Иногда на быстрине попадаются, преграждая путь, полузатонувшие деревья. Всего лучше в таких случаях ехать прямо на них. Течение как бы гасится множеством ветвей, и получается тиховодье. Но обходить его надо осторожно, а то чуть что — и течением сразу швырнет на дерево, а тогда уж наверняка дно кверху.
Плывем. Иной раз за один взмах весел лодка проходит метров пять, а иногда за десять ударов — один метр.
— Алексей Павлыч, вон, где пузырьки пены, туда не правьте, там самая быстрина, — говорит Афонька, — я эти реки знаю...
Теперь и я их немного знаю. Плывем. Начинаются скалистые берега — значит, надо на правую сторону. Переправились. И снова вперед.
Половина третьего пополудни. Причаливаем к маленькой песчаной косе. Привал. Над костром висят три ведра, невдалеке разостлана клеенка, на ней — лепешки, сахар, масло.
И, как уже в обжитом месте, появились вороны. Где только нет этих вороватых птиц! И вот уже ругается Баженов. Стоило ему отойти за полотенцем, как ворона успела схватить с камня розовый обмылок и, тяжело, торопливо махая крыльями, поднялась на ветку старой пихты.
— Вот я ж тебя, заворуйка! — кричит снизу Баженов. — Ты думаешь, мыло в тайге растет? Отдай, черная душа!
Раздается выстрел. Ворона камнем падает к ногам Баженова.
— Го-го-го-го, — смеется Соснин, вытаскивая из ствола пустой патрон.
Через час едем дальше. На другом берегу прижим, здесь тихий плес. Надо сказать, что тихой воды на Элгуни нет, но по сравнению с быстриной на плесе тишина, тут хоть с трудом, но можно вести лодку на веслах, а на быстрине только на шестах, да и то не всегда управишься.
Опять переправа. Опять плес. Опять быстрина. Опять переправа. Уже наступает вечер. Солнце опускается за острую вершину гряды сопок, разливая по ее глубоким впадинам фиолетовые тени. Впереди виднеется коса. От нее подымаются два дыма.
— Вот и привал...
Оба, и Мишка и Афонька, улыбаются. Все же досталось сегодня.
— Алеша, — зовет меня Коля Николаевич, — смотри, что тут есть.
— Да, да, Алеша, тут медвежьи следы, — бежит ко мне Тася.
Я никогда раньше не видал их. Вот они. На мокром песке видны отчетливо. Какие большие. Когти ушли в землю.
— Вот такими если проведет по черепу, сразу скальп снимет, — говорит Коля Николаевич.
— Страшно, — говорит Тася, и глаза у нее становятся большими, круглыми.
А на рассвете случилось вот что.
Медведь пришел пить. Ветер дул ему в затылок, и он ничего не учуял. И только подойдя к палатке Покенова, заметил что-то новое, чего не было никогда. И в ту же секунду раздался отчаянный визг, вой, лай! Это визжал Сулук. Это он выл, лаял, увидев рядом с собой хозяина тайги. Он кинулся бежать, но от страха отнялись задние ноги. Метров двадцать он перебирал передними, уходя от смерти, и все двадцать метров загажены. С ним приключилась медвежья болезнь.
Покенов вышел из палатки, поглядел на следы и убежал. Рабочие кричали ему, чтобы он стрелял, но старик был настолько напуган, что даже не отвечал, и только утром важно заявил:
— Моя охота один ходи не могу.
На Сулука без смеха нельзя смотреть. Пробежит несколько шагов и упадет: задние ноги подкашиваются. Покенов хотел пристрелить его, ладно вовремя вмешался Мозгалевский.
И опять плыли...
Как-то после полудня Баженов, гребя, выхлестнул веслом большую горбатую рыбу. Она вяло вильнула хвостом и шлепнулась в воду. В этом месте было мелко. Баженов выпрыгнул, хотел схватить ее и вдруг бросился назад, в лодку.
— Дивно рыбы! — кричал он, карабкаясь на борт.
— Кета идет! — выдохнул Афонька и, оглянувшись через плечо на перекат, ударил веслами. Лодка дрогнула и тягуче пошла вперед. Мишка его понял и тоже вовсю начал грести. Все быстрее, быстрее. На волосатых Афонькиных руках тугими валками перекатывались мускулы. Дышал он коротко, со всхлипами, широко открывая рот с крупными зубами.
Рванув еще несколько раз веслами, он снова перегнулся через борт. Теперь уже лодка шла перекатом. До дна можно было достать рукой. Афонька прыгнул в воду и подхватил обеими руками плоскую, испятнанную, крупную рыбину. Бросил ее в лодку. Выхватил из воды еще горбоносую рыбину. Мишка метнулся на другую сторону. И к моим ногам полетела третья рыбина. Тяжело плюхнувшись на мостки, она стала биться, открывая рот. Багрово-фиолетовые пятна шли у нее по всему телу. Вокруг лодки творилось невероятное. На мелководье бурлила вода. Заостренные гребни плавников, качаясь из стороны в сторону, виднелись над водой. Рыба шла сплошняком. Отовсюду неслись крики:
— Горбуша!
— Сима идет!
— Кета!
Ее бросали в лодки, словно поленья.
У нас уже все дно было завалено рыбой. Кета подскакивала на мостках, хлестала меня по ногам, из ее живота бледно-красной струей вытекала икра.
— Баская рыбка! — слышался голос Баженова.
— Стой! Сто-ой! — вдруг раздался голос Соснина. Замначпохоз бежал по косе, по всему ряду лодок, и кричал: — Отставить! Соли нет. Зря пропадет. Стухнет. Отставить!
Это верно, соли у нас почти нет. А рыба идет. Сотни, тысячи рыб прут косяком. Они идут в верховья реки на икромет. Идут из моря, бьются на перекатах, ломают плавники. Они ничего не едят. Их много гибнет, не доходит до заповедных мест. Один закон, великий закон продолжения жизни, заставляет наперекор всему двигаться вперед. У самцов брачный наряд: фиолетово-сизые пятна, верхняя губа заострена, как клюв. Самки злы, кусают самцов. Самцы от ярости бросаются в стороны, рвут хариусов, касаток, чебаков, подбирающих оброненную самками икру. Пройдет немало дней, пока измученная рыба достигнет верховьев реки и вымечет икру. Вымечет и погибнет...
— А жаль, — вздохнул Афонька и отбросил обратно в реку рыбину, — была б соль, можно на весь год запастись. Дармовая жратва, хошь в соленом, хошь в вареном, хошь в жареном, хошь в вяленом... — Он что-то хотел еще сказать, но меня отвлек голос Ирины.
— Не смей! Как тебе не стыдно! — кричала она.
Неподалеку от нее стоял Бацилла. Он держал на ладони большую рыбину и вычищал из ее брюха в ведро розовую икру. Вычистив, бросил кету обратно в реку. Выскакивая из воды, вихляясь, она пошла вверх. А Бацилла, как из бочки, достал из реки еще рыбину.
— Слышишь! Не смей! — закричала Ирина.
Бацилла искоса посмотрел на нее и вспорол рыбу ножом. Ирина выпрыгнула из лодки, выхватила рыбину из рук Бациллы и ударила его по лицу. Бацилла хотел отшатнуться, но поскользнулся, упал, тут же вскочил и с ножом кинулся на Ирину.
— Бацилла! — закричал Мишка Пугачев.
В какую-то долю секунды я понял, что случится непоправимое, если кто-нибудь не вмешается, не остановит Бациллу. Я подхватил покрупнее рыбину и запустил ею в него. И сшиб! Вскочил он так же быстро, как и упал, и, хищно осклабясь, ссутулясь, пошел на меня, размахивая ножом.
— Убьет! Убьет! — закричал Мишка.
Но тут Афонька слегка толкнул Бациллу веслом.
— Куда, куда прешь? — проговорил он.
— Нельзя! — подумав, твердо сказал Костомаров. — Соснин прав. В первом же населенном пункте Бацилла займется разбоем.
— Он и у нас в любую минуту может заняться тем же, — почему-то шепотом сказал Зацепчик.
— Ну что вы, — снисходительно глядя на него, ответил Костомаров. — Неужели вы допускаете мысль, что мы с ним не сможем справиться?
И снова плывем...
Скрипят весла в уключинах, гнутся шесты, упираясь в каменистое дно. Солнце светит то справа, то слева — так извилисто русло Элгуни. Все чаще стали попадаться завалы. Как трудно их обходить! Промахнись шестом, сломайся весло, и течение швырнет лодку на бревна, затянет под завал. У меня в сердце до сих пор та авария, когда чуть не погибла Ирина...
Я часто и много думаю о ней. Я знаю, что люблю ее, но твердо знаю и то, что никогда не осмелюсь ей об этом сказать. Никогда не осмелюсь ее поцеловать. Я знаю, что я не для нее... Мне хорошо, когда я ее вижу. Мне грустно, если ее нет рядом, но я знаю — она есть, и мне уже хорошо. То, что Лыков ее обидел, это плохо только для него. Он обидел мечту, но разве от этого мечта может быть хуже?
Сегодня Ирина подошла ко мне.
— Ты был на завале, когда я тонула? — спросила она.
Я посмотрел ей в глаза. В них не было прежнего веселья. Будто там погасли солнечные фонарики.
— Был.
— Почему же ты меня не спас? Почему спас Костомаров?
— Я хотел, но он опередил меня.
Она горько усмехнулась и стала смотреть на реку.
От Элгуни поднимался туман, другого берега не было видно. И Элгунь казалась бескрайней, как море. К ногам набегали волны, оставляя на сером галечнике желтую пену.
Вот уже ночь, а Ирины нет! И нет лодки Бациллы. Мы волнуемся. Через каждые пятнадцать минут я стреляю. Идет дождь, но на берегу горят костры. Кирилл Владимирович не находит себе места. Я боюсь думать: неужели что случилось с Ириной? В голову лезут мысли о Бацилле.
— На кой ты черт его взял? — ругаю я Соснина.
Соснин, против обыкновения, молчит.
Коля Николаевич уже охрип от крика. Шуренка плачет.
— Да перестаньте наконец, что вы раньше времени оплакиваете! — кричит на нее Мозгалевский.
Уже час ночи. Теперь я сам готов плакать.
— С каким удовольствием я переломал бы ноги этим туристам, — сердито говорит Костомаров.
— Однако у вас сердце, — осуждающе заметил Зацепчик. — И вас не тревожит, что люди могут погибнуть?
— Меня тревожит одно: если подобные пикники не прекратятся, я не ручаюсь, что в срок проведу изыскания. Забота о людях — это не сентиментальная штучка, которая может умилять некоторых. — Он сурово посмотрел на Зацепчика. — Не следует думать, что все добрые — непременно полезные люди. Это ошибка так думать. Часто такая ошибка причиняет много бед. Она разоружает. Но все же, кой черт дернул ее оторваться от нас?
Она хотела только хорошего. Быстро проскочить проток, выйти на Элгунь, потом вернуться и указать маршрут, сокращающий путь вдвое. Откуда она узнала про этот проток? Накануне смотрела планшеты аэрофотосъемки. Только и всего. Нет, она не шла вслепую. Проток должен быть коротким, за ним река. И вдруг вместо реки — озеро. А за ним опять проток. Но не возвращаться же назад. Рабочий — широкоплечий, длиннорукий Иван Цибуля — легко взмахивал веслами. Лодка шла быстро. Вода была спокойной, по ней плыли облака, отражались тонкие стволы берез. Неслышно перелетали через проток кукши. Было тихо. И неожиданно в эту тишину ворвался подвывающий голос:
Ды-венадцать лет тыгда мне, братцы, было,
Когда меня приня́л преступный мир...
К нему присоединился другой, легкий, уходящий ввысь жаворонком:
Волною жизни новой охватило,
Я ревизором стал чужих квартир...
Ирина резко оглянулась. За ней плыла лодка Бациллы. Это он пел подвывая, а ему жаворонком вторил Ложкин, молодой, но уже начинающий лысеть парень. Как получилось, что они увязались за ней? Неважно как, но это было неприятно и могло окончиться плохо, если Костомаров заметит исчезновение лодок.
Когда до выхода на реку оставалось не больше ста метров, течение стало усиливаться и впереди показался завал. В узкий проход, пенясь, врывалась вода. Бурлила. Гудела. Цибуля греб с такой силой, что весла гнулись, но лодка еле продвигалась вперед.
— Шест! — выдохнул он. Его лицо и грудь лоснились от пота.
Ирина подала ему четырехметровый шест с железным наконечником. Цибуля вскочил на ноги, ухватился обеими руками за его середину, уперся им в дно. Шест задрожал. Лодка тягуче пошла вперед.
Позади с таким же упорством боролись на лодке Бациллы.
— Раз... еще разик... еще раз, — доносился приглушенный волнением голос Нинки, и неожиданно взлетел полный животного ужаса голос рабочего Ложкина:
— Спасите!
Крутой разворот, и лодка Ирины несется вдогон утопающим людям.
— По-мо-ги-те! — доносится снизу голос Бациллы.
Вот барахтается в тальниковых зарослях Нинка, он уже у берега. Спасется сам.
— По-мо-ги-те! — слабеет голос Бациллы.
Отряхивается на берегу Ложкин. Мокрая рубаха плотно обтягивает его худенькое тело, торчком, словно железные, стоят брезентовые штаны. Лодка Ирины проносится мимо. Она мчится туда, где просит помощи Бацилла. Ольховые и тальниковые заросли сливаются в темно-зеленую сплошь.
Мыс... Излучина... Тихая заводь.
По колено в воде, придерживая одной рукой лодку, другой — сползшие на обвислый зад штаны, стоит Бацилла, сутулый, костлявый. Он истошно орет, запрокинув лицо к небу.
— Чего ты кричишь? — удивленно глядя на него, спросила Ирина.
Бацилла замолчал, насмешливо посмотрел на Ирину:
— А чего ж делать, если в воду попал?
Савелий Погоняйло коротко хохотнул.
— Ну вот что, — сурово сказала Ирина, — дурачком нечего прикидываться. Гони лодку к завалу. Надо спасать имущество.
— А может, что еще скажешь?
Ирина выскочила из лодки, подошла к нему:
— А может, ты ударишь меня? Ведь ты хотел ножом ударить. Бей!
Бацилла не выдержал ее взгляда и потянул лодку к завалу.
Ложкин, трясясь от холода, отжимал штаны. Увидев выходившую из кустов Ирину, растерянно засуетился, прикрыл штанами тощие ляжки. Нинка разводил костер. Ирина остановилась у края клокочущей воды, возле потемневших от сырости бревен. Где-то здесь опрокинулась лодка Бациллы.
— Ребята, надо спасать имущество, — сказала Ирина, подходя к ярко пылавшему костру.
Никто не посмотрел на нее, будто и не слыхали, только лысая голова Ложкина подалась ближе к огню.
— Ребята, чего же вы молчите?
Бацилла пошевелил над огнем растопыренными пальцами, повернулся спиной.
— Мы тонуть не желаем, — сказал он.
— Что было в лодке? — спросила Ирина.
— Тю! Мне следователи еще в детстве осточертели, — ответил Бацилла и подошел к Цибуле: — Один раз начальник фаланги не пустил меня к бабе. «Уйду», — говорю. Он услыхал, посадил меня в кандейку. Я бритвой вспорол себе брюхо. Ору. Меня в околоток. Сорок швов. Ночью ушел. С околотка легко уйти — нет охраны, на то и был расчет. Всю ночь провел у бабы. Утром заявился на фалангу. «Зря, говорю, начальничек, не пустил. Зря, говорю, Бацилла брюхо попортил. Когда Бацилла чего хочет, всегда добивается...»
— А зачем ты мне это говоришь? — спросил Цибуля, беспокойно глядя на Бациллу.
— Если все мои сроки сложить, больше ста лет выйдет. Га! Понял? — И отвернулся.
— Я спрашиваю, что было в лодке? — строго сказала Ирина. — Ложкин, отвечай!
Ложкин начинает быстро-быстро говорить, приплетает много ненужных слов, но все же удается выяснить, что утонуло.
— Надо спасать!
— Видишь, в чем остались. — Бацилла поднял рубаху и показал длинный живот. — Все наши шмотки накрылись, и то не жалеем.