— Вот как… Бедная девушка! — сказал Люсьен; тщеславие его было польщено, а сердце преисполнилось чувством себялюбивой радости. — Дорогой мой, столько происшествий в один вечер! Больше чем за восемнадцать лет жизни!
И Люсьен поведал о своей любви к г-же де Баржетон и о своей ненависти к барону дю Шатле.
— Вот кстати… Нашей газете недостает темы для насмешек, мы вцепимся в него. Барон, этот щеголь времен Империи, из сторонников правительства: он нам подходит. Я часто встречал его в Опере. Как сейчас, я вижу и вашу знатную даму, она неизменно появляется в ложе маркизы д’Эспар. Барон ухаживает за вашей бывшей возлюбленной; она сущая выдра. Постойте! Фино только что прислал мне сказать, что для газеты материала нет: нас подвел один из сотрудников, этот мошенник Гектор Мерлен, у него вычли за пробелы. Фино с отчаяния строчит статью против Оперы. Так вот, мой милый, пишите рецензию об этой пьесе, прослушайте ее, обдумайте. Я пойду в кабинет директора поработать над статейкой: займусь вашим бароном и вашей спесивой красавицей. Завтра им будет не сладко…
— Так вот где и вот как создается газета? — сказал Люсьен.
— Да, вот как! — отвечал Лусто. — Я у Фино работаю уже десять месяцев, и, вечная история, в газете к восьми часам еще нет копий.
На типографском языке рукопись, приготовленная для набора, называется
(изобилие), ибо в рукописях всегда недостаток…
— У нас широкий, но неосуществимый замысел готовить заранее несколько номеров, — продолжал Лусто. — Вот уже десять часов, и нет ни строчки. Надо сказать Верну и Натану, пусть они для блестящей концовки номера дадут нам десятка два эпиграмм на депутатов, на канцлера
{120}
, на министров и, ежели понадобится, на наших друзей. В подобных случаях не щадишь родного отца, уподобляешься корсару, который заряжает орудия награбленными экю, только бы не погибнуть. Блесните остроумием в своей статье, и вы завоюете расположение Фино: он признателен из расчета. Это лучший вид признательности, надежный, как квитанция ссудной кассы!
— Что за народ журналисты! — вскричал Люсьен. — Как же так! Сесть за стол и вдруг загореться остроумием?
— Точно так же, как загорается кенкет… и горит, пока не иссякнет масло.
В то время как Лусто отворял дверь ложи, вошли директор и дю Брюэль.
— Сударь, — сказал автор пьесы Люсьену, — разрешите от вашего имени сказать Корали, что вы после ужина поедете к ней, иначе моя пьеса провалится. Бедная девушка не соображает, что она говорит и что делает; она станет рыдать, когда надо смеяться, и смеяться, когда надо рыдать. Уже раздавались свистки. Вы можете еще спасти пьесу. И, кстати, удовольствие, которое вас ожидает, отнюдь нельзя назвать бедой.
— Сударь, я не имею привычки терпеть соперников, — отвечал Люсьен.
— Не передавайте ей нашего разговора, — вскричал директор, взглянув на автора. — Корали выставит Камюзо за дверь и погибнет. Уважаемый владелец «Золотого кокона» дает Корали две тысячи франков в месяц, оплачивает ее костюмы и клакеров.
— Обещание меня ни к чему не обязывает. Спасайте вашу пьесу, — величественно сказал Люсьен.
— Но вы и виду не показывайте этой прелестной девушке, что она вам не нравится, — умоляюще сказал дю Брюэль.
— Стало быть, я должен написать рецензию о вашей пьесе и улыбаться вашей юной героине? Согласен! — вскричал поэт.
Автор удалился, подав знак Корали, и с той минуты она играла превосходно. Буффе, исполнявший роль старого алькальда и впервые обнаруживший талант изображать стариков, вышел и под гром рукоплесканий сказал:
— Авторы пьесы, которую мы имеем честь сегодня исполнять, — господин Рауль и господин де Кюрси.
— Кто мог подумать! Натан соавтор пьесы! — сказал Лусто. — Теперь я не удивляюсь, что он здесь.
— Корали! Корали! — кричал весь партер, поднявшись с мест.
Из ложи, где сидели торговцы, кто-то громовым голосом закричал:
— Флорину!
— Флорину! Корали! — подхватило несколько голосов.
Занавес взвился. Буффе появился с обеими актрисами, и Матифа и Камюзо бросили каждой из них по венку: Корали подняла венок и протянула его Люсьену. Для Люсьена эти два часа, проведенные в театре, пронеслись, как сон. Кулисы, несмотря на всю их гнусность, таили в себе какое-то странное очарование. Поэт, еще не совращенный, вдохнул там воздух распущенности и сладострастия. Как проказа, снедающая душу, порок владычествует в этих грязных, загроможденных машинами коридорах, где чадят масляные кенкеты. Там жизнь утрачивает чистоту и реальность. Там смеются над вещами серьезными, и неправдоподобное кажется правдоподобным. Для Люсьена все это было наркотиками, и Корали завершила его веселое опьянение. Люстра погасла. В зале остались только капельдинерши, слышно было, как они собирают скамеечки для ног и запирают ложи. Рампа, погасшая, точно сальная свеча, распространяла смрадный запах. Занавес поднялся. Фонарь опустили с колосников. Пошли в обход пожарные и служители. Волшебство сцены, зрелище лож, переполненных прекрасными женщинами, потоки света, чары пышных декораций и ослепительных нарядов сменили холод, мрак, страх. Мерзость запустения. Невыразимое недоумение овладело Люсьеном.
— Милый, где же ты? — крикнул Лусто со сцены. — Прыгай сюда прямо из ложи.
Одним прыжком Люсьен очутился на сцене. Он едва узнал Флорину и Корали: закутанные в салопы и плащи, в шляпах с черными вуалями, они походили на бабочек, вновь обратившихся в личинки.
— Вы позволите мне опереться на вашу руку? — трепеща сказала Корали.
— С охотой, — сказал Люсьен, чувствуя, как сердце актрисы бьется под его рукой, точно пойманная птица.
Актриса прижималась к поэту с сладострастием кошки, что, ластясь, льнет к ногам хозяина.
— Значит, мы ужинаем вместе! — сказала она.
Все четверо вышли: у актерского подъезда, со стороны улицы Фоссе-дю-Тампль, стояли два фиакра. Корали усадила Люсьена в карету, где уже сидели Камюзо и его тесть, милейший Кардо. Они предложили также место дю Брюэлю. Директор поехал с Флориной, Матифа и Лусто.
— Что за гадость эти фиакры! — сказала Корали.
— Отчего вы не держите экипажа? — заметил дю Брюэль.
— Отчего? — с досадой вскричала она. — Я не хочу об этом говорить при господине Кардо; ведь, конечно, это он так воспитал своего зятя. Взгляните на него, как он невзрачен и стар, а Флорентине он дает всего лишь пятьсот франков в месяц, ровно столько, чтобы достало на квартиру, похлебку и сабо! Старый маркиз де Рошгюд, у которого шестьсот тысяч ливров ренты, вот уже два месяца как предлагает мне в подарок карету. Но я артистка, а не девка.
— Послезавтра у вас будет карета, — ласково сказал Камюзо, — ведь вы никогда меня об этом не просили.
— А неужто об этом просят? И неужто любимой женщине позволяют шлепать по грязи, не опасаясь, что она искалечит себе ноги о камни? Фи!.. Только рыцарям торговли мила грязь на подолах платьев.
Произнося эти слова с горечью, разрывавшей у Камюзо сердце, Корали коснулась ноги Люсьена и сжала ее своими ногами; она взяла его руку. Она умолкла и, казалось, погрузилась в бесконечное наслаждение, вознаграждающее эти бедные создания за все прошлые горести, за все несчастья и рождающее в их душах поэзию, неведомую женщинам, к своему счастью, не испытавшим столь жестоких противоположностей.
— В последнем акте вы играли, как мадемуазель Марс, — сказал дю Брюэль.
— Да, — сказал Камюзо, — вначале мадемуазель Корали была, вероятно, чем-то раздосадована; но с середины второго акта она играла восхитительно. Вы ей наполовину обязаны своим успехом.
— А она мне наполовину своим, — сказал дю Брюэль.
— Ах, все это пустое! — сказала Корали взволнованным голосом.
В темноте актриса поднесла к губам руку Люсьена и поцеловала ее, обливаясь слезами. Люсьен был растроган до глубины души. В смирении влюбленной куртизанки есть какое-то ангельское величие.
— Сударь, вы будете писать статью о пьесе, — сказал дю Брюэль, обращаясь к Люсьену. — Вы, конечно, посвятите несколько благосклонных строк прелестной Корали.
— Да, сделайте одолжение, напишите, — сказал Камюзо заискивающим тоном. — И я всегда готов буду вам услужить.
— Пусть господин де Рюбампре пишет, что он желает, — разгневанно вскричала актриса. — Не посягайте на его независимость. Камюзо, покупайте мне кареты, но не похвалы.
— Вам они обойдутся недорого, — учтиво отвечал Люсьен. — Я никогда не писал в газетах, мне неведомы их обычаи, вам я посвящу мое девственное перо…
— Это будет забавно, — сказал дю Брюэль.
— Вот мы и на улице Бонди, — сказал старый Кардо, совершенно уничтоженный вспышкой Корали.
— Если ты посвящаешь мне свое перо, я посвящаю тебе мое сердце, — сказала Корали в то краткое мгновение, когда они оставались в карете вдвоем.
Корали пошла в спальню Флорины переодеться в вечерний туалет, заранее присланный ей из дому. Люсьен и не представлял себе, какою роскошью окружают актрис и любовниц разбогатевшие коммерсанты, желающие наслаждаться жизнью. Матифа не обладал столь крупным состоянием, как его приятель Камюзо, и был в расходах достаточно осторожен; однако Люсьена поразило убранство столовой, артистически отделанной, обитой зеленым сукном, на котором поблескивали бронзовые шляпки гвоздиков, освещенной дивными лампами, полной цветов в роскошных жардиньерках; гостиной, задрапированной желтым шелком и обставленной великолепной мебелью в духе того времени; там была люстра от Томира
{121}
, персидский ковер. Часы, канделябры, камин — все было хорошего вкуса. Матифа убранство квартиры поручил молодому архитектору Грендо, который строил его особняк и, зная назначение этих покоев, проявил о них особую заботу. Матифа, всегда остававшийся торговцем, прикасался к любой безделке чрезвычайно бережно: ему мерещилась сумма счета, и он смотрел на все эти роскошные вещи, как на драгоценности, безрассудно вынутые из ларца.
«Однако и я буду вынужден потратиться ради Флорентины!» — вот мысль, которую можно было прочесть в глазах старика Кардо.
Люсьен вдруг понял, отчего убожество комнаты, где жил Лусто, ничуть не расстраивало влюбленного журналиста. Тайный владыка этих сокровищ, Этьен наслаждался здесь изысканной роскошью. Он покойно, точно хозяин дома, расположился перед камином, беседуя с директором, который поздравил дю Брюэля.
— Копии! Копии! — вскричал Фино, входя в гостиную. — В портфеле редакции пусто. В типографии набирают мою статью и скоро кончат.
— Приступим к делу, — сказал Этьен. — В будуаре Флорины есть стол и горит камин. Ежели господин Матифа отыщет нам бумаги и чернил, мы состряпаем газету, покамест Флорина и Корали одеваются.
Кардо, Камюзо и Матифа исчезли, кинувшись разыскивать перья, перочинные ножи и все необходимое для двух писателей. В эту минуту одна из самых красивых танцовщиц того времени, Туллия, взошла в гостиную.
— Мое возлюбленное чадо, — сказала она Фино. — Дирекция согласна подписаться на сто экземпляров твоей газеты; они ничего не будут ей стоить: их сбыли хору, оркестру и кордебалету. Впрочем, твоя газета так остроумна, что никто не станет сетовать. Получишь и ложи. Короче, вот тебе плата за первый квартал, — сказала она, подавая два банковых билета. — Итак, пощади меня!
— Я погиб! — вскричал Фино. — У меня нет передовицы: ведь я должен снять мой проклятый памфлет…
— Какое чудное мгновенье! Божественная Лаиса
{122}
! — восклицал Блонде, взойдя вслед за танцовщицей в сопровождении Натана, Верну и Клода Виньона, которого он привел с собой. — Любовь моя! Оставайся с нами ужинать, или я тебя раздавлю, как мотылька. Ведь ты мотылек! Оставайся. В качестве танцовщицы ты здесь не пробудишь зависти к своему таланту. А что до красоты… Вы все умные девочки и в обществе не покажете себя завистницами.
— Бог мой! Друзья! Дю Брюэль, Натан, Блонде, спасайте меня! — вскричал Фино. — Мне необходимы пять столбцов.
— Я займу два рецензией, — сказал Люсьен.
— У меня материала достанет на один, — сказал Лусто.
— Отлично! Натан, Верну, дю Брюэль, сочините что-нибудь позабавнее на закуску. А милый мой Блонде подарит мне два небольших столбца для первой страницы. Бегу в типографию. По счастью, Туллия, у тебя карета?
— Но там сидит герцог с германским послом, — сказала она.
— Пригласим герцога и посла, — сказал Натан.
— Немец? Стало быть, изрядно пьет и внимательно слушает. Мы ему наговорим таких ужасов, что он сообщит об этом своему двору! — вскричал Блонде.
— У кого из нас достаточно внушительный вид? Кто пойдет их приглашать? — сказал Фино. — Ступай-ка ты, дю Брюэль, ты чиновник; приведи герцога де Реторе и посла да предложи же руку Туллии. Бог мой, как хороша нынче Туллия!..
— Но нас будет тринадцать за столом! — побледнев, сказал Матифа.
— Нет, четырнадцать! — вскричала Флорентина, входя в комнату. — Я буду опекать милорда Кардо.
— И кстати Блонде привел Клода Виньона, — сказал Лусто.
— Я привел его, чтобы напоить, — отвечал Блонде, взяв чернильницу. — Послушайте! Не жалейте остроумия ради тех пятидесяти шести бутылок вина, что нам предстоит выпить, — сказал он Натану и Верну. — Особенно подстрекайте дю Брюэля, он водевилист и способен подпустить шпильку.
Люсьен, одушевленный желанием выдержать испытание перед столь замечательными людьми, написал свою первую статью за круглым столом в будуаре Флорины, при свете розовых восковых свечей, зажженных Матифа:
«ДРАМАТИЧЕСКАЯ ПАНОРАМА
{123}
. Он так дряхл, этот молодой актер, что становится страшно, — боишься, что его старость прилипчива, как заразная болезнь. И какой изумительный алькальд! Какая прелестная беспокойная улыбка! Какая чванная глупость! Какая дурацкая важность! Какая нерешительность в суждениях! Как хорошо знает этот человек, что поочередно все может стать и правдой и ложью! Он достоин быть министром конституционного короля! На каждый вопрос алькальда незнакомец отвечает вопросом; Буффе в свой черед ему отвечает, и таким путем, вопросами и ответами, алькальд все разъясняет. Эта сцена, в высшей степени комическая, где все овеяно духом Мольера, развеселила залу. Казалось, все пришли к соглашению, но я не в состоянии сказать вам, что именно разъяснилось и что осталось неясным. Дочь алькальда изображала чистокровная андалуска, испанка с испанскими глазами, испанским цветом кожи, испанским станом, испанской походкой, испанка с головы до ног, с кинжалом за подвязкой, любовью в сердце и крестом на груди. В конце акта кто-то спросил меня, как идет пьеса, я ответил: «Она в красных чулках с зелеными клиньями, в таких вот крохотных лаковых башмачках, во всей Андалусии не сыщешь ножек столь божественных!» Ах, эта дочь алькальда! При виде ее слова любви срываются с уст, она внушает жестокие желания; готов прыгнуть на сцену и предложить ей свою хижину и сердце или тридцать тысяч ливров ренты и свое перо. Эта андалуска — самая красивая актриса в Париже, Корали — приходится открыть ее имя, — способна предстать и графиней и гризеткой. И трудно сказать, в каком обличье она более пленительна. Она будет такой, какой пожелает быть, она создана для любой роли. Разве это не лучшая похвала для актрисы?