Хотя все это было сказано весьма деликатно, я не обнаружила в этом первом брачном спиче ничего, что бы могло ответить устремлениям моей души, и, ответив своему супругу, что и я горю теми же чувствами, я погрузилась в глубокую задумчивость. После этой декларации наших прав на взаимную холодность мы самым милым образом заговорили о погоде, о пыльных дорогах, о смене лошадей на почтовых станциях, о пейзаже, причем я смеялась чуть принужденно, а он был очень задумчив.
Наконец, когда мы проехали Версаль, я попросила Каллиста (я называю его «мой дорогой Каллист», а он зовет меня «моя дорогая Сабина») рассказать мне о тех событиях, которые чуть было не свели его в могилу и которым я обязана счастью быть его женой. Он довольно долго колебался. Таким образом мы слегка препирались на протяжении трех перегонов, и я старалась доказать супругу, что я особа настойчивая и умею дуться; а он раздумывал над тем же роковым вопросом, который, словно вызов, повторяли газеты, обращаясь к Карлу X: «Уступит король или нет?» Наконец, после того как в Вернее нам в четвертый раз сменили лошадей, и после того, как я дала клятвенное обещание, которое успокоило бы целых три королевские династии, — я торжественно заявила, что никогда не попрекну его прошлыми безумствами, не буду с ним холодна и т. д. и т. п., — он начал повествование о своей любви к г-же де Рошфид.
— Я не хочу, — в заключение добавил он, — чтобы между нами были тайны.
Бедный мой Каллист, значит, он и не подозревал, что его друг мадемуазель де Туш и Вы, Вы сами выдали мне тайну, ибо не одевают же девушку моих лет так, как Вы одели меня в день подписания брачного контракта, не посвятив ее заранее в предназначенную ей роль. Такой любящей матери, как Вы, можно и должно говорить все. Словом, я была сильно уязвлена, видя, что он повиновался не столько моему желанию, сколько своей потребности поговорить об этой неразделенной страсти. Неужели Вы будете бранить меня, милая маменька, за то, что я пожелала узнать, сколь глубока его печаль, не зарубцевалась ли та рана, о которой Вы меня предупреждали? Итак, через восемь часов после того, как священник из церкви св. Фомы благословил Вашу Сабину, я очутилась в положении в достаточной мере ложном. Представьте себе — молодая новобрачная из уст собственного супруга выслушивает признание в обманутой любви к другой, узнает о жестокосердии своей соперницы! Да, я пережила драму молодой жены, узнавшей, так сказать, официально, что своим замужеством она обязана тому, что некая пожилая блондинка отвергла ее мужа. Этот рассказ я повернула к своей выгоде, как мне того и хотелось! «Какой выгоде?» — спросите Вы. Ах, милая маменька, я достаточно видела шаловливых амуров, догоняющих друг друга на каминных часах, и сумела применить урок на практике.
Каллист закончил поэму своих воспоминаний пламенными заверениями в том, что он полностью забыл свое, как он выразился, безумство. Каждое заверение должно быть скреплено подписью и печатью. Счастливый несчастливец взял мою руку, поднес к губам и долго затем держал ее в своих ладонях. А засим последовало второе признание. Оно показалось мне более уместным в нашем положении, чем первое, хотя уста наши не произнесли ни слова. Этим счастьем я обязана своему вдохновенному негодованию против дурного вкуса этой женщины, которая к тому же еще и глупа, раз она могла не любить моего прелестного, моего восхитительного Каллиста...
Зовут играть в карты. Я до сих пор еще никак не могу понять их любимую игру. Письмо окончу завтра. Расстаться с Вами, чтобы сесть пятым партнером за мушку!.. Нет, это возможно только в глуши Бретани!»
«Май.
Принимаюсь за описание моей одиссеи. Третий день Ваши дети посвятили на то, чтобы перейти от церемонного «вы» к сладостному «ты» любовников. Моя свекровь в восхищении, видя наше счастье; она пытается заменить мне Вас, дорогая маменька, и, подобно всем, кто стремится вытеснить воспоминания о других, она просто очаровательна, ей почти удается быть для меня второй матерью. Думаю, что она с самого начала разгадала мое героическое поведение, ибо во время нашего путешествия она слишком пыталась скрыть свое беспокойство, и чем больше она старалась, тем очевиднее оно становилось.
Когда перед нами возникли башни Геранды, я шепнула на ухо мужу:
— Ты действительно забыл ее?
Мой муж, ставший моим ангелом, должно быть, еще не знал, как богата оттенками наивная и искренняя привязанность, ибо, услышав это слово, чуть не сошел с ума от радости. К несчастью, желание вытеснить из его сердца г-жу де Рошфид завело меня слишком далеко. Что Вы хотите! Я люблю, и я почти португалка, ибо я больше похожа на Вас, чем на отца. Каллист все принял от меня, как принимают балованные дети, ведь он прежде всего единственный сын. Признаюсь Вам, если у меня будет дочь, я никогда не выдам ее за единственного сына. Уж если вообще трудно руководить тираном, то единственный сын — это тиран втройне. Итак, мы переменились ролями, я веду себя, как преданная жена. Того, кто избрал оружием преданность, подстерегают опасности, — он теряет свое достоинство. Сим объявляю Вам о крушении, которое потерпела эта пресловутая добродетель. Она не что иное, как ширма, которая нужна нашему самолюбию, а за ней мы вольны негодовать сколько угодно. Вы не осудите меня, маменька, Вас здесь не было, я видела пред собой бездну. Если бы я упорствовала в ограждении своего достоинства, я познала бы холодное сочувствие, братскую привязанность, а она, само собой разумеется, превратилась бы в равнодушие. Какое будущее ждало бы меня тогда? Но моя покорность привела к тому, что я стала рабой Каллиста. Сумею ли я когда-либо изменить это положение? Увидим. А пока что оно мне по душе. Я люблю Каллиста, люблю его без всяких оговорок, безумной любовью матери, которая считает хорошим все, что бы ни делал ее сын, даже если он потихоньку и поколачивает ее».
«15 мая.
До сих пор, дорогая маменька, супружество оборачивается ко мне самой очаровательной своей стороной. Я расточаю свою нежность прекраснейшему из мужчин; и подумать только, что нашлась такая дура которая предпочла ему какого-то музыкантишку, ибо ясно, что она дура, и дура с рыбьей кровью, а это самый мерзкий род глупых женщин. Я жена, я милосердна в своей страсти, я исцеляю его раны, но мои раны будут гореть вечно. Да, чем больше я люблю Каллиста, тем сильнее чувствую, что умру от горя, если наше счастье кончится. Впрочем, здесь меня обожают и боготворят — все семейство и все друзья, посещающие особняк дю Геников, словом, все эти милые люди, которые так похожи на персонажей, вытканных на здешних старинных гобеленах, что кажется, будто они сошли с этих ковров, украшающих стены, чтобы доказать, что невозможное возможно. Когда-нибудь на досуге я опишу вам тетушку Зефирину, мадемуазель де Пеноэль, кавалера дю Альга, барышень де Кергаруэт и прочих. Всех, включая двух здешних слуг — Мариотту и Гаслена, которых, надеюсь, мне разрешат взять с собой в Париж. Они смотрят на меня, как на ангела, спустившегося в их края прямо с небес, и до сих пор вздрагивают, когда я обращаюсь к ним. Словом, все здесь заслуживает быть выставленным в кунсткамере. Свекровь торжественно уступила нам покои, которые раньше занимали она и ее супруг. Произошла крайне трогательная сцена.
— Я прожила здесь всю свою счастливую женскую жизнь, — заявила она, — пусть это послужит для вас счастливым предзнаменованием, милые мои детки!
Сама она поселилась в комнате Каллиста. Это поистине святая женщина, она готова отказаться в нашу пользу от всего, включая и все реликвии ее незапятнанной супружеской жизни. Бретонская провинция, этот городок, это семейство, хранящее старинные нравы, все это, вопреки забавным черточкам, которые подмечаем только мы, парижские насмешницы, все, даже в мелочах, таит в себе нечто необъяснимое, величественное, что можно определить только словом «священный». Все арендаторы обширных владений дю Геников, владений ныне выкупленных, как вы знаете, попечениями мадемуазель де Туш (ее мы обязательно навестим в монастыре), приходили приветствовать нас. Эти славные люди, нарядившиеся в праздничные одежды, выразили неподдельную радость, узнав, что Каллист стал их настоящим хозяином, и благодаря им я поняла Бретань, феодальные нравы, старую Францию. Это был настоящий праздник; вряд ли я сумею Вам его описать, лучше расскажу при встрече. Условия всех договоров были предложены самими крестьянами, мы подпишем их после осмотра наших земель, которые находились в залоге полтораста лет! Мадемуазель де Пеноэль сообщила нам, что фермеры показали свои доходы с правдивостью, которая покажется невероятной нашим парижанам. Через три дня мы отправляемся в путь и поедем верхами. По возвращении, дорогая маменька, напишу Вам опять; но что я могу Вам сказать, если уже сейчас счастье переполняет меня? Напишу Вам лишь то, что Вы уже знаете, то есть, как я люблю вас».
II
«Нант, июль
После того как я разыгрывала роль владелицы замка, обожаемой вассалами, как будто революции 1830 и 1789 годов не сломали древка феодального знамени; после скачек по лесу, после привалов на фермах, после обедов на пожелтевших от времени скатертях, за старинными столами, гнущимися под богатырскими кусками мяса и похлебками, поданными в допотопной посуде; испробовав тончайших вин из кубков, похожих на те, которыми орудуют у нас фокусники; после ружейных выстрелов во время десерта, почти оглохнув от бесконечных «да здравствуют дю Геники!»; после балов, где весь оркестр заменяет одна-единственная волынка, в которую музыкант дудит по десять часов без передышки; после букетов; после новобрачных, которых мы, по их просьбе, собственноручно благословляли; после приятной усталости, которую прогоняет сон (раньше я и не подозревала, что можно так сладко спать); после радостных пробуждений, когда любовь светла, как само солнце, лучи которого затопляют наше ложе и несут с собою полчища мух, жужжащих басом, по-бретонски; наконец, после забавного времяпровождения в замке дю Геников, где окна величиной с настоящие ворота, а в залах проросла такая густая трава, что там может пастись стадо коров (но мы поклялись все привести в порядок, чтобы каждое лето приезжать сюда под восторженные крики «молодцов» клана дю Геников, и один из них пусть держит наше фамильное знамя), — после всего этого я, слава господу, наконец отдышалась в Нанте!..
Как описать наше прибытие в поместье Геник! Весь клир, разукрашенный цветами, явился, маменька, нас встретить, и священник, сияя от радости, благословил нас. У меня и сейчас на глаза наворачиваются слезы. А мой гордый Каллист в роли владетельного феодала напоминал героя Вальтера Скотта. Барон принимал знаки уважения с таким видом, словно мы живем в XIII веке. Я сама слышала, как девушки и женщины говорили: «Какой хорошенький у нас сеньор!» — словом, настоящий хор из комической оперы.
Старики затеяли спор, похож ли Каллист на какого-то древнего дю Геника. О, благородная и возвышенная Бретань, край веры и благочестия! Но прогресс все-таки подстерегает ее на каждом углу. Здесь строят мосты, прокладывают дороги; а там и новые веяния проникнут сюда, и тогда — прощай, возвышенная Бретань! Крестьяне все равно никогда не будут такими счастливыми и гордыми, как в день встречи с нами, сколько им ни доказывай, что они ровня Каллисту, — если только они вообще захотят этому поверить. После этой поэмы мирной реставрации и после подписания контрактов мы покинули этот восхитительный край, то цветущий и веселый, то мрачный и пустынный, и прибыли сюда, в Нант, дабы преклонить колени перед той, которой мы обязаны своим счастьем. Мы с Каллистом оба испытывали потребность поблагодарить послушницу из монастыря Благовещения. В честь ее Каллист прибавил к своему гербу часть герба де Тушей: он трехчастный, зелено-золотой; одного из серебряных орлов муж взял в качестве щитодержателя и вложил ему в клюв очаровательный, чисто женский девиз: «Помните!» Итак, вчера мы посетили монастырь, куда нас свел аббат Гримон, старинный друг дю Геников, и он сказал нам, маменька, что ваша любимица Фелисите — настоящая святая; впрочем, было бы удивительно, если бы он называл ее иначе: благодаря этому прогремевшему обращению заблудшей овцы аббат получил должность главного викария. Мадемуазель де Туш не пожелала принять Каллиста, и видела ее только я. По-моему, она немного изменилась, похудела, побледнела; кажется, мое посещение обрадовало ее.
— Скажи Каллисту, — начала она совсем тихо, — что, хотя мне разрешили его видеть, я не пожелала нарушить обета послушания и идти против совести; я не хочу платить за несколько минут счастья долгими месяцами муки. Ах, если бы ты знала, как больно мне отвечать на вопрос: «О чем вы думаете?» Игуменья не может понять всей широты и бескрайности моих мыслей, которые, как вихрь, проносятся в мозгу. Временами я вновь вижу чудесные картины Италии или Парижа и вспоминаю о Каллисте, ведь он солнце всех моих воспоминаний, — добавила она с той очаровательной поэтичностью, которой вы не раз восхищались. — Я слишком стара, чтобы пойти в кармелитки, и я вступила в орден Святого Франциска Сальского единственно из-за того, что он сказал: «не ноги разую вам, а помыслы ваши очищу от скверны», я отказалась, таким образом, от бичевания плоти. Ибо действительно мы грешим именно помыслами. Достойный старец, наш епископ, правильно назначил мне суровое послушание для ума и воли!.. Этого-то я и хотела; истинный виновник — моя голова: она обманывала мое сердце до рокового возраста — до сорока лет. Теперь я поняла, что, если сорокалетняя женщина бывает не надолго в сорок раз счастливее молодой, зато потом она становится в пятьдесят раз несчастнее и... Ну, как, дитя мое, ты довольна? — спросила она меня, с явным удовольствием прекратив разговор о себе.
— Я в полном упоении любви и счастья! — ответила я.
— Каллист столь добр и наивен, сколь благороден и прекрасен, — серьезно сказала она. — Я сделала тебя своей наследницей, я отдала тебе не только мое состояние, но и тот двойной идеал, о котором я мечтала... Я сама готова хвалить себя за то, что я сделала, — продолжала она, помолчав немного. — Только не заблуждайся. Вам легко досталось счастье, вы только протянули руки, и оно стало вашим, но подумай теперь о том, как его сохранить. Если даже ты приехала сюда только затем, чтобы получить советы, подсказываемые моей опытностью, то ты уже вполне вознаграждена за это путешествие. Сейчас Каллист отзывается на твою страстную любовь, но сам не испытывает ее. Только когда ты добьешься и этого, моя крошка, твое блаженство будет прочным. В интересах вас обоих постарайся быть капризной, кокетливой, неуступчивой, — так нужно. Я отнюдь не советую тебе прибегать к гнусным расчетам, тирании, я говорю об уме. Между ростовщичеством и расточительностью, дитя, лежит разумная экономия. Попытайся честно взять власть над Каллистом. Это последние светские слова, которые я произношу, я хранила их для тебя, ибо совесть моя была неспокойна, — я ведь принесла тебя в жертву, чтобы спасти Каллиста; привяжи его хорошенько к себе, пусть у вас будут дети, пусть он уважает в тебе мать своих детей... И, наконец, — добавила она взволнованным голосом, — постарайся устроить так, чтобы он никогда не увидел больше Беатрису.
При этом имени мы обе с Фелисите оцепенели и стояли, глядя друг другу в глаза, терзаемые смутной тревогой.
— Вы собираетесь вернуться в Геранду? — спросила она меня.
— Собираемся, — ответила я.
— Так вот, никогда не ездите в Туш. Я очень сожалею, что отдала вам это имение.
— Почему же?
— Дитя! Ведь Туш для тебя — запретная комната Синей Бороды, — нет ничего опаснее, чем разбудить уснувшую страсть.
Понятно, маменька, я передаю Вам только самый смысл нашего разговора. Если мадемуазель де Туш заставила меня о многом сказать, то еще сильнее она побудила меня думать, — а ведь я, упиваясь путешествием и моими чарами над Каллистом, совсем забыла о том серьезном нравственном осложнении, о котором я писала Вам в первом моем письме.
После того как мы осмотрели Нант, великолепный и очаровательный город, и полюбовались Бретонской площадью, где сложил свою голову Шарет, мы решили возвратиться в Сен-Назер по Луаре, поскольку мы уж совершили сухопутное путешествие из Геранды в Нант. Право же, пароход не идет ни в какое сравнение с почтовой каретой. Путешествие на глазах публики — изобретение современного чудовища, именуемого Монополией. Две молоденькие нантские дамочки, надо сказать, довольно хорошенькие, бог знает что вытворяли на палубе, охваченные тем, что я называю «кергаруэтизмом», — впрочем, эту шутку вы поймете, только когда я опишу Вам при встрече семейство Кергаруэт. Каллист вел себя очень хорошо. Как истый джентльмен, он был благородно сдержан со мной. Хотя я гордилась его хорошими манерами, как ребенок радуется подаренному ему первому барабану, я решила, что настал великолепный случай применить систему, порекомендованную мне Камиллом Мопеном, — ибо не послушница, а именно Камилл Мопен давала мне в ту минуту советы. Я надулась, и Каллист страшно мило огорчился по этому поводу. Он шепнул мне на ухо: «Что с тобой?» И на этот вопрос я ответила чистую правду: