брыкалком, который куда-то уехал, а Хмельницкий засел за свои бумаги и письма. Наконец, вошел к нему заспанный Ивашко, поклонился и сказал:
– Здоров будь, батько! Я тебе вчера не успел важных вещей сообщить.
– Слышал, слышал, – с усмешкой сказал Богдан, – мне Брыкалок уже все передал. Извести они меня замышляют. Ну, что ж? На все воля Божья, остерегаться буду, а удастся им, значит, мне жить не суждено. А ты бы вот что, Ивашко, повидал бы свою панночку, да и шепнул бы ей, чтобы она ко всему присматривалась и прислушивалась. Видишь, какие веселые поручения я тебе даю.
Ивашко, действительно, просиял и, весело тряхнув чубом, проговорил:
– Это дело я быстро обделаю, батько! Катря дивчина сметливая, да и мамка ее, старая татарка, тоже может нам пригодиться.
Он вышел с поклоном; во дворе встретился с Дачевским. Оруженосец остановил было его своими разговорами, но Довгун постарался поскорее от него отделаться, оседлал коня и ускакал. Дачевский посмотрел подозрительно ему вслед и тоже куда-то скрылся.
Вечером Чаплинский вернулся довольно поздно и собирался уже ложиться спать. Вошел слуга и доложил, что его желает видеть пан Дачевский.
– Проси! – важно проговорил пан Данило.
Дачевский вошел взволнованный, запыхавшийся и, отвешивая поклон, поспешно проговорил:
– Ну, пан подстароста, какие я тебе новости привез!.. Жаль, что ты того казака плохо вздернул, ей-Богу жаль!
– Что такое? – спросил Чаплинский встревоженно.
– Расскажу, сейчас расскажу все по порядку, дай только мне вздохнуть да прикажи подать вина или меду. Я сегодня с этим запорожцем умаялся. Чаплинский нетерпеливо хлопнул в ладоши, велел подать бутылку вина и жбан меду, усадил рассказчика против себя и приготовился слушать. Дачевский полунасмешливо, полулукаво посмотрел на него и проговорил:
– Пан подстароста забыл наш уговор. Важные новости не передаются так, из одной любви к пану.
Пан Данило, только что удобно усевшийся в кресле, даже подскочил от гнева.
– Клянусь своей саблей, пан Дачевский, это уж из рук вон! Полагает ли пан, что я, благородный шляхтич, обману его и не заплачу должного?
– Карбованцы, пан подстароста, вещь круглая, рассыпчатая, – отвечал Дачевский спокойно. – Обещать и заплатить – две вещи разные; сперва мы лучше сторгуемся, тогда пан и новости услышит.
В Чаплинском, видимо, боролись два чувства: желание услышать, что скажет Дачевский, и боязнь переплатить.
– Я не могу назначить цену, не зная за что, – отговаривался он.
– Пан покупщик, а я продавец, – спокойно заметил Дачевский, товару своему я цену знаю; без денег его не отдам, а, может быть, найдутся и другие покупатели.
– Сколько же ты хочешь? – спросил Чаплинский.
– Двести карбованцев! – дерзко ответил Дачевский.
Чаплинский опять вскочил с места.
– Пан Дачевский! – вспылил он, – не испытывай моего терпения! Ты сам понимаешь, что за каждое известие о Хмельницком я не могу платить так дорого.
– А почему пан знает, что я буду ему говорить о Хмельницком? Быть может, мои новости касаются лично самого пана Чаплинского!
– Меня? – с удивление спросил пан подстароста.
– Клади-ка деньги на стол, ясновельможный пане! – сказал Дачевский, вставая. – Пятьдесят карбованцев, пожалуй, я тебе уступлю.
– Сто, и ни гроша больше! – угрюмо ответил Чаплинский.
– Ну, ладно, давай!
Чаплинский прошел в опочевальню, погремел ключами и принес сверток червонцев.
Дачевский развернул сверток, пересчитал, вынул из-за пазухи кожаную кису от табака, всыпал в нее червонцы и спрятал деньги на груди. Потом неторопливо подошел к двери, заглянул в соседнюю комнату и вернулся на свое место.
– Итак, пан подстароста, я, как уже говорил тебе, целый день слежу за запорожцем. С утра он уехал от пана Богдана, я же поскакал за ним, по свежему следу его коня. Конечно, я держался в почтительном расстоянии. Мы прибыли в Чигирин. Мне нельзя было самому за ним следить. Как тебе известно, пан, у меня всегда для таких случаев есть люди под руками. Я послал за нашем хлопцем расторопного жидка и приказал ему дать мне знать, где хлопец остановился; сам же проехал к знакомому шинкарю и живо преобразился в старого калеку-нищего. Жидок мой через полчаса явился ко мне с известием, что казак остановился в корчме на рыночной площади, говорил там с каким-то долговязым парнем, и этот парень куда-то тотчас собрался. Мне нечего было долго думать. Я сообразил, что этот долговязый –тот самый запорожец, с которым он вместе приехал к Хмельницкому. Не медля ни минуты, я отправился в корчму, спросил себе кварту горилки и сел неподалеку от казака. Через час слишком вернулся его длинновязый товарищ. Я сделал вид, что дремлю за чаркой и, хотя они говорили тихо, несколько слов все-таки уловил. Из этих слов я понял, что казак назначил кому-то свидание, как только стемнеет, у Дидова Яра, за костелом. Место это хорошо известно и тебе, и мне, пан! Я понял, что свидание назначено кому-нибудь живущему в твоем имении. Задолго до назначенного срока я пробрался в Дидов Яр, устроил себе в хворосте логово, забросал его хворостом и снегом и притаился. Долго пришлось мне сидеть в яме; по счастью, я не забыл взять с собой фляжку с горилкой, а то совсем бы замерз. Наконец, пришел мой казак, а немного спустя и дивчина. Я себе заранее устроил отверстие и при свете луны отлично разглядел их обоих. Как думает пан подстароста, кто была эта дивчина?