- Там, на этой вырубке, было как летом. Тепло, как летом.
Он помолчал. Собака привстала и снова растянулась у его ног.
- Расскажите мне, - сказала Рут. - Вы должны все мне рассказать.
- Он лежал под ним, под упавшим деревом. Оно ударило его со спины, точно между лопатками, чуть ниже плеч, и пригвоздило к земле. Он лежал ничком. А руки были раскинуты. Мне уже незачем было прикасаться к нему... Не было нужды.
- О чем вы думали? Когда глядели на это, на него? О чем вы думали?
- Я думал...
Как мог он объяснить ей это? Ведь он и сам не знал, не мог бы по-настоящему рассказать о тишине, которая вдруг объяла все вокруг, о том, как самый воздух, во всех уголках леса, казалось, был переполнен этой внезапной смертью.
- Мы стащили с него это дерево - уж не помню как... как-то стащили. Молодой Колт услышал, он прибежал тоже, и мы вдвоем кое-как приподняли и оттащили дерево. А потом Колт стоял и трясся, его тошнило - он же мальчишка, ему никогда еще не доводилось видеть ничего такого, и он не мог... Я стал на колени и перевернул Бена. Положил его на спину. Я уже все знал, но должен был посмотреть, это же было нужно - нужно было убедиться и послать за помощью, хоть и поздно, на случай... Просто на случай. Но я уже знал.
- Какой... - Рут взяла кружку с сидром, хотела отпить из нее, но руки у нее дрожали, и ей пришлось поставить кружку обратно. - Расскажите мне, какой он был, что с ним сталось. Расскажите мне все.
- Дерево раздробило ему ребра, раздробило всю грудную клетку.
- А голова? Лицо?
- Нет. Нет, на лице были только царапины. Он упал лицом в листья, и остались только царапины на лбу. Больше ничего. И глаза были открыты. Я закрыл ему глаза. А вот грудь - грудь как...
Он крепко сжал кулаки.
- Крови было много. Рубашка, свитер - все пропиталось кровью, и кровь все лилась. Но на лице - ничего. Только грудь, больше нигде ничего.
Рут закрыла глаза и увидела, как Бен лежит там - ребра, лопатки вдавлены в легкие, в сердце и торчат наружу, прорвав мышцы, кожу... Но лицо цело, подумала она, и лицо, и руки, и ноги. Все цело.
- Я послал его, Колта... послал на дорогу. Дент был где-то там, ставил ограду, а потом они встретили Картера и пошли за доктором... и за другими.
- Но вы остались?
- Я остался с ним. Просто сидел возле, на земле. Один на один с ним. Никогда еще я не испытывал такого. Никогда не был вот так - лицом к лицу со смертью, не видел, как она приходит и уносит человека с собой. Я не раз видел мертвых, но такого не испытывал никогда.
- Что это было? Что?
- Что-то открылось мне, - медленно промолвил он, - правда открылась, и уже раз и навсегда. После этого у меня не было больше сомнений. После того как я сидел с ним там, в лесу. Касался его. Это была смерть... И новая жизнь. Теперь я уже не буду сомневаться больше. Никогда. Это было во мне и во всем вокруг. И в нем. Перемена... великая перемена.
Он беспокойно задвигался на стуле. Собака заворчала во сне.
- Не могу передать тебе, что это было. Передать так, чтобы ты поняла.
- Но я понимаю. А то, что я думала потом, - это не важно, я передумывала это снова и снова, и каждый день все было по-другому, и я не могла ни во что поверить. Я не верила ни в бога, ни... Но в тот день я уже знала. Незачем мне делать вид, будто я не знала.
И она рассказала ему все - все, до самых мелочей. О том дне накануне, когда она возвращалась домой из Тефтона и вдруг увидела весь мир преображенным, рассказала про кусок розового кварца, и про тихий вечер с Беном, и о том, что было с ней потом в саду, как это пришло - вдруг, ниоткуда.
- Я уже знала, - сказала она.
В комнате совсем стемнело.
- Куда они понесли его тогда? Кто его нес? Кто прикасался к нему?
- Доктор, доктор Льюис из Тефтона. Мы подняли его, после того как доктор все закончил. Я сам поднимал вместе с Картером. Мы вынесли его на дорогу и положили в двуколку. И это было все. После этого нам уже нечего было больше делать.
- А потом все услышали об этом; все узнали - и Брайсы, и вся деревня, все... Но я узнала раньше. Я узнала в ту самую минуту. Как могла я узнать?
- Бывает. Между двумя людьми всякое бывает.
Рут сказала:
- Я не видела его... когда он был мертв. Все видели его - там, в доме; поднимались по лестнице наверх и глазели на него. Но я не пошла. Я боялась. Я не хотела видеть, каким он стал. Теперь я жалею, что не видела.
- Но у тебя есть то, что тебе нужнее всего, - ты можешь вспоминать. У тебя есть это, Рут.
- Если бы я поглядела на него... Вы говорите, с лицом ничего не было?
- Я тебе правду сказал. Тебе положено все знать. Я рассказал все как было.
- Мне не нужно, чтобы вы щадили мои чувства.
- Я и не пытался.
- Да. - Она поглядела на Поттера. - И теперь...
Ей казалось, что в комнате словно бы что-то изменилось, потому что наконец открылась вся правда и больше ничего не нужно было узнавать и еще потому, что она могла разделить эту правду с Поттером и понимала, ясно понимала, как все это было и для него. Что-то протянулось от него к ней, какая-то тонкая нить, которая уже никогда не порвется. Поттер. Он держал все это знание при себе - всю правду, и воспоминания свои, и чувства, чтобы разделить их с ней, когда она будет к этому готова.
- А теперь... - Но она не знала, как сказать о том, что же теперь и что дальше - как сказать о себе, о Бене. Значит, его тело лежало на земле, безжизненное, раздавленное тяжестью упавшего дерева, и кровь, просочившись сквозь одежду, напитала землю. Но лицо осталось невредимым.
Неожиданно, откуда ни возьмись, слезы подступили к горлу и хлынули ручьем, а Поттер сидел на стуле и не говорил ни слова и все же был для нее утешением, как бы перекладывая часть ее горя на себя. А она плакала так, как не плакала еще никогда, ни перед одним человеком на свете, и это было хорошо, это давало облегчение, которого она не испытывала за все долгие месяцы скорби в одиночестве. И как бы подвело под чем-то черту.
Поттер приготовил для нее и для себя еду - холодное мясо, хлеб, соленые огурцы, - и хотя Рут сказала, что еда не идет ей в горло, все же, отведав кусочек сочного розоватого мяса, почувствовала вдруг, что страшно голодна. Поттер молча смотрел, как она ест.
- Тебе надо есть. Негоже совсем забывать про себя. Ему бы это не понравилось.
И она не рассердилась, не взъерошилась против его слов, как бывало всякий раз, когда кто-нибудь начинал говорить ей, что бы сказал Бен, да чего бы он хотел, да что бы он подумал. Поттер был прав, и она понимала это, понимала, какая забота о ней проявилась в этих его словах.
Она поглядела на свою пустую тарелку. В первый раз со смерти Бена она поела с кем-то за одним столом, даже с Джо ни разу не присела рядом. Поттеру как-то удалось вывести ее из погружения в самое себя, хотя он, закончив свой рассказ, и говорил-то совсем мало. Теперь ей хотелось спросить его, не плохо ли ему жить тут в одиночестве, разузнать больше про его жизнь, быть может, выведать у него какой-то секрет, в надежде, что он научит ее чему-то, объяснит ей, как она сама должна жить; ведь его слова могли привести только к добру - у нее не было на этот счет сомнений. Ей тоже предстояла одинокая жизнь, и надо было прожить ее как-то по возможности по-хорошему. Но она не решалась проявить нескромность, как, вероятно, сделали бы другие на ее месте, - боялась оскорбить его.
Она встала. Пора домой, сказала она, и он пошел проводить ее через выгон; собака весело бежала впереди.
- Я рада, что побывала у вас. Рада, что вы рассказали мне... рассказали все как было.
- Теперь это будет с тобой всегда. Такое не позабудешь.
- Я не хочу ничего забывать.
- Если бы я не рассказал тебе все, как оно было, ты бы напридумывала себе невесть чего, пострашнее.
- Да.
О да, так оно и было, так и было: и во сне, и наяву она видела перед собой Бена с изуродованным, раздробленным лицом - неузнаваемого, стонущего от боли, медленно, в полном одиночестве отдающего богу душу под тяжестью придавившего его дерева. Значит, все было не так, не так страшно, и, быть может, узнав правду, она еще найдет в себе силы жить.
Поттер сказал:
- Я стану заглядывать к тебе. Загляну, как пойду мимо.
И она знала, что он не будет навязчив.
Он кликнул собаку, а Рут стояла в воротах и слушала, как замирали вдали его шаги. Ночь была теплая, ясная, и, поглядев на небо, она вспомнила, как Бен называл ей звезды, старался научить ее распознавать их. Он говорил: "Это легко. Это все равно что знакомиться с городом, запоминать улицы, по которым ходишь. Это совсем просто, если часто смотреть на небо".
Но карта звездного неба так никогда и не стала понятна ей; звезды, казалось, каждую ночь меняли свои места, они были как попало раскиданы по небу, словно цветы на лугу. А вот их названия нравились ей. Бен записал для нее некоторые из них, и ей доставляло удовольствие повторять их для себя вслух.
Персей. Водолей. Туманность Андромеды. Большая Медведица. Возничий. Эридан. Жираф. Плеяды...
Но даже еще маленьким ребенком она не могла поверить, как верили другие, что рай - где-то там высоко, высоко над головой, где звезды; потому что в ночном небе было что-то пугающее, какой-то пронизанный ветром холод и пустота. Нет, ей всегда чудилось, что рай где-то здесь, вокруг нее, не дальше кончиков ее пальцев, и, если бы только ей дано было его увидеть, она бы увидела, и это было бы что-то на удивление знакомое. Она чувствовала это и теперь. Если протянуть руку...
Она уронила руку. Ничего не получалось. Оставалось только ждать и, насколько хватит сил, продолжать как-то жить. Но сегодняшний день не пропал зря, что-то было достигнуто, какой-то шаг сделан.
Она пошла садом - загнать кур.
11
Временами ее охватывало сомнение: да жила ли она, существовала ли до Бена? Потому что - казалось ей - это он научил ее всему, что она знала, и она привыкла целиком полагаться на него; у нее никогда не возникало ни сомнений, ни вопросов, когда он ей что-нибудь говорил, и не было нужды мыслить самостоятельно. А теперь это стало необходимо. И тем не менее, пока осень захватывала в свои объятья всю округу, все, что Рут видела вокруг, слышала, открывала, узнавала, - все пришло к ней от Бена. Казалось бы, в те долгие годы, прожитые дома, с отцом, она не могла не замечать течения времени, смены времен года, изменений погоды, но ей не вспоминалось ничего; плоские равнины, небо, устье реки - все было лишь блеклым фоном ее замкнутой повседневной жизни. Приехав сюда, она словно родилась заново в незнакомом ей мире, обрела способность видеть и слышать, обонять, осязать, ощущать вкус. Существует мнение, что только в детстве мы свободно и обостренно пользуемся всеми нашими шестью чувствами. Но с Рут было не так. Она была подобна куколке бабочки в непроницаемости своей тусклой, хрупкой оболочки, и разрушил эту оболочку Бен.
После вечера, проведенного с Поттером, дни снова потекли своей медленной чередой, уже ставшей для нее привычной с прошлой весны; она спала, работала и ела в одиночестве, и все сутки были так похожи друг на друга, что она уже не знала, какой сегодня день - понедельник или пятница. Но она стала спокойней, уже не проводила полдня и полночи в слезах, хотя порой внезапные слезы и навертывались у нее на глаза, когда она занималась каким-нибудь делом и словно бы и не думала о Бене и не тосковала по нем.
Она была несчастлива, но и не была по-настоящему, глубоко несчастна. Она существовала. А цвета и звуки вокруг менялись: вечера подкрадывались почти незаметно, как тени; по утрам, на заре, пахло свежестью, по ночам холодало.
Джо приходил после занятий в школе, взбирался на холм, но теперь уже не каждый день. Кроме него, она не видела никого, если не считать человека, приносившего одежду в починку от Райдала, да Поттера, который раза два прошел мимо по выгону со своей собакой, остановился, поискал ее глазами и помахал, приветствуя ее, палкой. Но ближе не подошел.
Деревья потемнели, стали ржаво-коричневыми, а другие выцвели до светло-желтого топаза, и лишь кое-где попадались запоздавшие, все еще тускло-зеленые. В живой изгороди заалели ягоды шиповника и боярышника, а на выгоне и вдоль просек медленно зрела ежевика, наливаясь в цвет вина, и дикие сливы стали сине-фиолетовыми со свинцовым отливом. Рут думала о том, что нужно сделать: собрать яблоки-кислицы - для желе и сливы - для джина; купить у Райдала груши-паданки и законсервировать их. За две прошедших осени Бен научил ее, о чем следует позаботиться, какие фрукты собирать и когда и как превращать их в соки и джемы, прозрачные и густые в стеклянной посуде. Но теперь она только набирала порой пригоршни ежевики и съедала ягоды сырыми, выплевывая недозрелые, те, что были еще твердыми и кислыми. Какой смысл ходить с корзиной, пока она не наполнится, а потом часами торчать на кухне, если зимой некого будет угостить? Ей подумалось, что ягоды можно бы продать и выручить немного денег, но она не выполнила и этого намерения.