Пан подстароста несколько раз менялся в лице, наконец, вскочил и нетерпеливо зашагал по комнате.
– Марина, – сказал он, остановившись перед ней, – помни, что ты теперь моя жена, и оставь твои насмешки. А тому медведю, на которого я сегодня делал облаву, еще быть в засаде, еще быть! – в бешенстве вскрикнул он и, хлопнув дверью, ушел в свой кабинет.
На другое утро пан подстароста с самой подобострастной миной дожидал пана Конецпольского и доложил ему, что у него есть важное дело. Староста удалился с ним в кабинет.
– Что такое? – спросил он тревожно.
– Прошу пана старосту, – проговорил Чаплинский, – послушаться моего совета, заключить в тюрьму этого сорви-голову Хмельницкого. Вчера я ехал по лесу с тремя слугами, как вдруг этот безумец напал на нас и чуть всех нас не зарубил: одного положил на месте, другого так изранил, что он и теперь лежит, а я с остальным слугой едва ускакал от него.
– Да, да, – отвечал староста, с иронией посматривая на пана, – видал я его в битвах, такого воина поискать. Жаль, что он связался с хлопами. Чаплинский закусил губу.
– Итак четверо с ним не справились? – весело спросил пан староста.
– Он напал на нас врасплох, – со смущением отвечал Чаплинский. – Да и притом, когда он придет в бешенство, это зверь, а не человек, потому-то я и предупреждаю пана старосту.
– Чего же пан Чаплинский еще от меня хочет? – спросил Конецпольский. – Позволения арестовать его.
Пан Конецпольский насмешливо посмотрел на него.
– Пана подстаросту я уже раз просил не мешать меня в дела с Хмельницким. Я лично не вижу еще причин для того, чтобы арестовать свободного шляхтича. Нужны доказательства его виновности.
– Доказательства у меня есть, – поспешно проговорил Чаплинский. –Напав вчера на нас, он хвалился, что запорожская Сечь не погибла, пока у казаков есть сабли в руках. Это слышал я и один из моих хлопов, мы можем быть свидетелями.
Конецпольский задумался.
– Повторяю вам, пан подстароста, что я и сам не доверяю Хмельницкому.
Если пан рассчитывает овладеть этим казаком, я ему препятствовать не буду, только советую взять побольше хлопов для такого опасного предприятия, –прибавил он насмешливо.
Пан подстароста счел за лучшее сделать вид, что он не понял насмешки, почтительно раскланялся с паном Конецпольским и уехал. Приехав домой, он сейчас же отрядил одного из своих слуг, испытанного шпиона, высматривать Хмельницкого.
– Теперь уж ты не уйдешь от меня! – шептал он.
Веселые колядки шумной волной разливались по Украине. В этом году веселье было какое-то особенное бесшабашное, как-будто все чуяли грозную тучу приближавшейся войны и торопились насладиться жизнью. Бесчисленное множество дидов-кобзарей переходило из села в село, некоторых из этих дидов никто никогда не видал и не знал. Они пели про подвиги Остраницы и Гуни. Воспевали Тараса и Наливайко, а втихомолку нашептывали, что народился уже новый богатырь, что недолго панам тешиться над хлопами, недалек день расправы. Все украинские запорожцы, жившие по селам и деревням в качестве бочарей, кузнецов, кожевников, сапожников и других ремесленников, побросали свои молоты, шила, наковальни и дратву и пустились все пропивать в надежде на скорую войну. Хлопы на панских дворах стали угрюмее, неподатливее; за это их больше секли и били палками, а они еще сильнее ожесточались на своих мучителей.
Богдан жил в Чигирине, часто уезжал куда-то и подолгу совещался с посещавшими его казаками.
Был морозный вечер. Дочери Богдана ушли колядовать с дивчатами в село. Дома оставались только Богдан и Тимош. Богдан рано лег спать, Тимош обошел двор, из предосторожности заглянул в сараи, посмотрел, спят ли работник и работница; но их не оказалось дома.
– Колядовать ушли! – проговорил Тимош.
Он взошел на крыльцо, запер щеколду у двери и тоже лег. Вдруг сквозь сон он услышал на дворе шаги. Он подошел к маленькому окошку мазанки и заметил несколько шагов на снегу.
– Что за притча! – подумал он, хватаясь за саблю и выходя на крыльцо. В ту же минуту на него бросилось несколько человек, заткнули ему рот тряпицею, связали по рукам и ногам и кинули на снег. Тимош видел, как изо всех углов повыскакивали люди, перед ним мелькнуло лицо пана Дачевского. Все они бросились к крыльцу, он же бессильно метался связанный и не мог предупредить отца. Сонного, безоружного Богдана вывели на крыльцо с завязанным ртом, с опутанными руками и ногами. Крепко-накрепко приторочили его к седлу коня и повезли куда-то. Тимош все это видел и не мог помочь отцу. Его освободили только сестры, когда под утро вернулись с колядок. Работник и работница исчезли; очевидно они были подкуплены Чаплинским и впустили его людей.
Тимош сейчас же бросился на розыски и узнал, что отец его у Чаплинского, за ним зорко смотрят, и нет возможности его освободить. Бросился Тимош к старосте, но его не приняли. На возвратном пути на площади он столкнулся с Комаровским. Комаровский ехал с небольшим отрядом жолнеров. Тимош схватил его коня за повода и гневно проговорил:
– Злодеи, за что вы схватили моего отца? Мало вам, что вы все у нас отняли?
– Прочь, хлоп! – замахнулся на него плетью Комаровский.
– Вот я тебе покажу хлопа! – прокричал Тимош и собрался его ударить саблей.
Но в эту минуту жолнеры, соскочив с коней, окружили молодого казака и обезоружили его.
– Гей, батагов сюда! – крикнул Комаровский.
Откуда-то явились батоги и Тимоша при собравшемся народе жестоко наказали палками, после чего Комаровский приказал отнести его домой.
– С этого щенка достаточно! – проговорил пан, – позабудет заступаться за отца.
Богдан, между тем, сидел в темном сыром погребе за крепким железным запором и никто, по-видимому, не мог к нему пробраться. Пани Марина ходила сама не своя; она знала обо всем случившемся и ей каждую минуту казалось, что вот-вот выведут Богдана на двор и отрубят у нее на глазах его буйную голову. Изобретательный ум ее на этот раз отупел, ничего не могла она придумать и понимала только одно, что если Богдана казнят, ей и самой не жить, так он стал ей теперь дорог. Она знала, что сидит в темном подвале, где его морят голодом, и это ее более тревожило. Вдруг у нее блеснула мысль: Саип был всегда верным слугой Богдана, он ловкий, маленький, изворотливый, он должен найти путь к своему господину.
– Саип, а Саип! – поманила она его, улучшив минуту.
– Что, пани?
– Любил ли ты своего прежнего господина?
Татарченок недоверчиво скосил глаза в сторону.
– А зачем пани знать?
– Вот зачем, Саип, – тихо проговорила она. – Если ты любил его, то подумай только: он теперь сидит взаперти, не видит света, может быть, ему не дают есть. Надо к нему пробраться.
Мальчик все еще недоверчиво смотрел на нее.
– Пани, ведь не любит моего хозяина? Разве ей не все равно, что будет с паном?
– Не все равно, Саип, – ответила Марина дрожащим голосом, и на лице ее выразилось столько горя, что сметливый татарченок тотчас переменил тон. – Кабы деньги, пани! – таинственно проговорил он. – Его стерегут два сторожа по очереди, и один их них любит деньги.
Марина вздохнула.
– Денег-то у меня нет. Разве вот что, Саип: я тебе дам свои дорогие монисты, только как их продать?
– Саип знает жида и торговаться сумеет, – отвечал мальчик.
Марина принесла ему монисты. Он сунул их за пазуху и скрылся. С нетерпением ждала она его возвращения. К вечеру Саип принес ей небольшую пачку червонцев и сказал:
– Сторожу довольно двух! Один я дам ему сегодня вечером, чтобы он меня пропустил к хозяину, а другой останется на завтра.
Так установились правильные сношения с узником. Саип носил ему есть и пить и исполнял его поручения, а Марина обдумывала, как бы ей выведать от Чаплинского, что он затевает. Прошло несколько дней. Марина, наконец, решилась и пошла к своему мужу.
– Данило! – сказала она ему. – Зачем ты держишь Хмельницкого под стражей? Боишься ты его, что ли? Ведь ты сам утверждаешь, что он не имеет никаких прав на Суботово.
– А тебе что за дело? – возразил Чаплинский угрюмо. – Совсем тебе не след в эти дела мешаться…
– Я тебе же добра хочу, – продолжала Марина. – Послушай-ка, что говорят про тебя соседи. Говорят, что ты сонного схватил, что ты над ним, над безоружным натешился, а если б он был на воле, то ты бы и подступиться к нему не посмел.
– Кто это говорит? – запальчиво возразил Чаплинский. – Я не по своей воле посадил его в тюрьму, а по приказанию пана старосты.
– А вот нет же! – упрямо ответила Марина. – Я слышала, что пан староста тобой очень недоволен. Если б ты его схватил не сонного, не безоружного, ну, это было бы по-рыцарски; в честном бою тот и прав, кто победит… А так, никто тебя не похвалит.
Пан Данило угрюмо слушал ее.
– Жалко тебе этого казака, вот ты за него и заступаешься, –проговорил он. – Возьму и отрублю ему голову и конец будет разговорам, теперь он в моих руках. Что хотят, пускай тогда и говорят.
Марина вспыхнула и гневно топнула ногой.
– А-а, если иак, то слушай же ты, пан. Смей только его пальцем тронуть, и меня с ним вместе в живых не будет!.. Вышла я за тебя замуж и буду тебе покорной женой во всем…
Но Хмельницкого ты должен выпустить. Помни, что если завтра к вечеру он не будет свободен, не видать тебе меня, как своих ушей… Сбегу от тебя, руки на себя наложу, татарам отдамся… Тебе меня не запугать. Это ты воспитанницу свою в татарскую неволю отдал, а я и сама к татарам уйду…
Чаплинский побледнел и совсем растерялся.
– Успокойся, Марина, – проговорил он, – ну, чего же ты так расходилась… Ну, я выпущу его, что мне в нем.
– Выпустишь, выпустишь, говоришь ты! – с радостью вскрикнула она, –да ты, пожалуй, обманешь. Я хочу сама, своими глазами увидеть, как он отсюда уедет.
– Ну, хорошо, хорошо! Выпускай его сама, – согласился Чаплинский, не зная, как ему успокоить взволнованную женщину.
– Прикажи же сейчас его выпустить, – настаивала она.
Чаплинский неохотно позвал слугу.
– Позвать мне того хлопа, что сторожит Хмельницкого!
Через несколько минут сторож явился.
– Проводи пани Марину к узнику, – сказал пан, – и исполни ее приказание.
Марина дрожащая, взволнованная вошла в темный подвал, слабо освещенный фонарем сторожа, и увидела в одном из углов на соломе Хмельницкого, сидевшего с опущенной головой в глубокой задумчивости.
– Пан Зиновий! – робко окликнула она его.
Богдан поднял голову, но, увидя Марину, вскочил, как ужаленный, и лицо его исказилось злобой и ненавистью.
– Зачем ты пришла сюда? Мало вам издеваться надо мною… Из-за тебя все и терплю…
Марина стояла с опущенной головой и печально проговорила:
– Не кори меня, пан Зиновий, прости, если в чем виновата перед тобою, а теперь, что могла, то для тебя и сделала, вымолила свободу, уезжай поскорее, пока он не одумался…
– Что ты, шутишь, что ли? – недоверчиво проговорил Богдан.
– Видит Бог, не шучу, – сказала она и подняла на него свои заплаканные глаза.
Он взглянул в ее страдальческое лицо и не мог не поверить ее искренности.
– Ну, коли так, прощай, Марина, и дай Бог тебе счастья с твоим мужем. – Какое уж мое счастье! – с горечью сказала она. – Ты-то себя береги, теперь он тебя выпустил, а, посмотришь, и опять какие-нибудь козни устроит.
Она вывела его на крыльцо, велела слуге подать коня и, когда Богдан сел уже в седло, поклонилась ему до земли.
– Прощай Зиновий Михайлович! Не понимай лихом, может быть Бог и не приведет свидеться.
– Прощай, Марина, спасибо тебе! – отвечал он, нахлобучивая шапку и подбирая поводья.
Она вышла за ворота и долго смотрела ему вслед, пока он не исчез в темном лесу.
– Господи Иесусе, Святая Дева Мария, храните его! – прошептала она и вошла в дом.
9. НА СЕЙМЕ И У КОРОЛЯ
“…Есть у вас при боках сабли, так обидчикам и разорителям не поддавайтесь и кривды свои мстите саблями!"
С.Соловьев. История России, т.Х, гл.III, стр.218
Хмельницкий по возвращении из тюрьмы окончательно решил искать правосудия на сейме в Варшаве.
Сейм в этом году был назначен в мае, так что Богдану пришлось прожить в Чигирине несколько месяцев. Следом за Хмельницким поехал на сейм и Чаплинский.
В Варшаве Хмельницкий посоветовался с опытными законоведами, подал пространную жалобу и приложил к ней свидетельство, данное ему на имение гетманом Конецпольским. Кроме того, в доказательство своих прав на хутор, он ссылался на давность владения и просил удовлетворения за наезд, похищение невесты и смерть сына.
Чаплинский в свою очередь представил выписку из земских книг воеводства, по которой было видно, что Суботово принадлежит к Чигиринской даче. Он оправдывался тем, что пану старосте угодно было пожаловать ему это имение в награду за службу. Что же касается издержек, понесенных Хмельницким, то пан староста определил выдать ему пятьдесят флоринов.
Дело Хмельницкого разбирали недолго и резолюция была сообщена ему от имени сейма. "Пусть пан Хмельницкий сам себя винит в потере хутора, ему следовало давно запастись форменным свидетельством на владение, для этого существуют земские книги, присяжные чиновники и форма записей. Речь Посполитая не может принимать свидетельств за частными подписями и не может руководствоваться давностью владения, так как не всякий владелец вещи есть ее господин по закону. Пану Хмельницкому следует обратиться к старосте Чигиринскому и просить его выдать форменное свидетельство".
Дело об убийстве сына разбиралось отдельно. Чаплинский явился на сейм для оправдания и представил несколько свидетелей, в том числе, конечно, и Дачевского, теперь явно перешедшего на сторону подстаросты. Выслушав обвинение он возразил:
– Я и зять мой Комаровский приказали, действительно, мальчишку высечь, потому что он говорил возмутительные угрозы; но что мальчик умер от побоев, это клевета и ложь, представленные мною свидетели опровергнут это обвинение.
Свидетели показали, что мальчишку высекли в меру, а умер он неизвестно от чего.
Сенат признал Чаплинского по суду оправданным.
Третий пункт обвинения – похищение невесты, суд даже не стал рассматривать.
– Невеста ваша добровольно вышла за другого, – ответили Хмельницкому, – и вам не остается ничего иного, как тоже искать себе другую.
Хмельницкий вышел с сейма опечаленный, растерянный, у него оставалась одна шаткая надежда на всегдашнего его покровителя, короля Владислава.
– Что же вы думаете теперь предпринять? – спросил его знакомый шляхтич, участвовавший на сейме.
– Пойду просить защиты у короля, – отвечал Хмельницкий.
– Навряд ли король может оказать вам защиту, – насмешливо отвечал шляхтич, – ему самому на этом сейме не повезло. Он поддерживал просьбу казаков на освобождение Украины от постоя, и эту просьбу сейм отвергнул. Мало того, сейм еще увеличил поборы в пользу войска. Всякий старался на сейме сказать королю что-нибудь неприятное. Епископ Гнешов резко обвинял его в пристрастии к иноземцам и в неприязни к дворянству. Король так огорчился, что тут же в собрании заплакал, встал и ушел, не дождавшись конца сейма.
Хмельницкий распрощался со шляхтичем и, мучимый невеселыми думами, отправился в королевский дворец. Он сознавал, что от панов ему ждать нечего, знал и бессилие короля, мало рассчитывал на его поддержку, шел к нему только для очистки совести. Он слишком живо чувствовал на самом себе притеснения и угнетения, господствовавшие на Украине. Без приюта, выгнанный из родного угла, стоившего ему столиких забот и трудов, оттолкнутый старостой Конецпольским, которому он и отец его всю жизнь служили, – теперь более, чем когда-нибудь, он способен был сочувствовать народному движению. На сейме он наглядно ознакомился с порядком судопроизводства, увидел, как легко подкупить депутатов даже не деньгами, а только красноречием, умением поставить ловко вопрос, и здравый смысл подсказывал ему, что при таких порядках справедливое решение дела не всегда возможно. Он чувствовал в себе достаточно и сил, и энергии, чтобы стать во главе этого притесненного, угнетенного народа, и все-таки что-то тянуло его к панам, все-таки, идя к королю, он колебался, он желал, чтобы король заступился за него, принял его под свое покровительство и дал ему возможность добиться своих прав. Если бы король хоть слово сказал ему в утешение, если б подал ему какую-нибудь помощь, он, может быть, остался бы тем же зажиточным паном Зиновием, владельцем хутора Суботова.