Когда они кончили песню, барин уже стоял на самой нижней ступеньке лестницы и глядел на Дуню. Не просто глядел, а через какие-то стеклышки, держа их возле самых глаз. И при этом улыбался и повторял непонятное слово:
— Шарман!.. Шарман!.. Шарман!..
Глава шестая
Медовые пряники
Они спели и «Во лузях», и «Ах вы, сени, мои сени», и еще много разных песен. Уж чего-чего, а песен у белеховских девушек — целые короба. Знали их без счета!
Барин же приезжий сошел с террасы в сад. По его лицу было видно, что нравится ему и пение, и пляски, а больше всех Дуня с лазоревой лентой в темной косе.
Подойдя к девушкам, он опять приложил к глазам стеклышки на длинной золотой палочке и спросил, посмеиваясь:
— Так кто же в Белехове всех лучше поет и пляшет? Уж не Эта ли вострушка? — и кивнул на Дуню.
Все девушки загалдели:
— Она, она…
— Дуня Чекунова!
— Не робей, Дуняша, спой нашу любимую…
— Про звездочку спой, Дуня…
— Лучше про ночку темную… Не стыдись, спой…
Дуня не стыдилась и не робела, долго упрашивать себя не заставила.
Почему же не спеть? Пусть послушают новую песню, которую ветер принес к ним сюда, в Белехово. А проще говоря, барышнина горничная Любаша недавно им спела, ну, когда из Москвы приехала. Любаша пела песню, а Дуня слушала да и запомнила всю — от словечка до словечка.
Отойдя в сторонку, Дуня прислонилась к березе, которая росла близ дома, опустила вниз обе руки, чуть вскинула голову, помолчала и запела:
Ах! Когда б я прежде знала,
Что любовь родит беды,
Веселясь бы не встречала
Я полуночной звезды…
Все больше и больше удивлялся Федор Федорович Дуне — этой простой деревенской девочке. Откуда это у нее? Удивлялся он не только чистоте ее высокого звонкого голоса, но и тому, с какой полной беззаветностью отдает всю себя песне.
А эту песенку откуда она знает? Ведь совсем недавно стали ее петь московские барышни. Но до чего же правильно ведет мелодию! И слова запомнила, ничего не спутала.
Дуня, спев одну песню, тут же начинала петь другую. И снова плясала. И опять пела — и чем дальше, тем охотнее. Радостно было у нее на сердце, что все слушают ее песни, что всем нравятся ее пляски.
Дворовые со всего господского дома столпились возле забора, чтобы послушать Дунино пение. Даже повар, дородный старик Савельич, утирая потный лоб, пришел из кухни.
Потом — уж куда больше! — сама барышня Евдокия Степановна вышла из-за стола. Придерживая на груди голубенький платочек, спустилась в сад. Подошла к Дуне. Спросила ее:
— Так тебя Дуней звать?
— Вестимо, Дуней, — с веселой усмешкой ответила Дуняша.
И вдруг они как-то сразу, обе вместе, вспомнили ту давнишнюю встречу в малиновых кустах, когда были они семилетними девчонками.
Дуня вспомнила, как испугалась барышня, когда она придумала, будто волк из леса бежит, а испугавшись, ревмя ревела. И стегал же ее отец вожжами, узнав, как она барышню перепугала… Вспомнив об этом, Дуня улыбнулась и слегка порозовела.
А барышне Дунечке припомнилось, что вот эта девчонка, которую хвалит сейчас дядюшка, когда-то нагрубила ей, задразнила се, дурой обозвала… Подумать только, ее, свою госпожу, посмела дурой обозвать! Тогда, придя домой, она плакала, жаловалась отцу. А отец утешал ее, обещал наказать дерзкую девчонку. Говорил: «А мы ее розгами! А мы ее розгами! Не плачь, Дунечка». Не наказал ли?
Припомнив все это, барышня Дунечка колюче посмотрела на Дуню, насупила светлые бровки, ничего более не сказав, отошла прочь.
Глядя ей вслед, Дуня удивлялась: ест небось досыта, спит мягко, на работу никто ее не гоняет, а из себя дробненькая… В чем только душа держится? Личико-то какое желтенькое — ни кровинки. Ах, бедная, бедная барышня Евдокия Степановна!
Барышня же Евдокия Степановна не только злопамятна, она и недоброй была. Поднимаясь из сада обратно на терраску, досадовала: чего это дяденька Федор Федорович размяк? Что хорошего нашел в этой чернявой девке? Ишь какие комплименты твердит: «Шарман, шарман…» Подумаешь, шарман! Ничего хорошего в ней нет. Девка как девка, а на язык дерзка.
«Будь моя воля…» — думала Дунечка. Подошла к креслу и села спиной к саду, на хороводы более глядеть не стала.
Совсем поздно девушек отпустили в деревню. Уже в небе Зажглась первая звезда. Погасли розовые закатные облака, и над лесом повис тонкий серпик молодого месяца. Лучи его протянулись до самой земли и, казалось, окунувшись в реку, затеяли игру с серебристой плотвой и пескарями…
Сладко пахло цветущей липой. Еще слаще пахла резеда на клумбе перед домом.
Напоследок барыня Варвара Алексеевна приказала одарить всех девушек. Кому дали рябиновой пастилы, кому — орехов, кому — пирогов. Дуне же приезжий барин самолично сверх того дал два пряника. Да не каких-нибудь, а медовых! Сроду таких пряников Дуня не пробовала. А угостив пряниками, барин сказал ей слова уже совсем понятные, а не какой-то «шарман»:
— Славно поешь и пляшешь… Кто тебя только обучил всему, красавица?
Дуня опустила глаза и ничего в ответ не сказала. Да и что говорить-то?
Жаворонок в небе песнями звенит. Разве его кто-нибудь учит? Соловей вечером над рекой заливается так, что сердце щемит. Откуда это у него? Пляшут стрекозы летним днем, кружатся, вьются… А разве они могут иначе?
Когда девушки ушли, буфетчик вынес канделябры со свечами, спросил: где хотят господа кушать? Куда ужин подавать? Сюда? Или в столовой на стол собрать?
Барышня зябко повела плечами и, отогнав нетерпеливой рукой комара, сказала: тут от комаров житья не будет, а холод такой, что и захворать недолго.
Перешли в столовую. Барышня приказала, чтобы ей подали морошки в сахаре и миндальных печений, больше ничего.
Федор Федорович ходил из угла в угол, переступая в мягких своих сапожках с пятки на носок и снова с пятки на носок. Думал: пожалуй, завтра надобно обратно домой. Загостился. С неделю тут живет. И еще в голове было: к кому бы ехать деньги занимать? Не думал, что сестрица Варвара Алексеевна не даст. Не думал, не думал… Что и говорить — скуповата стала! Видно, позабыла, как после смерти брата он отказался в ее пользу от деревеньки Дымовки. Конечно, так себе деревенька, а все-таки…
А Дунечка, вдруг что-то надумав, повернулась к матери. Недобрая усмешка скользнула по ее лицу.
— Маменька, а маменька… Отдали бы вы ту девку. Ну, которая дяденьке песнями да плясками по сердцу пришлась.
— Какую девку? Кому отдать-то, милая? — оторвавшись от своих мыслей, спросила Варвара Алексеевна.
— Ах, маменька! — Дунечку с досады передернуло. — Непонятливая вы до чего же стали. Ужас! Дяденьке Федору Федоровичу подарите, вот кому! Ту, что плясала нынче… Ту — чернявую!
Варвара Алексеевна поглядела на Дунечку, перевела взгляд на ходившего по комнате Федора Федоровича, прикинула — а что ж? Почему не отдать? Правильные слова сказала Дунечка. Денег не дала братцу, вроде бы не по-родственному получилось. Может, дело поправит голосистая девка?
— Батюшка мой, — сказала Варвара Алексеевна, — послушай-ка…
Федор Федорович перестал ходить. Остановился: а вдруг передумала скаредная баба, даст денег взаймы?
— Коли по душе пришлась тебе девка, бери ее себе в Пухово. Может, сгодится для театра-то, а?
Федор Федорович удивился, какая девка? Вроде бы никакого разговора о девке у них не было. Но, вспомнив недавнее Дунино пение, обрадовался. А чего ж? Почему не взять? Хороша певунья! Подучить, так и правда сгодится для театра.
— Благодарствую, — ответил он. — Я не против.
— Вот и славно, сударь мой! Вот и бери ее себе! — обрадовалась Варвара Алексеевна и тут же позвала горничную Степаниду: велела, чтобы девку, которая лучше всех пела и плясала, отправили к братцу Федору Федоровичу. В Пухово, в его поместье.
— Это какую же? — спросила Степанида. На ее взгляд, нынче все девушки славно пели и плясали.
— Дунькой ее звать, — вмешалась барышня, со злорадным интересом прислушиваясь к разговору.
Степанида кивнула: стало быть, о Дуняше Чекуновой речь идет. Жаль Анисью. Только вырастила себе помощницу, и уже из семьи забирают.
— Да ее можно к Василию, к камердинеру моему на бричку посадить, — сказал Федор Федорович. — На бричке места хватит.
— На бричку так на бричку. Тебе виднее, — проронила Варвара Алексеевна.
И судьба Дуни была решена.
Глава седьмая
А лучина светло горела…
Тем временем Дуня спешила домой. Бежала и радовалась. Вся была переполнена счастьем.
Глянула на небо. Увидала яркую вечернюю звезду. И сердцу вдруг стало в груди тесно. Эх, подпрыгнуть бы повыше да схватить звезду! Уж покидала бы она ее из ладони в ладонь, будто уголек горячий… А потом обратно бы в облака закинула…
Ты свети, свети, моя звездочка! Ты свети, моя хрустальная! Пусть люди на тебя любуются…
Из-под Дуниных ног кто-то выпрыгнул. Шлеп-шлеп-шлеп — и с тропинки в траву. Дуня догадалась: лягушка. Подумала: «Меня испугалась? Глупая. Пучеглазая. Разве я тебя трону?»
Около реки налетел ветерок. Свежий и душистый. Холодком обвеял Дунины горячие щеки. Дуня и ветерку рада: где побывал? Откуда взялся? Уж не из-за леса ли? А может, из тех мест, где лунными ночами в озере русалки плещутся?
Всему сейчас радовалась Дуня — и ветерку, и лягушке, и звездам, и гостинцам, которыми одарили ее за песни и пляску.
Все гостинцы увязала она потуже в платок. И оба пряника медовых тоже.
Пока бежала домой, прикидывала, кому что даст. От одного пряника — не утерпела, отведала: самый чутошный кусочек отщипнула. И сладкий же, и вкусный!..
Хоть час и не очень поздний, а в деревне темно. Лишь кое в каких оконцах огоньки теплились. Все спали. Завтра чуть свет на работу. На барских лугах косить начали.
И у них в избе темень. Тоже легли спать. Но Дуня не поглядела, что спят. С размаху пихнула дверь ногой. Ворвалась в избу. Зашептала громко, с ликованьем:
— Мамушка! Бабонька!
В избе теплая тишина. Чуть кисловатый привычный запах дыма. Слышно дыхание спящих ребятишек.
— Тише ты, чумовая! — услыхала она сердитый голос матери. — Не видишь, что ли? Полегли все, спят давно.
Но Дуне самой сейчас не до сна, не хочется, чтобы и другие спали. Она крикнула на этот раз громко и весело:
— Гляньте, гляньте-ка, каких гостинцев я принесла. Братики!
Тут-то уж все проснулись, все повскакали, тут-то уж всем спать расхотелось.
Первым к Дуне подбежал старший, Демка. За ним — Андрюха с Ваняткой. Захныкал самый меньшой — Тимоша. Кряхтя поднялась с лавки старая бабушка. Мать слезла с печи, вздула уголек и, защемив в светец, зажгла лучину.
Тогда Дуня развязала платок и все по столу раскинула: глядите! любуйтесь! чего я вам принесла!..
Потом стала всех оделять: Демке — полпряника; Андрюхе — полпряника. А уж второй пряник разделила на троих — кусочек Тимоше, кусочек Ванятке, а кусочек сунула слепой бабке — пусть отведает.
— Тебе, мамушка, пирог, — сказала Дуня, протягивая матери горбушку. — Глянь, какой белый! — и прибавила чуть ли не с гордостью: — Вон какие пироги-то наши господа едят. Знатные!
— А себе-то, себе! — за нее самое заступилась мать.
Но Дуне вроде бы самой и не хочется, так радостно ей глядеть на братьев и старую бабку.
Лучины в этот вечер, как на подбор, попались сухие и пылкие. Одна догорала, мать зажигала новую и снова защемляла в светец. И каждая новая, казалось, горела ярче и светлей прежней. Обгоревшие концы, загибаясь крючком, ломались, падали в плошку с водой и с веселым шипением там угасали…
Дуня же все рассказывала, рассказывала. И летала по избе, и показывала, как плясала. И темная коса с лазоревой лентой летала по избе вместе с ней. А круглые медные пуговки на ее сарафане, колотясь друг о дружку, и бренчали, и звенели, и будто звон бубенцов стоял в избе…
Слепая бабка невидящими глазами смотрела на Дуню и улыбалась. Улыбка на ее морщинистом, потемневшем от тяжкой доли лице была такая, что вроде бы самое лучшее, что в жизни ей было уготовано, сейчас перед нею.
И у матери лицо стало просветленным. Исплаканные глаза сияли. Вот и вырастила дочь! И не тому радовалась сейчас она, что помощницей теперь будет ей Дуня, что полегче станет ее жизнь, что отдохнут ее натруженные руки. А тому, что выросла Дуня доброй, умницей, сердцем легкой и отзывчивой. Господа и те увидели, какая у нее дочь! Отметили…
Братья смотрели на Дуню и тоже радовались. Они любили ее. На ее руках выросли. Всех четверых Дуня вынянчила, выпестовала. Сейчас, сидя рядком на лавке, они глаз с нее не сводили.
Только меньшой, Тимоша, потаращил, потаращил глаза и не стерпел: уснул с замусоленным куском пряника в руке.
Последняя лучина немного погорела да вдруг, ярко вспыхнув, погасла. Новую зажигать не стали. Все снова легли спать. И Дуня, устав за день, прикорнула на полу рядом с братьями.
Сладко спалось ей в эту ночь. Счастливые видела сны…
Глава восьмая
Дуня расстается с домом
Дуню провожали будто на край света. Хоть была горячая пора — сенокос начался, но на двор, откуда она уезжала, сбежалось чуть ли не пол-Белехова. Баб, девок, ребятишек набралось полным-полно. Из мужиков кое-кто тоже пришел.
Стояли, утирая слезы, перешептывались. Никто ничего понять не мог. Зачем отдают Дуню пуховскому барину? Продали ее, что ли? Чем она не потрафила? В чем провинилась? Вроде бы девка хорошая, услужливая, скромная. Никто от нее худого не видел. Вон и пела хорошо, и плясала лучше некуда… Так почему же вдруг отправляют ее в неведомые места? В Пухово… А где оно, Пухово-то? Говорят, где-то за Москвой. А Москва отсюда сколько верст будет? Далеко ль? Толком никто не знал. Но одно знали твердо: раз барская воля, то и говорить нечего.
Камердинер Василий, укладывая в бричку баулы, какие-то ларцы, накрепко привязывал веревками тяжелый кованый сундук с бариновыми вещами. Сам, посмеиваясь, уговаривал ревущую в голос Анисью. Ничего худого ее девчонке не будет. Для театра увозит ее барин Федор Федорович к себе в Пухово. Может статься, актеркой будет.
Актеркой?! Да что ж это такое — актерка-то? Беда какая свалилась им на голову! Слезы пуще прежнего полились из глаз Анисьи.
Тут же были и четыре Дуниных брата. Всех мать привела прощаться с сестрой. Старший, Демка, крепился, не плакал. Уперся глазами в землю. Молчал и губы себе кусал. На миг вскинет на Дуню сумрачный взгляд и опять уставится себе под ноги. Ну, а младшие, те ревели — Андрюха громко, в голос, ему жалобно подвывал Ванятка. А маленький Тимоша со страху и вовсе закатился…
И бабка была тут же. Тоже, старая, приплелась на барский двор проводить внучку. Стояла тихая, маленькая, вся иссохшая. Опиралась на посошок. Из слепых глаз медленно катились слезы. Губы беззвучно повторяли: «Господи, спаси-помилуй… Спаси-помилуй, спаси-помилуй…»
А сама Дуня была словно окаменевшая. Застыла с той самой минуты, как в избу к ним пришел староста и объявил барынину волю: пусть собирается Дунька, увозит ее с собой пуховский барин, надо думать, навсегда. Услыхав это, Дуня тихо охнула, покачнулась и больше слова от нее никто не услыхал… И сейчас стояла бледная, ни на кого не глядела, только крепко, изо всех сил прижимала к груди узелок. В него мать увязала кое-что из одежонки да несколько лепешек на дорогу.
Запричитала было Глашка, Дунина подруга: «На кого ты нас покидаешь…» Но красивая Наталья Щелкунова зло цыкнула: «Молчи, дура! Что воешь, как по покойнице? И без тебя тошно». Потом, махнув рукой, сказала: «Окаянная наша доля…», заплакала и пошла со двора обратно в деревню. Но все знали, что плакала Наталья не из-за Дуни, а из-за самой себя. И ей вчера староста объявил барскую волю. Нет, не позволяет ей барыня Варвара Алексеевна венчаться с милым дружком Алексашкой Сориным, Осенью барыня Алексашку в солдаты отдает.