— Этот единственный, — ответил Мозгалевский.
— Сюрпризики. Вы хоть имеете представление, чем мы будем заниматься? — спросил меня Костомаров.
— Имею. У меня брат — инженер-путеец...
— Слава богу, хоть тут удача. Но, так или иначе, коли вы зачислены техником, то я с вас и буду спрашивать как с техника. А что касается вчерашней пьянки, не делает вам чести. Стыдно должно быть!
— Да, это никуда не годится. Такой молодой — и уже пьяница, — сказал Мозгалевский.
— Я не хотел, так получилось...
— Слабоволие — характерная черта пьяниц, — чуть ли не сочувственно сказал Мозгалевский.
— Вы полагаете, он слабовольный человек? — совершенно серьезно, даже встревоженно спросил Костомаров.
— Да. Если не устоял перед водкой — значит, любит ее. Значит, слаб.
Они оба пытливо посмотрели на меня.
— А жалко, совершенно молодой человек, — сказал Мозгалевский.
— Неужели вы полагаете, это настолько серьезно в нем? — спросил Костомаров.
— Да это же случайно! — закричал я им. — Я мог бы и не пить. Но надо было познакомиться. Расположить его к себе...
— Не надо объяснять, — сердито сказал Мозгалевский. — У пьяниц найдутся причины выпить.
— Да не пьяница я, что вы! — Мне было стыдно. Я стоял перед ними красный, униженный.
Костомаров посмотрел на меня, скупо улыбнулся и сказал:
— На первый раз попробуем поверим, не так ли, Олег Александрович?
— Вы думаете, можно поверить ему? — с сомнением спросил Мозгалевский.
— А что, вы воздержались бы?
— Да, я бы пока воздержался. Посмотрим. Зачем верить?
— Ага... Ну что ж... Пусть будет так. Посмотрим. Можете идти.
Я выскочил словно из бани. Фу, даже спина вспотела. И все же я был счастлив. Наконец-то мне не надо больше таиться. Не надо скрывать. Бояться. Какая страшная жизнь, когда человек скрывает! Теперь обо мне все известно, и лишь от меня зависит — быть или не быть мне изыскателем.
Навстречу шла Ирина, в белом платье, как всегда с непокрытой головой, с веселыми, родниковой чистоты глазами.
— Что это такой у тебя сияющий вид? — спросила она.
— Жизнь хороша! — ответил я и впервые откровенно посмотрел ей в глаза, не скрывая того, что она мне нравится.
— Ты зачем так на меня смотришь? — спросила Ирина и нахмурилась.
— Как?
— Так. Я не знала, что ты такой. Думала, лучше...
— Я ничего плохого не сделал.
— Чтобы так смотреть, надо иметь право, а у тебя его нет.
— Почем знать...
— Что?
Но тут подбежала Тася.
— Ну идем... Пошли! — сказала она, беря Ирину под руку.
— Куда это? — спросил я.
— Кататься на лодке. Пошли, Алеша.
— Нет. Он нам будет мешать, — сказала Ирина. — Мы будем купаться.
— И я с вами.
— Нет, нет, мы будем одни.
К нам подошел Лыков.
— Интересно, зачем это некоторые молодые люди смазывают вазелином бакенбарды, — громко сказал он, рассматривая мое лицо. — Для того, чтобы лучше росли, что ли? Как вы думаете, вьюнош?
— Если вы еще раз меня назовете «вьюнош», жалуйтесь сами на себя, — сказал я, чувствуя, как кровь тяжело и сильно начинает толкать сердце. Я не знаю, чего ему надо, чего он все время ко мне привязывается?
— Вьюнош, — медленно произнес Лыков. Его серые глаза смотрели на меня наигранно холодно. В детстве мне приходилось немало драться, и часто я узнавал смелость противника по глазам. В глазах Лыкова пряталась тревога.
Коротким тычком я ударил его в солнечное сплетение. Это я сделал так быстро, что ни Ирина, ни Тася даже не заметили. У Лыкова же остекленели глаза, он несколько раз, как рыба на сухом, дернул ртом, вгоняя в себя воздух.
— Это непорядочно, — наконец сказал он.
— Что случилось? — спросила Ирина, с тревогой глядя на Лыкова.
— Пинч, — сказал Лыков и криво улыбнулся. — Вьюнош — простите, Коренков — хотел меня нокаутировать.
— Это не так уж трудно сделать...
— Еще бы, врасплох...
— Не поэтому. Не умеете защищаться.
— А ты умеешь? Ты боксер, Алеша? — спросила Тася и сложила на груди руки ладонями, словно собираясь молиться на меня.
— Ничего... Еще впереди год в тайге. За это время многое может случиться, — с угрозой сказал Лыков и отошел.
Ирина как-то неопределенно посмотрела на меня и пошла вслед за ним.
— Значит, ты ударил его, Алеша? — спросила Тася.
— Да. Он мне надоел своими приставаниями.
— Ну что ж, так ему и надо, чтоб не корчил из себя фон-барона.
— Почему фон-барона?
— А потому, что я ненавижу фон-баронов. А Ирину мне жалко, зря она полюбила Аркадия. Она вся открытая, а он как черепаха под панцирем. И ехидный... — Она что-то еще говорит, но я не слушаю ее. — Что с тобой, Алеша? — Она трогает меня за руку. — Ты побледнел...
Я ничего ей не отвечаю, иду в свою палатку. Какой же я ненаблюдательный! Конечно, она любит Лыкова. И он любит ее. Только поэтому и ко мне пристает. И сразу же на сердце становится так безотрадно, грустно, что впору заплакать.
Ветер. Палатки кряхтят и стонут, того и гляди обрушатся. О берег с сильным всплеском бьют волны. Элгунь разъярена. Ветер врывается в палатку с пылью, с мусором, сдувает со стола бумаги. За стеной сидит Покенов. Он поет. «Ооо! Ууу! Ооо!» — монотонно повышается и понижается вой. Он тянет долго. Иногда умолкнет на несколько минут, потом, словно спохватясь, начинает снова громко выть. Его вой сливается с воем ветра.
Проходит день, второй, третий. Наконец-то мы трогаемся. Лодки просмолены, связаны тройками. Мы купили в Герби двадцать штук. И опять впереди катер, только он раза в два сильнее «Исполкомовца», за ним халка без названия и лодки. На лодках — буровое оборудование, мука, соль, консервы, сахар, сгущенное молоко в бочках, сухие кисели, свечи, палатки, геодезические инструменты, чертежные доски, ватман и многое другое, без чего трудно обойтись экспедиции на изысканиях.
В последнюю минуту я увидел бывшего командира партизанского отряда. Прощаюсь с ним. На этот раз он трезвый.
— Жаль, что так и не удалось с вами поговорить. Все же интересно, — говорю я.
— А про это все записано. Есть в Хабаровске, в краеведческом музее... — ответил он и с невеселой улыбкой добавил: — Да, было... Все было...
Мне хочется спросить его, почему он, уважаемый в прошлом человек, так сильно пьет теперь. Но спрашивать неудобно да и некогда.
С носа катера раздался печальный удар в колокол. На берегу чуть ли не все население. Как опустел лагерь! Колья да мусор. Катер развивает ход. Лодки медленно выравниваются и отходят от берега. Костомаров не отрываясь смотрит на них. На лодках, кроме груза, рабочие. Многие пьяны. Поют песни. Вон какой-то стоит на корме, качается, машет рукой стоящим на берегу. На другой лодке двое обнялись, поют. Все это видит Костомаров. Он смотрит исподлобья, навесив на глаза широкие, тяжелые брови. Он глядит сурово и настороженно. Он даже слегка бледен. Его тревожит судьба буксира. Но пока все благополучно. Элгунь сворачивает в сторону, и Герби скрывается за густым кустарником.
Итак, мы пошли в последний поход. Теперь будем идти до устья речушки Меун. Там начало трассы. Мы должны протянуть линию в сто километров: это протяженность нашего участка между второй и четвертой партиями.
Вокруг солнце, сверкающая быстрая вода, зеленые берега. Плывем... Мне трудно передать то состояние, какое я испытываю. Но мне очень хорошо.
Постепенно воздух начинает синеть, а это уже подвечерье. Небо из синего делается пепельным. От берега на воду ложится черная тень. На халке горит фонарь. А катер идет и идет. Постукивает мотор. Я сижу в каюте на вещах. Хорошо дремлется под стук движка, когда тебя покачивает на воде.
Разбудили громкие голоса. И тут же стало тихо. Светало. Катер стоит у берега. Дальше он не пойдет. Надо быстрей разгрузить его и халку.
— Старину, что ли, вспомнить, — глядя, как рабочие таскают с халки на берег по узкой доске мешки, сказал инженер Зацепчик. — Давайте поможем.
Мы с Колей Николаевичем взошли на халку, подставили под мешки спины.
— Впрочем, не стоит, — сказал Зацепчик, — иначе рабочие могут подумать, что мы обязаны им помогать. — И ушел.
— Ну и черт с ним, — подкинув мешок, чтобы он лучше лежал на спине, сказал Коля Николаевич. — Тоже мне барин.
Я с ним согласен. Мы работали до тех пор, пока не разгрузили халку. А теперь сидим, курим. Ко мне подошел Мишка Пугачев. У него под глазом синяк, похожий на подкову.
— У вас есть гребцы? — спросил он.
— Пока еще нет.
— Теперь, говорят, на лодках пойдем. Возьмите меня.
— Хорошо, я поговорю с начальником партии, — ответил я, а сам подумал: «Надо бы Баженова и Первакова взять». — А кто это угостил тебя?
— Бацилла, — нехотя ответил Мишка. — Любит сказки слушать. Пока не уснет, чтоб я говорил ему... А я не захотел. Вот он и побил. Только вы не вмешивайтесь, а то он еще хуже сделает.
Я иду к Костомарову. У костра на корточках сидит Бацилла. Он азартно рассказывает рабочим:
— Меня на пересылку. Там два рыжих клыка выломал у штымпа.
— Это что ж такое? — спросил Баженов.
— Золотые зубы, — небрежно пояснил Нинка.
— Меня обратно на штрафную, век свободы не видать. Триста граммов хлеба и кружка воды. Доходить стал. В команду выздоравливающих свезли. Лагерным придурком определился. Ночью к бабе хожу. Житуха! Век свободы не видать. Накрыл хазу. Шмотки загнал барыге. Спирту — во! Засыпался. Опять прошкандыбал на штрафную. Заигрался. Пошел на пальчик. Не вышло. Во! — Бацилла показал руку, на указательном пальце не было фаланги. — Отрубил. Ха!
— Господи Иисусе, — проговорил Баженов, — эк как ты изварначился...
— Что сказал, гад? — повернулся к нему Бацилла.
— Ничё, — оробело отнекнулся Баженов.
— Смотри, а то глаз вырву! — На губах у Бациллы закипела слюна, гниловатые зубы оскалились. Он быстро взглянул на меня. Глубоко посаженные его глаза сошлись к переносью так близко, что у меня начало ломить в висках. — Чего, начальничек, смотришь?
Я ничего не ответил и быстро пошел к Костомарову. Вслед мне донеслось гундосое: «Всю я рожу растворожу, зубы на зубы помножу...»
— Зачем ты взял Бациллу? — сказал я Соснину. Он стоял рядом с Костомаровым.
— Так надо, — сразу ответил Соснин. — Он верхушка. Ему все подчиняются, все боятся. Уважь его, и все остальные будут работать. Прицел точный.
— Не нравится мне ваш прицел, — сказал Костомаров, — но пока не вмешиваюсь. Что вам?
Я попросил к себе Баженова и Первакова гребцами.
— Где же вы раньше были? Первакова я взял себе, а Баженова — Лыков.
— А кого же мне?
— Выбирайте сами.
Я взял вольнонаемного рабочего Афоньку и Мишку Пугачева. Мишка был рад, но я досадовал на себя за то, что упустил тех, кого хорошо знал и к кому успел привыкнуть.
Всю ночь лил дождь. К утру перестал, но небо было серым, непроницаемым.
...Дует ветер, подымая на Элгуни волны. Катер уходит обратно.
— Счастливый путь, капитан, — говорит Костомаров.
— Счастливый и вам. Отличной работы, благополучного возвращения, — говорит капитан.
Катер оттягивает от берега халку и, взбурлив воду, выходит на середину.
— Прощайте! — доносится из рупора.
— Прощайте! — Я машу кепкой.
Катер набирает ход, сворачивает за кривун... И все... И нет ничего, кроме серой быстрой воды. И становится как-то неуютно. Но тут же глухо раздается выстрел, и через минуту к нам подходит Покенов. Он протягивает Костомарову рябчика:
— Возьми, начальник...
Так начинается жизнь в тайге.
Первый день у нас уходит на то, чтобы равномерно распределить на все лодки груз. На другой день утром Костомаров дал мне задание пройти берегом, изучить реку. Я понимаю: он знакомится со мной, испытывает. Что ж, ладно. Я пошел.
Тайга начинается сразу же после палаток. Густущая трава доходит до пояса. Под ногами валежник, какие-то ямы. Комарья невпроворот. На пути попадаются огромные колоды. Я взбираюсь на одну из них и проваливаюсь, подымая желтое облако. От великана осталась только кора, наполненная сгнившей древесиной. Все время идти берегом нельзя: попадаются ручьи, протоки, их надо обходить, и невольно все дальше отклоняешься от реки. И все гуще тайга. И становится уже не по себе. А тут еще на берегу протоки стоят наклонно ели и сосны, того и смотри — рухнут. Вся протока завалена нагроможденными деревьями. Перебраться на другой берег просто невозможно, и приходится все дальше углубляться в тайгу. И все труднее, куда ни ступлю — вода. Откуда она берется? Надо обратно. А воды все больше и больше. И все гуще завалы из деревьев. Но вот полянка. Но какая мрачная. На ней, как телеграфные столбы, стоят умершие деревья. Прислушался. Тишина. Какая-то мертвая тишина... Не сразу я вышел к лагерю. Еще около часа плутал, прежде чем забелели палатки. Костомаров меня ждал.
— Я не смог с берега установить путь по реке. Много проток, они отжали меня от Элгуни, — сказал я.
— Не заблудились?
— Немного.
— Хорошо.
— Что хорошо?
— То, что вы не боитесь говорить правду.
Вечером вся наша стоянка утонула в тумане. Он так густ, что палаток совсем не различить, а костер так тускло мерцает, будто его закрыли десятком матовых стекол.
За ночь Элгунь еще больше поднялась.
— А что, если нам на ту сторону перебраться и там идти? — спрашивает Костомаров Покенова.
— Однако нет... вода большой. Давай сюлюкать...
«Сюлюкать» — это пить чай. Костомаров улыбается. Он знает — Покенов готов «сюлюкать» день и ночь.
— Ирина, вы сможете перевезти меня на ту сторону? — видя Ирину в оморочке у берега, спросил Костомаров.
«Оморочка» — от слов «омо рочи» — один человек. Это легкая берестяная лодка на одного человека.
— Садитесь. — Ирина легко взмахнула веслом и направила оморочку к Костомарову.
Он стал осторожно садиться.
— Вы боитесь? — спросила Ирина.
— Ну что вы... — ответил Костомаров.
— Совсем не боитесь?
— Конечно.
Тогда Ирина нарочно качнула в сторону, и оморочка чуть не захлебнулась. Костомаров ухватился за борта.
— Осторожно! — крикнул он.
— Так вы же не боитесь!
— Не валяйте дурака!
— Какого дурака? — Ирина еще сильнее накренила оморочку и вместе с Костомаровым полетела в воду.
— Это вы нарочно сделали? — стоя по пояс в воде, спросил Костомаров.
— Конечно, — ответила Ирина и поплыла к берегу. — Тася, дай руку!
Тася протянула ей руку и тут же оказалась рядом с ней в воде. Это ее сдернула Ирина. Хохот стоит над берегом. Смеются рабочие, смеется Коля Николаевич, смеюсь я. Но Кириллу Владимировичу все это, наверно, мало нравится.
— Вы бы ваши шуточки приберегли для кого другого, — вылезая на берег, сказал он.
— Что, с вами шутить нельзя, потому что вы начальник? — спросила Ирина.
— Да, и поэтому, — сердито ответил Костомаров, но, видимо, понял, что в таких историях нельзя быть серьезным, подошел к Ирине, схватил ее и, легко подняв, бросил в воду. Ирина ушла с головой, вынырнула и весело закричала:
— О-сё-сё!
— О-но-но! — сказал ей Костомаров и пошел в палатку переодеваться.
Ирина подплыла к берегу.
— Аркадий, дай руку! — крикнула она Лыкову. Он стоял рядом со мной и смотрел на нее. — Ну дай же!
Он повернулся и пошел в сторону. Я подал Ирине руку. Она вылезла на берег и недоуменно посмотрела вслед Лыкову. Мокрое ситцевое платье плотно облегало ее округлые плечи, высокую грудь. С волос стекала на щеки вода.
— Аркадий! — крикнула она и побежала за ним.
Элгунь за сутки поднялась еще выше. Теперь уже подбирается к палаткам. Так или иначе, а надо сниматься.
— Приготовиться к отъезду! — дал команду Костомаров.
По берегу забегал народ, зазвенели котелки, ведра. Лодки, одна за другой, под команду Соснина: «Марш, марш! Зрело, зрело!» — стали отходить от берега.
Итак, у меня гребцами — Мишка Пугачев и Афонька, мужик лет тридцати, чубатый, косящий на левый глаз. Мы везем три мешка муки и личные вещи. Впереди на оморочке Покенов, за ним Костомаров. Я иду пятым. Вдоль берега тянутся тальники. Они в воде. Там, где течение особенно сильное, мы хватаемся за ветки и протаскиваем лодку. И все идет хорошо, но черт дернул Бациллу выскочить вперед. Он захотел всех обогнать, отъехал от берега, и тут же течение мгновенно завернуло нос лодки и потянуло назад. Гребцы не успели задержать ее веслами, и она налетела на борт ближней. Раздался треск. На эти лодки налетела другая, на нее следующая, четвертая, пятая, и еще, еще... Крики, ругань, яростные взмахи веслами. И всех громче орет Бацилла. Голова у него повязана красной косынкой, — видимо, он из себя корчит пирата, — хрящеватый, острый, как ребро ладони, нос изогнут, из орущего рта летит во все стороны слюна...