- Полет-то важный, небось? - спрашивает заправщик у Кузьмича.
- У нас все полеты важные, - нехотя отвечает фельдъегерь.- Кровь из носу, а доставить надо. Так мне сказали, когда я выезжал.
Меня тоже предупреждали о важности полета. И по этому поводу у нас с командиром был разговор.
- Доставить нужно обязательно, - сказал командир, придвигая мне бумажку.- Вот, читай: «При любых обстоятельствах», но без сопровождения не ходить, лаже если будут подходящие условия полета. Понял? Распишись.
Заправка кончилась.
- Зря все это! - неожиданно сказал шофер, укладывая шланг.
- Что зря?
- Да вот - заправка. Никуда вы не полетите.- Петрович ткнул носком сапога в мокрый снег.- У нашего, этого…- он кивнул головой в сторону летчиков-истребителей, - баба здесь, и все такое. И лететь ему в Ленинград нет никакого резона. Аэродром -вон он - часа через три раскиснет совсем. И тогда - лафа! Сиди, жди, пока снег сойдет и травка появится.- Петрович с сердцем плюнул в крупчатый снег.- Тьфу ты, прости, господи, говорить-то тошно! Ребята, видите, спорят. Он не хочет.
«Он» - это капитан, командир эскадрильи, которого, как видно, Петрович недолюбливает, ну и наговаривает лишнее. Как это - не полетит? Куда он денется? Взлечу я, взлетят и они. Им еще даже проще: машины их легче, а колеса такие же, если не шире.
Я запустил мотор и порулил на старт. Машина грузла, но не очень, взлететь можно вполне.
Останавливаюсь возле «Т», окидываю взглядом эскадрилью истребителей. Винты крутятся у всех. Ну вот и хорошо! Наговорил, значит, лишнего Петрович. Поехали!
Самолет, пробежав несколько дольше обычного, оторвался. Набирая скорость, я убрал шасси, выдержал машину над полем и лихо взмыл вверх. Хорошо! В плечах знакомый зуд летного задора. Энергично делаю левый разворот, резко вывожу из крена. Если смотреть с земли, - это очень даже красиво выглядит. Знай наших!
Лечу вдоль аэродрома. Техники стоявших на ремонте транспортных «ЛИ-2», приставив ладони к глазам, смотрят вверх, на меня. Я доволен.
Смотрю на старт. Что это?! Порулившие было на взлет истребители отруливают обратно. В чем дело? Неужели действительно не полетят? Да, похоже, заруливают к стоянкам.
Сажусь. Самолет останавливается возле «Т». Тут же стоит с выключенным мотором «томогаук» командира эскадрильи. Возле крыла - сам капитан. Смотрит на нас без тени смущения.
Открываю фонарь, кричу:
- В чем дело? Почему не взлетаете?
Голос мой разносится по всему аэродрому. Это видно по техникам «ЛИ-2», с интересом следящим за нами.
Комэска, не удостаивая меня ответом, молча ударяет носком унта в мокрый снег и показывает пальцем на ямку.
Я укоризненно качаю головой, перевешиваюсь через борт и кричу громко, чтобы все слышали:
- Баба ты, а не летчик! Курица! Да с этого покрова можно взлететь хоть сотню раз. Смотри! Взлетаю. Делаю круг. Сажусь.
- Ну, будете сопровождать?
Командир презрительно сплевывает в снег и отворачивается.
Вне себя от ярости, резко даю обороты мотору, взлетаю еще раз. Сажусь.
- Ну, будешь взлетать или ты… за фашистов?
Кажется, я его пробрал. Наконец-то у него заговорило самолюбие. Он побледнел, вздрогнул, словно от пощечины, и, согнувшись, принялся торопливо расстегивать кобуру пистолета.
И тут я услышал голос Фомы Кузьмича:
- А ну, ну, полегче на поворотах! Ты, там, щенок! Положи пистолет обратно!
Команда была внушительная. Комэска, уже вынувший пистолет, с сердцем сунул его в кобуру.
Я обернулся. Фома Кузьмич, открыв фонарь, стоял во весь рост, как медведь на дыбках: громадный, взъерошенный, злой.
- Так-то оно лучше, - удовлетворенно проворчал Кузьмич.- Теперь спрашиваю я: «Будете сопровождать?»
Комэска, залезая в кабину, выразительно посмотрел на фельдъегеря:
- Идите вы, знаете куда! И захлопнул фонарь.
- Так, все ясно, - проворчал Кузьмич.- Заруливай, командир, на стоянку. Вылет не состоится. А он… Эх, молодо-зелено! Жаль, однако, парня.
Я зарулил на стоянку и, не выключая мотора, стал раздумывать над создавшейся ситуацией. Все сводилось к тому, что нам надо сейчас же, пока не раскис аэродром, вылетать домой, иначе застрянем на долгое время.
Но Кузьмич рассуждал по-иному.
- Командир, не придумывай, - глухо сказал он из своей кабины.- Улетать нельзя. Этот дружок, видать, оборотистый. Улетим - всю вину на тебя свалит. Ночевать будем.
Ночевать так ночевать. Я выключил мотор. Итак, мы будем жить на этом островке, как робинзоны. Ведь не пойдешь же проситься в гости к комэске?
- Хорошо, что у нас продовольствие есть, -сказал я.
- Да, - уныло отозвался Архангельский, вылезая на крыло и с грустью рассматривая свои меховые унты.- Продовольствие есть, а вот калош нету. Дела…
Мы просидели в Тихвине трое суток, пока не расчистили себе для взлета узкую дорожку, добираясь сквозь толстый слой хлюпкого снега до песчаного грунта.
Перед самым вылетом узнали от прибежавшего Петровича новость: комэску сместили с должности и под конвоем отправили в Москву.
- Ну вот и разобрались! - сказал Кузьмич, потирая ладонью небритые щеки.- Эх, капитан, капитан!…
Я - фанатик
Я пришел в столовую в подавленном состоянии духа. Погиб где-то под Клином мой старый друг, Саша Слесарев. Сбили, подожгли истребители. Жалко до слез. Еще в тридцатые годы мы инструкторили в Балашовской школе. Были в одном звене, спали в одной палатке. Хороший был человек. Прямодушный, добрый.
Сидел, ждал, когда подадут на стол, но официантка, наклонившись, шепнула мне на ухо:
- Вас просит к себе командир группы. Он здесь, в столовой, в другом зале.
Командир группы? Это ново. Все летные дела мы обычно решаем с комэской. Зачем я ему? Меньше всего сейчас хотелось вести разговоры с начальством. Все мне здесь надоело, все опротивело. Летаем по тылам, утюжим воздух и числимся в действующей армии. «Действующая». Действующая там, где погиб Слесарев…
Командир встретил меня приветливо. Поднялся, пожал руку и, усадив рядом с собой за стол, где уже стояли два прибора, достал из тумбочки графинчик с водкой.
Я неохотно выпил, поставил рюмку и, ловя вилкой соленые грибки, стал ждать, что скажет командир. Я уважал его. Он был славным человеком. Высокий, атлетического сложения, красивый, с крупными чертами лица и чуть вьющимися каштановыми волосами.
Начал он издалека. С высшей похвалой отозвавшись о моих летных способностях, намекнул на то, что на меня уже составлен наградной лист, что я тут на месте, и что во мне нуждаются, и даже хорошо говорят в Генеральном штабе.
Я слушал его, кивал головой и краснел.
Выпили еще. Слегка захмелев, он сказал наконец напрямик:
- Ты знаешь, тебя искали! Нашли у нас. И вот - шифровка. Читай.
Я взял листок. Там значилось: летчика такого-то, с получением сего, откомандировать в распоряжение АДД- штаба авиации дальнего действия. И все.
У меня екнуло сердце. Как перед прыжком с парашютом. Я хотел на войну? Вот она! Куда уж больше. Ночные бомбардировочные рейсы. Прожектора, зенитки, истребители…
Командир отодвинул тарелку, положил локти на стол и, наклонившись, заглянул мне в лицо:
- Вот: от-ко-мандировать. Понял? А можно и не откомандировывать.- Он выпрямился, наполнил рюмки.- Все-таки мы обслуживаем Генеральный, штаб. Словом, если хочешь остаться, а я этого желал бы, то мы сейчас выпьем с тобой по последней-и делу конец.
Я осторожно отодвинул свою рюмку.
- Не хочу вас обижать, товарищ командир, но… Раз зовут, значит…
Командир, расплескав водку, резким движением поставил рюмку и, откинувшись на стуле, посмотрел на меня с искренним удивлением.
- Не спеши. Не спеши с ответом. Подумай еще денька три…
- Нет, товарищ командир, я решил.
Он долго молчал, ожесточенно пиля ножом отбивную, наконец не выдержал, брякнул об стол ножом, схватил рюмку:
- Черт с тобой, фанатик ты этакий! Давай. За твои успехи. Искренне и от всей души!
В штабе АДД меня спросили, на какой технике я желаю воевать - на отечественной или на американской?
Американские бомбардировщики?! Двухмоторные «БИ-25»? Хорошие машины. А что, полки на них уже укомплектованы? Нет? Надо еще ждать самолеты? Благодарю покорно. Лучше уж пошлите меня на отечественные.
И меня послали на самолет конструкции Ильюшина. Полк располагался под Москвой.
На вокзале, ожидая пригородного поезда, я вдруг увидел в толпе тщедушную фигурку знакомого летчика. Протолкался.
- Колька, Бобровский, ты? - Мы обнялись.- Ты куда? В сто сороковой? Да что ты?! Вот здорово! Значит, вместе.
- А я не один, - смешно морща курносый нос, сказал Бобровский.- Нас двенадцать человек. Да вот они К нам подошла целая компания. Все из ГВФ.
- Ба-а! Кого я вижу - Витька Кришталь! Салам алейкум, уртак! Ты из Ташкента? Вот встреча!
Бобровского я знаю по школе. Вместе инструкторили, Виктора - по Ташкенту. Он летал в санитарной авиации. Тоже маленького роста, худой, изящный, как девочка.
Поезд остановился у дощатой площадки, окруженной громадными соснами. Мы сошли молчаливой группой и остановились, чтобы осмотреться. Было тихо, сумрачно и неуютно. Кое-где вдоль заборов заколоченных дач еще лежали грязными кучами сугробы снега. Пахло сыростью и хвоей. Тревожно кричали грачи. Накрапывал дождь.
- Дождь, братцы, хорошая примета!-сказал кто-то.- Потопали, ребята.
Долго шли мимо заборов, мимо сугробов, мимо пахучих сосновых стволов, пока не уперлись в кирпичную ограду с железными воротами и часовым. Предъявили документы. Прошли.
Гарнизон. Чистота. Порядок. Красивые здания с высокими окнами. Очевидно, здесь когда-то был санаторий. Разыскали штаб.
- Ага, новенькие? Хорошо!
Нам выдали талоны на питание, распределили по эскадрильям. Показали наши койки в общежитии.
- Все! А теперь погуляйте, осмотритесь. Когда будете нужны - позовем.
Гуляем. Осматриваемся. Самое главное, конечно, узнать, где столовая и какой там распорядок. Где кино. Можно ли ездить в Москву.
День клонится к вечеру. Мне надоело гулять. Меня тянет посмотреть, как полк готовится к вылету.
- Пошли, ребята.
- Да ну-у-у… Лучше в кино.
Иду один. По широкой мраморной лестнице поднимаюсь на третий этаж. Там, в большом зале с высоким лепным потолком и громадной люстрой, наше общежитие. Мой дом. Моя квартира. Здесь располагается офицерский состав полка. Множество коек, установленных рядами, и одна из них - моя.
Возле высоких дверей останавливаюсь. Осматриваюсь. Налево и направо - широкий коридор с высокими сводчатыми окнами, завешенными кое-где черной светомаскировочной бумагой. На паркетном полу натоптанные тропинки. От крашеных панелей пахнет олифой. Все мне здесь незнакомое, чужое, необжитое.
За дверью слышен гул голосов, выкрики, шелест разрываемой бумаги. Открываю, вхожу и тут же спотыкаюсь о чье-то распростертое на полу тело.
- Курс - двести семьдесят восемь! - не обращая на меня никакого внимания, восклицает «тело».- Магнитное склонение - плюс шесть!
Длинноногий старший лейтенант в темно-синей гимнастерке без пояса, растянувшись на карте, рассчитывает боевой курс. Рядом, стоя на коленях, коренастый лейтенант со шрамом на щеке, приложив к новой карте линейку, ловким движением руки разом отрывает от нее ненужную белую полосу. Поворачивается, прикладывает карту к краю другой, приглаживает ребром ладони. Готово! Карта склеена.
Шарит по полу рукой:
- Черт возьми, кто взял мой карандаш и линейку?! Дай сюда!
- Слушай, Петро, подай, пожалуйста, клей.
- Лови!
- Ну-ну, потише! Ты же мне фрак испачкаешь.
- Го-го-го-го!
Это штурманы готовятся к полету. Летчики пока занимаются кто чем хочет: один пришивает к гимнастерке пуговицу, другой читает, третий бродит между коек и думает о чем-то своем, по губам его скользит улыбка. В дальнем углу кто-то, лежа на койке, напевает под гитару сентиментальный романс. Рядом двое застыли над шахматной доской. Третий лежит, закинув руки за голову, и не мигая смотрит в потолок. Четвертый что-то мудрит с пистолетом. Я стою как раз над ним, и мне видно, как он, вынув обойму, отодвигает затвор и вкладывает в ствол девятый патрон.
- Зачем это? - Я спросил машинально. И он ответил тоже машинально, не поднимая головы и не удивляясь такому глупому вопросу:
- Для себя. Этот патрон называется «для себя».
- Это как же?
- А так, - ответил летчик, осторожно спуская и придерживая пальцем курок.- Если что случится. Вот… собьют, например, и ты упадешь в расположение врага. Весь израненный. Только одной рукой шевельнуть можешь. Ну, одной-то рукой рамку не отведешь, пистолет не зарядишь. А так - пожалуйста - взвел курок и…
- Себя?
- А это уж судя по обстоятельствам.- Он положил пистолет в кобуру и, взглянув на часы, поднялся с койки.- Пора одеваться.
И больше я для него не существовал. Я вообще в этом зале ни для кого не существовал. Меня не замечали. Мне было неприятно, но я воспринимал это как должное.
Ребята собираются в бой. И, может быть, кто-то из них сегодня уже не вернется… Может, вон тот, стройный младший лейтенант с курчавой шевелюрой? Или тот, коренастый капитан, похожий на Швейка? Они идут на подвиги. А я? Я пойду сейчас в столовую, потом - в кино и вечером, ни о чем не беспокоясь, лягу спать в этом большом пустом зале. Утром встану выспавшийся, а они придут с боевого задания, уставшие до крайности, с зелеными лицами, с ввалившимися глазами…
Открылась дверь. Дежурный по штабу, высокий носатый лейтенант, заглянул в помещение:
- Прошу всех в штаб на получение задания.
И тут все пришло в движение. На глазах таяла, пустела вешалка. Летчики натягивали комбинезоны, опоясывались ремнями, проверяли обоймы пистолетов и уходили.
Зал опустел. Слово «всех» меня не касалось, и я остался один. Ряды коек, сохранивших конфигурацию тел своих хозяев, терпеливо ждали героев. Только наши тринадцать выделялись щегольской заправкой-выправкой. Противно смотреть!
Я подошел к своей койке и лег. Потом встал, посмотрел. Нет, не то! Надо хорошо полежать, уставшим тяжелым телом. Долго полежать. И тогда на соломенном матраце образуется вмятина. Но для этого надо много полетать. Между прочим, кто-то до меня ведь спал на этой койке. Почему он не оставил никаких следов! Ах да, вспомнил! Мне удалось случайно подслушать разговор двух летчиков, когда я застилал белье.
- Уже девятый, - сказал один.- Несчастливая койка. Не возвращаются с первого же вылета…
- Да, да, - сказал другой.- Уже девятый.
Что ж, буду спать на этой несчастливой койке. Между прочим, кажется, у мусульман число девять считается счастливым. Ладно, поживем - увидим. Да, еще нас, новеньких, - тринадцать, и по списку я числюсь последним. Такая моя фамилия. Но ведь я подкидыш, до четырех лет воспитывался в детском доме. А на подкидышей, как я слышал, приметы не распространяются.
Счастливая койка
Все наши тринадцать коек оказались на редкость счастливыми. Вот уж третью неделю как мы в полку, а никто из нас не погиб: каждую ночь возвращаемся на свою базу целыми и невредимыми. Мы уже стали завсегдатаями кино и танцплощадки. Мне это не нравится, и я все время ворчу, подбивая ребят пойти к командиру и потребовать, чтобы нас включили в боевую жизнь.
- И что ты торопишься? - удивлялись ребята.-
Нас поят, кормят, обувают, одевают, а на тот свет мы всегда успеем.
- На тот свет? Почему на тот свет? Я не собираюсь на тот свет. Наоборот, я хочу подольше прожить.
- А тогда чего напрашиваешься?
- А то! Летное дело - искусство? Искусство. А раз искусство, значит, надо в нем постоянно упражняться. Вон, отберете у скрипача скрипку, и через месяц-другой его пальцы потеряют нужную гибкость.
- Слушай, не гуди, надоел! - прервал меня один из летчиков.- Не проявляй уж так рьяно свой патриотизм. Ты что думаешь, мы хуже тебя? Нам в штабе что сказали: «Когда будет нужно, мы вас позовем». Сейчас мы не нужны. А почему? Я скажу: полку не хватает самолетов. Завод, который выпускал «ИЛ-4», перебазировался на восток. Понял? Он еще только начинает работать. Ясно? При чем здесь мы?