Один из летчиков, совсем мальчишка, не выдержал, ушел. Другой, что слева, с рыжими клочкастыми бровями, погрозив кулаком, приблизился вплотную и ткнул металлическим крылом в деревянное. Словно бритвой обрезал: улетел кусок консоли, затрепыхались по ветру лоскутья матерчатой обшивки. Шатнулась машина, вот-вот упадет. Волей-неволей пришлось давать обороты до максимальных.
Рыжий оскалился в довольной улыбке и большим пальцем правой руки показал вниз, на землю, где уже были видны стоявшие на аэродроме самолеты.
…Задыхаясь от дыма, генерал и майор жгут документы. Корчится в пламени красная обложка партбилета. Медленно темнея по углам и шевелясь, словно прощаясь, жалостливо смотрят с фотографий родные лица. Миг - и все исчезло в синеватом огне. И вот уже вьется струйкой дымок и рассеивается в прах серый пепел. У генерала тлеет рукав, но он не замечает этого. Лицо его строгое, сосредоточенное.
Кажется, все! Генерал расстегнул шинель и, стараясь не встречаться взглядом с майором, достал из кобуры пистолет…
Летчик попал в плен, потом бежал, вернулся. Так и стала известна эта история.
Нет уж, лучше не зевать. Лучше тысячу раз проверить, чем один раз ошибиться. Летчику, как и минеру, ошибаться нельзя. Тут не бухгалтерия. Тут уж заново не пересчитаешь. Резинкой не сотрешь и новую цифирку не проставишь.
Летал я много и жадно. Рейс из Москвы в Краснодар и обратно-около двух тысяч километров в один конец - завершал в короткий мартовский день. То руганью и угрозами, то лаской и лестью, смотря по обстановке, добивался быстрейшей заправки бензином на конечных пунктах посадки. Но зато как хорошо было, вернувшись, увидеть на лице командира искреннее удивление.
Но… числясь на службе в действующей армии, я скоро перестал различать разницу между полетами здесь, в группе, и в тылу. И в то же время до меня доходили слухи о гибели моих друзей, служивших в других частях. Погиб такой-то, там-то - сбили зенитки. Упал в Ладогу, сраженный огнем истребителя, такой-то и такой-то. И вставали они передо мной, жизнерадостные, полные сил и надежд, веселые, умные, какими я их знал по совместной работе в мирное время. А теперь их нет. Горюют их семьи, жалеют друзья.
И уж кажется мне, что опасность именно там. И что хотел я этого или не хотел, а, пожалуй, схитрил: пристроился на «теплое место». И от этих мыслей мне было не по себе.
Как- то в столовой, во время ужина, я сказал об этом командиру. Он посмотрел на меня с удивлением.
- Вы же знаете, что делаете важное дело, - сказал он сухо, придвигая к себе стакан с чаем. - Но считайте, что просто вам повезло. Вы отлично летаете в плохую погоду: летаете тогда, когда истребители противника сидят. Ваши шансы на встречу с ними практически равны нулю. Вы хотите видеть лицо врага? Вряд ли вам это удастся, даже если вы будете воевать в бомбардировочном полку, куда, я слышал, вас тянет. Впрочем… завтра я пошлю вас в осажденный Ленинград.
Осажденный Ленинград. Чудеса героизма и стойкости. Занесенные снегом кварталы. Трупы на улицах…
Голод. Трудно представить себе его ощущение, когда ты сыт. Я пережил его в детстве, и у меня осталось в памяти только мучительное чувство пустоты и угасания.
- Тетя Паша, - оказал я заведующей столовой, пожилой рыхлой женщине с отечными, ногами. - Завтра я лечу в Ленинград.
У тети Паши мгновенно увлажнились глаза. Она всплеснула руками и полезла в карман за платочком. Потом торопливо ушла и вернулась с буханкой черного хлеба:
- На вот, сынок. Кому-нибудь дашь… там.
В Ленинград я в тот день не попал. Была плохая погода: стоял туман, и меня послали в обычный, будничный полет, в Сталинград.
- Там погода терпимая… Тепло, - отводя глаза в сторону, сказал диспетчер, - а задание очень важное. Очень. Подшипниковый цех тракторного завода вот-вот остановится. Нужна листовая сталь для сепараторов. Нужны танки для фронта, понимаешь? Вот. Ты отвезешь эту сталь. Там тебе будут рады. Жми.
Он проводил меня до самолета. Хрустел под ногами снег. Стояли сказочно убранные инеем березки. Стояли зачехленные самолеты. Стоял туман. Слева таинственно чернел сосновый бор, справа тонуло в молоке летное поле, и ряд зажженных для взлета костров из промасленных тряпок мазал белизну тумана неподвижными пятнами черной копоти. Было тихо. Щипал за щеки мороз.
- Март - кривые дороги, - проворчал диспетчер, сбивая с березки ударом ноги по стволу мохнатый иней. - Весна, а морозит, как в январе. - Он остановился. - Слушай, ты этой метеосводке не верь. Погода кругом паршивая, даже там. Понял? Так что - соображай. Лучше всего - выходи на Камышин. Вернее будет. А уж оттуда, если прижмет, - бреющим по Волге. Ну, да не мне тебя учить! Валяй, жми. И ни пуха тебе, ни пера!
- Иди ты к черту! - с сердцем ответил я, досадуя на то, что полет в Ленинград не состоялся.
Часа полтора мы шли в облаках, густых и белых, как вата. Пора определяться. Нужно пробиться к земле и восстановить ориентировку.
Медленно теряем высоту. 400 метров. 300. 200. 100!… Молоко. Гм!… Дальше снижаться рискованно. Вынимаю из-за голенища сапога аэронавигационную счетную линейку. Прикидываю. Судя по времени, мы должны быть где-то за Тамбовом. Местность там ровная, возвышенностей нет. Можно попробовать снизиться еще. Зимой в тумане это делать опасно. Белый покров снега неотличим от тумана, и землю можно увидеть лишь тогда, когда… в нее врежешься.
Вести самолет по приборам и одновременно высматривать землю - трудное дело. Отвлекаться нельзя - опасность рядом. Малейшая ошибка, и…
Говорю бортмеханику:
- Ваня, гляди в оба!
- Гляжу. Ничего не видно. Молоко!
Летим. Переживаем. А если так будет до самой Волги, что тогда? Мы проскочим ее, потеряем полностью ориентировку и будем мотаться до полной выработки горючего. Потом упадем. Ткнемся в заснеженную землю, превратив машину в груду металлических обломков…
Но нам повезло. Облака внезапно чуть-чуть приподнялись, и мы увидели под правым крылом железную дорогу. Бежит товарный поезд. Вьется дымок из трубы. Машинист, с паклей в руках, выглядывает из окна паровозной будки. Снимает фуражку, машет нам. Отвечаю ему троекратным покачиванием крыльев. Машинист в восторге. Из-за его спины высовывается лицо помощника. Сверкнули в улыбке зубы, и все осталось позади. А впереди уже видны станционные дымки и хатенки.
Жадно всматриваюсь в местность, С малой высоты ее опознать трудно: очень быстро проносятся ориентиры. Но я все же узнаю, и сердце сладостно екает: Балашов! Здесь я когда-то учился на летчика.
Погода явно улучшается. Заметно теплеет. И это меня беспокоит. Может раскиснуть аэродром, и тогда нам не сесть.
Волга. Сталинград. Дымы, дымы: коптят заводы. Ищу аэродром. Вот он! Подлетаем. Ну, конечно, на испещренном лужами снегу - крест из черных полотнищ. Летит в воздух красная ракета. Посадка категорически воспрещена! Ничего себе - влипли в историю! Что же делать?
Летим вдоль города. Ага, вон еще аэродром! Подлетаем. То же самое. На душе противно. Город под нами выглядит неряшливо. Слякотные улицы, черные дымы из труб. Заводы, заводы. Вспыхивают звездочки над дугами трамваев, ползают букашки-люди.
В наушниках щелчок:
- Командир, сзади, в стороне, вижу еще аэродром.
- Где, Ваня, где? - Круто разворачиваю машину.- Так, вижу. Идем туда!
Подлетаем. Небольшой аэродром, очевидно, школьный ангар. Серое приземистое здание. Шест с традиционной «колбасой». На сером, осевшем снегу поля, разрисованного вдоль и поперек следами посадочных лыж, четко выделяются полотнища «Т». В воздухе несколько тренировочных самолетов с лыжами под брюхом.
М- да! Значит, поле катками не укатывалось, снег рыхлый и, если машина провалится на пробеге, -полный «сорталь-морталь» через голову обеспечен.
Однако выхода нет. Садиться нужно. Питаю слабую надежду на то, что баллоны наших колес - толстые. Может, и обойдется?
Захожу в круг. На старте смятение. Двое сломя голову бегут к посадочному «Т». Третий вытягивает руку вверх. В воздух летит красная ракета.
Ладно, не волнуйтесь! Заводу нужна листовая сталь. Нужна до зарезу. И даже если самолет опрокинется, - танки на фронт пойдут! И решат исход боя. И спасут много-много жизней советских бойцов.
На поле выложен крест. Плевать. Планирую на малой скорости. Люди на старте, сбившись в кучку, замерли. Мне видны их растерянные лица.
Добираю ручку. Машина садится, как балерина, едва-едва касаясь колесами мокрого снега. Замедляется бег: тише, тише. Каскады тяжелых брызг мокрого снега с грохотом ударяют в подкрылки. Я жду: вот-вот самолет осядет, споткнется и начнет с размаху закидывать хвост.
Все обошлось, нас спасли широкие баллоны. Разворачиваюсь, рулю. К нам бегут люди. Высокий худощавый капитан с длинным обветренным лицом на ходу вскакивает на крыло.
- Ну, вы и отчаянно! - запыхавшись, говорит он и жмет мне руку.- Что это вас так приспичило? Откуда вы?
Узнав о прозаическом грузе, он разочарованно пожимает плечами:
- Стоило рисковать! Завод остановится? Чепуха какая! Ведь не везете же вы здесь броню на два десятка танков! - Капитан смеется, довольный своей шуткой.- Рулите к штабу, я буду стоять на крыле.
Дорулив до бетонной площадки, я выключил мотор, выбрался из кабины и, разминая затекшие ноги, пошел вслед за капитаном в дежурное помещение, чтобы позвонить.
- Так вы говорите - будут рады? Посмотрим.
Недоверчиво хмыкая, капитан завертел ручкой телефона. С трудом связался с заводом, угодив прямо к директору:
- Алло! Товарищ директор? Слушайте, тут вот. к вам самолет прилетел…
- Ну? - равнодушно прохрипело в трубке. - Так что из этого?
Капитан еще раз хмыкнул и многозначительно посмотрел на меня:
- Ну вот - видите - сплошной восторг! Нет-нет, это я не вам. Понимаете, летчик привез листовую сталь для сепараторов…
- Что, что?! Для сепараторов?! Не может быть! Откуда звоните?
Я торжествующе посмотрел на капитана и вышел из прокуренного помещения на воздух.
Лечу в Ленинград
Я лечу в Ленинград. Волнуюсь. Сотни наставлений, тысячи советов. Маршрут полета знаю назубок. Взлечу, обойду Москву с восточной стороны и возьму курс на Тихвин, до которого лететь 525 километров над местностью, где совсем недавно был враг. Линия фронта слева. Близко. Зазеваешься - пиши пропало.
- Срежут сразу! Там истребители только и шастают, - говорят мне ребята, - так что мотай на ус.
Мотаю.
В Тихвине посадка. Заправка бензином. Дальнейший полет под эскортом истребителей. Ладожское озеро пересеку в самой нижней его части. Выходить к Ленинграду буду прямо на маяк. Левее, метрах в трехстах, - немцы.
- Мотай на ус!
Мотаю. Я беспокоюсь, а далеко ли виден маяк?
- Далеко.- говорит одни.
- Так себе, - говорит другой.-Смотря какая погода. Там часто налетают туманы. Так что - мотай на ус.
Мотаю. Туманы? Гм! А вдруг мне «повезет» и будет туман или дымка. Долго ли уклониться? Ведь триста метров!
Ко мне подходит Вася Челышев, отводит в сторону.
- Слушай, когда прилетишь в Тихвин, там наверняка будут стоять десятка два транспортных самолетов. Им тоже в Ленинград. Но прикрытия не дают. Понял? Они будут ждать тебя.
Я готов был обнять этого доброго парня:
- Понял, Вася, понял! Мы вылетим вместе. Вася ухмыляется:
- Только учти: истребителям это не нравится, скорость мала, и им приходится кружиться в вальсе. Мотай на ус.
Мотаю.
Наконец приезжает фельдъегерь. Пожилой, усатый. В тулупе, в валенках, с громадным кожаным портфелем. Я его не знаю. Он критически осматривает меня: «Новенький?» - и цепкими пальцами прижимает к себе портфель.
Взлетаем. Удивительно приятное это чувство-волнение новизны! Я еще не был «там», и мне предстоят открытия. Я не знаком с природой северней Москвы, и, стыдно признаться, я еще не был в Ленинграде вообще. Не пришлось. Не успел. Отсюда волнение.
Красавец город встает в моем воображении, окутанный колючей проволокой, огороженный рвами, противотанковыми надолбами, «ежами», обложенный мешками с песком, заваленный снегом. Хмурый, суровый, непоколебимый.
Москва, как и всегда, окутана мглой. Держусь ее восточной стороны. Леса, леса. Видимость только вниз. Строго выдерживаю курс. Но - что это? Мимо мелькнул человек, повисший на стропах! Еще чуть-чуть, и мы столкнулись бы. Удивленно пялю глаза во мглу. Вот - еще один! Пригасил парашют, стремительно валится вниз. Опытный, ч-черт…
И вдруг меня осеняет догадка: «Шпионы! Диверсанты! Лазутчики! Надо предупредить своих!»
- Ваня! Ваня! Быстро свяжись со штабом, доложи: «В восточной стороне Москвы, в районе Пушкино, сброшены парашютисты!…»
Круто разворачиваюсь, пикирую к земле. Ищу. Бесполезно. Видимость скверная, а под нами лес, лес и малонаселенная местность. Становлюсь на курс и долго не могу прийти в себя от наглости фашистов. Подумать только, средь бела дня сбрасывать шпионов, чуть ли не на самую столицу.
Воздух проясняется. Виден горизонт, видно все вокруг. Неприглядная картина! Расщепленные снарядами сосны, вывернутые с корнем березки. Все покрыто снегом, но даже толстый слой его не в силах скрыть изборожденное воронками лицо земли.
Тихвин. Среди длинной и узкой лесной прогалины - аэродром. Левая часть вся уставлена самолетами «ЛИ-2», правая-почти пуста. Лишь возле одинокой землянки стоит с десяток истребителей американской конструкции с крикливым названием «томогаук».
Садимся, заруливаем к транспортникам. К нам тотчас же подъезжает бензозаправщик. Фельдъегерь сидит в кабине, топорщит усы, держится за портфель. Он не намерен вылезать. Ну, ладно, Фома Кузьмич, сиди, а я погуляю.
Пока Ваня Архангельский возится с самолетом, я вылезаю и медленно иду вдоль границы летного поля. С любопытством осматриваюсь. Мне все интересно здесь и немного жутко.
Молча, плотной стеной стоят сосны - хранительницы тайн. За ними - нетронутый девственный снег, усыпанный сосновыми иголками. Ни одного человеческого следа! Оно и понятно: чуть ли не на каждом шагу - предупредительные надписи на фанерках: «Не ходить - мины!»
Вглядываюсь в снежную целину и нахожу то, о чем мне говорили ребята: «подснежники!». Вон, странным образом прислонившись к подножию сосны, застыл округлый ком рыхлого снега. Под комом - щель, в темноте которой из-под угловатого козырька немецкой каски выглядывает жуткий оскал мертвеца. Пришел, увидел и… не победил. Откуда ты? Из какой земли гитлеровской Германии? И кто оплакивает тебя сейчас горючими слезами?
А вол, левее - торчит из-под снега рука с черными скрюченными пальцами. Не далась ей Россия!… А вон нога в подкованном солдатском ботинке. «Подснежники». «Хайль Гитлер!» Вот тебе и «хайль».
Возвращаюсь к самолету. Заправщик отъехал в сторону. Можно запускать мотор. Но я не тороплюсь. Оглядываю длинную вереницу стоящих вдоль леса «ЛИ-2». Кое-где еще не закончены работы. Бортмеханики торопятся, летчики нервничают. Ко мне запыхавшись подбегает один из них: молодой, веснушчатый, голубоглазый. Наверное, второй пилот. Шапка сбита на затылок, комбинезон расстегнут. Видно, бежал с дальнего конца. Жарко.
- Слушайте, пять минут еще можете подождать, а?
- Можно.-Неожиданно спрашиваю: -Жантиева знал?
Летчик кивает головой:
- Ибрагим Увжикоевич? Знал. Его сбили над Ладогой. Вот так же отстал… Нырнул, и все тут.
«Нырнул». Как просто! А ведь жил человек добрейшей души. Высокий, красивый. Осетин. Работал. Имел жену, детей. Был счастлив. Но пришли эти вот… «подснежники» и убили. За что?
Летчик не уходит, видимо, что-то хочет спросить. Я поощряю его кивком головы:
- И еще, пожалуйста, ребята просят - держите скорость поменьше. Прошлый раз какой-то из ваших как дунул… И мы остались без прикрытия. Еле ноги унесли. У них ведь пушки, а у нас… шкасики.
- Ладно, учту. Все?
- Все.
- Ну, беги! Ваши пять минут уже прошли, тебе вон машут.
Еще раз окинул взглядом воздушную армаду. Все работы закончены, все готовы. Кое-кто уже запускает моторы. Правильно! Им надо взлететь раньше меня, сгруппироваться, а я их догоню.