— Они смотрят сюда, — обратилась она к Каллисту.
— Они нас не услышат, — возразил юноша.
— Да, но они нас видят.
— Присядемте, Шарлотта, — тихо заметил Каллист, беря девушку за руку.
— Правда, что раньше над домом развевался ваш флаг, вот на той витой колонне? — спросила Шарлотта, оценивая дом взглядом будущей жены и невестки. — Хорошо было бы восстановить этот обычай. И как здесь можно счастливо жить! А как вы думаете устроиться, Каллист? Вы не собираетесь заново отделать комнаты?
— У меня не будет на это времени, дорогая Шарлотта, — возразил юноша, целуя руки девушки. — Я хочу доверить вам свою тайну. Я слишком люблю ту особу, которую вы видели, и она любит меня, поэтому я не могу составить счастье другой женщины, хотя и знаю, что нас с вами с детства предназначили друг другу.
— Но ведь она замужем, Каллист! — воскликнула Шарлотта.
— Что ж, я буду ждать, — ответил юноша.
— И я тоже буду ждать, — прошептала Шарлотта, и глаза ее налились слезами. — Вы не сможете долго любить подобную женщину, ведь она, говорят, убежала из дома с каким-то певцом.
— Выходите замуж, дорогая Шарлотта, — прервал ее Каллист. — Тетушка откажет вам все свое состояние. Для Бретани это огромное богатство, и вы найдете себе лучшего мужа, чем я, и не менее знатного. Я не намереваюсь повторять вам то, что вы сами знаете, я лишь заклинаю вас во имя нашей детской дружбы: возьмите на себя почин в нашем разрыве и откажите мне. Объявите им, что вы не желаете выходить за человека, чье сердце не свободно, и пусть мое несчастье поможет вам выйти с честью из неприятного положения. Вы не можете представить себе, как тяжела мне жизнь! Я уже не способен бороться, я ослабел, как человек, который лишился души, лишился главного в жизни. Если бы я не знал, что моя смерть причинит ужасное горе матери и тетке, я бы уже давно бросился в море, и с тех пор, как это желание стало непреодолимым, я не хожу больше в Круазик. Впрочем, не будем говорить об этом. Прощайте, Шарлотта.
Каллист обеими руками взял голову девушки и нежно поцеловал ее в лоб, затем незаметно проскользнул в калитку. Он убежал к Фелисите и долго пробыл у нее.
Только после полуночи вернулся он домой и застал Фанни за вышиванием, — она, по обыкновению, поджидала сына. Каллист на цыпочках вошел в залу, пожал руку матери и спросил:
— Шарлотта уехала?
— Уезжает завтра с теткой, обе они в отчаянии. Поезжай в Ирландию, Каллист, — ответила баронесса.
— Сколько раз я мечтал скрыться там! — ответил Каллист.
— Да? — вскричала баронесса.
— С Беатрисой, — добавил юноша.
Через несколько дней после отъезда Шарлотты Каллист отправился погулять с кавалером дю Альга за крепостной стеной. Они сели под нежаркими лучами солнца на скамейке, откуда видна была вся округа и флюгер Туша, а дальше на горизонте — рифы, окаймленные белой пеной, вскипавшей вокруг подводных камней. Каллист похудел и побледнел, силы его падали с каждым днем, теперь его часто била легкая дрожь, предвещавшая лихорадку. Глубоко запавшие глаза горели тем особенным блеском, который бывает только у людей одиноких, поглощенных одной какой-нибудь неотступной мыслью, или в глазах смелых борцов нашей эпохи, вдохновляемых грозными схватками. Кавалер стал отныне единственным собеседником Каллиста, с ним юноша делился своими мыслями: он чувствовал в этом старце апостола той же веры и видел на нем печать вечной любви.
— Многих ли женщин любили вы на своем веку? — спросил Каллист кавалера во вторую их прогулку, когда они, по выражению моряка, шли «борт к борту».
— Только одну, — ответил кавалер дю Альга.
— А она была свободна?
— Нет, — вздохнул кавалер. — Ах, как же я страдал! Она была женой лучшего моего товарища, моего покровителя, моего начальника... Но мы так любили друг друга!
— Значит, и она любила вас? — осведомился Каллист.
— Страстно, — ответил старик с несвойственной ему живостью.
— И вы были счастливы?
— До самого дня ее кончины; она умерла в сорок девять лет в Санкт-Петербурге, не перенеся суровой зимы. Как, должно быть, холодно ей лежать в могиле! Сколько раз я думал перевезти ее прах сюда, в нашу дорогую Бретань, поближе ко мне! Но все равно — образ ее вечно покоится в моем сердце.
Кавалер смахнул слезу, и Каллист крепко обнял его.
— Я больше жизни дорожу своей собачкой, — продолжал старик, указывая на Тисбу. — Моя Тисбочка как две капли воды похожа на ту болонку, которую ласкали любимые мной прекрасные руки. И каждый раз, когда я посмотрю на свою Тисбу, я вспоминаю руки адмиральши.
— Вы видели маркизу де Рошфид? — спросил кавалера Каллист.
— Нет, — ответил тот. — Вот уже пятьдесят восемь лет, как я полюбил, и для меня не существует никакой иной женщины, за исключением вашей матушки: цветом волос она напоминает адмиральшу.
Три дня спустя, когда наши друзья вновь прогуливались по набережной, кавалер сказал юноше:
— Дитя мое, у меня есть сто сорок луидоров. Когда вы узнаете, где находится госпожа де Рошфид, возьмите у меня деньги и поезжайте к ней.
Каллист поблагодарил старика, он завидовал его беспорочному существованию. Но день ото дня юноша становился все мрачней; казалось, он разлюбил своих родных, всякое общение с ними стало для него мукой, он был нежен и ласков только с матерью. Баронесса с растущей тревогой наблюдала за сыном, который, казалось, все глубже и глубже погружался в черную бездну безумия. Она одна могла умолить его съесть хоть что-нибудь. К началу октября юноша прекратил свои прогулки с кавалером по набережной, и напрасно дю Альга заходил за ним, стараясь завлечь его добродушными стариковскими шутками.
— Мы с вами поговорим о госпоже де Рошфид, — соблазнял он юношу. — Я расскажу вам о своем первом любовном приключении.
— Ваш сын серьезно болен, — заявил наконец кавалер дю Альга баронессе, видя, что его усилия пропадают втуне.
На все расспросы Каллист отвечал, что чувствует себя превосходно, и, подобно всем юным меланхоликам, лелеял мысль о скорой своей кончине; теперь он совсем не выходил из дома, целыми днями просиживал на скамейке в саду, греясь в неярких лучах по-осеннему теплого солнца, думая в одиночестве свою невеселую думу и чуждаясь всякого общества.
Когда Каллист перестал появляться в Туше, Фелисите попросила герандского кюре навестить ее. Теперь кюре Гримон проводил у Камилла почти все утра и нередко оставался в Туше обедать, — эта поразительная новость облетела всю округу, ее обсуждали даже в Нанте. Тем не менее каждый вечер священник аккуратно появлялся у дю Геников, в доме которых царила теперь печаль. И хозяева и слуги, все были удручены упрямством Каллиста, хотя никто не представлял себе всей глубины опасности: в головах герандцев никак не укладывалась мысль, что бедный юноша может умереть от любви. Даже старый кавалер за время своих долгих путешествий не слыхал о подобных случаях и не сохранил в памяти подобных примеров. Все единодушно считали, что Каллист худеет из-за отсутствия аппетита. Баронесса чуть не на коленях умоляла сына сесть за стол. Бедный юноша в угоду матери мужественно старался преодолеть свое отвращение к еде. Между тем пища, проглоченная насильно, только обостряла медленную лихорадку, терзавшую прелестного Каллиста.
В последних числах октября любимейшее чадо дю Геников перестало ночевать в спальне, — кровать Каллиста перенесли в залу, и он проводил все дни в кругу семьи; Фанни наконец решила обратиться за помощью и советом к герандскому врачу. Последний прописал хинин, чтобы прекратить лихорадку, и она действительно через несколько дней прекратилась. Кроме того, врач порекомендовал Каллисту движения и велел его развлекать. Отец собрал последние силы и вышел из своей дремоты: он как будто помолодел, в то время как его сына поразила старческая немощь. Барон сам повез на охоту Каллиста и Гаслена, захватив двух прекрасных охотничьих псов. Юноша повиновался отцу, и в течение нескольких дней все трое рыскали по лесам, навещали старых друзей в соседних замках; но Каллист был по-прежнему невесел, ничто не вызывало улыбки на его губах, его мертвенно бледное и искаженное мукой лицо выдавало глубокое ко всему безразличие. Во время этой вылазки старик окончательно обессилел и вернулся домой полумертвый. Каллист чувствовал себя не лучше. Через несколько дней и отец и сын так сильно разболелись, что, по совету герандского врача, пришлось пригласить двух прославленных докторов из Нанта. Барона как громом сразила перемена, происшедшая в Каллисте. Со страшной силой прозрения, которой природа наделяет умирающих, отец сознавал, что род его угасает, и трепетал, как беззащитное дитя; он упорно молчал и, не поднимаясь с кресел, к которым его приковала все увеличивающаяся слабость, горячо молился богу. Повернувшись к кровати, где лежал Каллист, старый барон часами не спускал с юноши глаз. При каждом движении обожаемого сына старик испытывал страшнейшее потрясение, будто снова в нем разгорался пламень угасающей жизни. Баронесса не покидала больше залу, а старуха Зефирина, сидя в углу, возле камелька, продолжала вязать, хотя беспокоилась ужасно; от нее то и дело требовали дров, потому что отец и сын мерзли, Мариотта посягала на запасы провизии, а ноги отказывались служить Зефирине, так что она в конце концов решилась отдать служанке ключи; но ей хотелось все знать самой, и она вполголоса расспрашивала то Мариотту, то невестку, каждую минуту отрывала их от дела, требуя рассказать, как чувствуют себя ее брат и племянник. Как-то вечером, когда Каллист и его отец забылись сном, Жаклина де Пеноэль объявила своей подруге, что на все воля божия и следует примириться с близкой кончиной барона, — ведь в последние дни лицо его стало совсем восковым. Испуганная Зефирина уронила спицы и клубок, полезла в карман, вытащила оттуда четки из черного дерева и начала так истово молиться, что ее морщинистое и иссохшее лицо просветлело, и Жаклина невольно последовала примеру подруги; затем и все присутствующие, по знаку священника, присоединились к молитве двух старых дев.
— Я уже молила бога, — произнесла баронесса, вспомнив роковое письмо Каллиста к Беатрисе, — но он не внял моей мольбе.
— Быть может, нам следовало бы, — сказал вдруг кюре Гримон, — попросить мадемуазель де Туш навестить Каллиста.
— Попросить ее?! — вскричала старуха Зефирина. — Да она причина всех наших бед, она украла у нас нашего Каллиста, отвлекла от семьи, заставила читать безбожные книги, научила всей ихней ереси! Будь она проклята, пусть господь бог не отпустит ей грехов! Она разрушила дом дю Геников.
— Кто знает, быть может, именно она возродит ваш род, — мягко произнес священник. — Это святая и добродетельная особа: я ручаюсь за нее. В отношении вашего Каллиста она питает лишь самые благие намерения. Дай-то бог, чтобы ей удалось осуществить их!
— Предупредите меня, когда она переступит порог нашего дома, и я тогда уйду прочь, — вскричала старуха. — Она убила и отца и сына. Разве я не слышу, каким слабым голосом говорит Каллист? Он едва языком ворочает.
В это время в залу вошли врачи. Они замучили Каллиста расспросами, зато осмотр старика барона не отнял много времени: в отношении его они пришли к единодушному выводу — их удивляло, что старый дю Геник еще жив. Герандский врач преспокойно объявил баронессе, что Каллиста следовало бы свозить в Париж, посоветоваться со столичными светилами, или пригласить их сюда, — но это обойдется в сто луидоров.
— Так ведь ни с того ни с сего не умирают, — заявила девица де Пеноэль, — любовь — ведь это пустяки.
— Увы, какова бы ни была причина болезни Каллиста, он умирает, — возразила баронесса, — я узнаю тут все признаки истощения; эта ужасная болезнь не редкость на моей родине.
— Каллист умирает? — проговорил барон, вдруг открывая глаза; две крупные слезы, быть может, первые слезы в его жизни, медленно потекли по старческому лицу и, не скатившись на грудь, затерялись где-то среди бесчисленных морщин. Он поднялся с кресла, подошел к постели сына, взял Каллиста за руку и стал пристально смотреть на него.
— Что вы хотите, батюшка? — спросил Каллист.
— Хочу, чтобы ты жил, — воскликнул барон.
— Я не могу жить без Беатрисы, — ответил Каллист старику, и тот бессильно упал в кресло.
— Где же взять сто луидоров, чтобы пригласить парижских врачей? А то будет уже поздно, — произнесла баронесса.
— Сто луидоров! — воскликнула Зефирина. — Значит, сто луидоров его спасут?
Не дожидаясь ответа, старая девица быстро сунула руку в карман, расстегнула нижнюю юбку, которая упала с глухим стуком. Слепая так хорошо знала место, куда она зашила свои луидоры, что выпорола их из тайника со сказочной быстротой. Золотые монеты со звоном посыпались ей на колени. Старуха де Пеноэль следила за действиями подружки с каким-то глуповатым недоумением.
— На вас смотрят! — шепнула она на ухо Зефирине.
— Тридцать семь, — продолжала считать мадемуазель дю Геник, не отвечая.
— Все будут знать, сколько у вас денег!
— Сорок два...
— Луидоры совсем новые. Где вы их взяли, как это вы их различаете?
— На ощупь. Вот сто четыре луидора, — вскричала Зефирина. — Хватит или нет?
— Что это у вас происходит? — спросил, появляясь в дверях, кавалер дю Альга. Моряк растерялся, его смутил вид старой его приятельницы, на коленях которой лежала кучка золотых монет.
Мадемуазель де Пеноэль в двух словах объяснила кавалеру смысл происходящего.
— Я знал об этом, — промолвил он, — и пришел, чтобы передать Каллисту сто сорок луидоров, которые я для него приберег; ему, впрочем, об этом уже известно.
С этими словами кавалер вытащил из кармана два свертка и показал их всем присутствующим. При виде таких богатств Мариотта велела Гаслену запереть входные двери.
— Да, но золото не вернет ему здоровья, — сквозь слезы проговорила баронесса.
— Зато он поедет к своей возлюбленной, — возразил кавалер. — А ну-ка, Каллист, собирайтесь!
Юноша приподнялся на кровати и радостно вскричал:
— Едем, скорее!
— Он будет жить, — сказал барон, задыхаясь, — теперь я смогу умереть спокойно. Бегите за священником.
Эти слова вызвали общий переполох. Каллист, видя, как побледнел старый барон, сраженный жестокими переживаниями, залился слезами. Кюре, который знал приговор врачей, пошел к мадемуазель де Туш, ибо насколько он поносил раньше эту заблудшую душу, настолько сейчас открыто выказывал ей уважение и защищал ото всех нападок, как и подобает пастырю защищать возлюбленную свою овечку.
Когда по Геранде прошел слух о том, что старик барон отходит, в переулке собралась толпа: крестьяне, болотари, горожане преклоняли колени во дворе, пока кюре Гримон напутствовал умирающего. Весь город был в волнении — старик отец скончался на руках безнадежно больного сына. Для старых герандцев угасание древнего бретонского рода было их общим бедствием. Это прощание с умирающим поразило Каллиста. На минуту горе заставило его забыть о своей любви; упав на колени возле кресла, он наблюдал, как постепенно угасает жизнь в этом бретонском воине, как разливается по его чертам смертельная бледность, и горько плакал. Вокруг кресла, где умирал старик, собралась вся семья.
— Я умираю верным королю и религии. Воззри, господи, на дела мои и спаси жизнь Каллисту, — проговорил он.
— Я буду жить, батюшка, я во всем готов повиноваться вам, — ответил юноша.
— Если ты хочешь, чтобы кончина была мне сладкой, как сладостной была мне жизнь с моей Фанни, поклянись, что ты женишься.
— Обещаю вам это, батюшка.
Трогательно было видеть Каллиста, вернее, тень его, когда, поддерживаемый своим другом кавалером дю Альга, шел он за гробом отца во главе похоронной процессии. Вся церковь и маленькая площадь перед ней были забиты народом; за десять лье бретонцы сошлись отдать последний долг барону дю Генику.
Баронесса и Зефирина погрузились в глубокую скорбь, видя, что, вопреки всем их стараниям заставить Каллиста последовать воле отца, юноша не выходит из зловещего оцепенения. В первый же день, когда семейство надело траур, баронесса отвела сына в сад, усадила на скамью и начала его расспрашивать. Каллист отвечал на все вопросы матери нежно и покорно, но слова его дышали глубокой безнадежностью.
— Матушка, — промолвил он, — во мне не осталось жизни; пища, которую я ем, не насыщает меня более, воздух, который входит в мои легкие, не освежает мою грудь; солнце и то не греет меня, стены нашего дома кажутся мне окутанными туманом, — я уже не вижу на них милой твоему взору резьбы ваятелей даже в ясный день. Будь здесь Беатриса, все заблестело бы снова. Только одна-единственная вещь во всем свете еще имеет для меня цвет и форму — вот этот цветок и листочки, — добавил он, вынимая завядший букет, который дала ему маркиза и который он свято хранил на груди.
Баронесса не осмеливалась больше ни о чем расспрашивать сына: если его молчание выражало скорбь, то его ответы говорили, что он потерял разум. Вдруг Каллист задрожал: на перекрестке дороги он увидел мадемуазель де Туш, и она напомнила ему Беатрису. Итак, именно Камиллу Мопену обе дамы дю Геник были обязаны единственной светлой минутой среди их глубокой скорби.
— Ну, что же, Каллист, — сказала мадемуазель де Туш, подходя к скамье, — карета ждет, поедемте вместе искать Беатрису. Собирайтесь быстрее!
Бледное, худое лицо юноши, одетого в глубокий траур, порозовело, губы его тронула улыбка.
— Мы спасем его, — обратилась мадемуазель де Туш к баронессе, которая, плача от радости, пожимала ей руки.
Через неделю после смерти барона мадемуазель де Туш, баронесса дю Геник и Каллист выехали в Париж, поручив все дела старухе Зефирине.
Преданность Фелисите уготовила прекрасное будущее Каллисту. Дело в том, что Фелисите была связана родственными узами с семейством де Гранлье; герцогская ветвь рода де Гранлье должна была угаснуть, так как у супругов было пять дочерей, но ни одного наследника мужского пола. Фелисите написала письмо герцогине де Гранлье, в котором подробно изложила историю Каллиста, а также сообщила ей, что продает свой дом на улице Мон-Блан, — дельцы предлагали ей за это владение два с половиной миллиона франков. Ее поверенный купил взамен красивый особняк на улице Бурбон, заплатив за него семьсот тысяч. Миллион франков из суммы, оставшейся после продажи дома, Фелисите истратила на выкуп земель дю Геников и решила все свое состояние передать девице Сабине де Гранлье. Фелисите знала планы герцога и герцогини: они прочили младшую дочь за виконта де Гранлье, который должен был унаследовать их титул; знала она также, что вторая дочь, Клотильда-Фредерика, решила остаться девушкой, но не поступила в монастырь, как старшая ее сестра, и что, таким образом, на выданье оставалась только предпоследняя дочь, прелестная двадцатилетняя Сабина, которая, как надеялась Камилл Мопен, сумеет исцелить Каллиста от его страсти к г-же де Рошфид.