Бедная женщина, которая в кухне готовит мужу к завтраку пару сосисок, поворачивается и видит, что они исчезли. Не иначе как привидение! А может, она шлепает абсолютно невиновную собаку или ребенка. Или новую порцию сырых сосисок кладет на тарелку. На миг отвернулась — те опять таинственным образом исчезли. Серая кошка бежит по нашему саду, волоча за собой связку сосисок, чтобы уложить их на полу кухни. Возможно, этот ритуал восходит к ее предкам-охотникам, которых люди натаскивали отыскивать и приносить им пищу; и генетическая память об этом сохранилась у нее в подсознании, чтобы теперь превратиться в такой весьма своеобразный, чуть ли не человеческий язык.
На большом платане, растущем в конце нашего сада, дрозды каждый год свивают себе гнездо. Каждый год они выводят тут птенчиков, и маленькие птички совершают свои первые полеты прямо в зубы поджидающих внизу котов. Бывает, коты ловят даже маму с папой, слетающих с дерева в поисках своих птенцов.
Испуганное щебетанье и писк пойманной птицы поднимают на ноги весь дом. Серая кошка принесла в дом свою добычу, но только для того, чтобы все восхищались ее ловкостью, и вот она играет с птичкой, мучает ее — да еще с какой грацией. Черная кошка свертывается клубком на лестнице и следит. Она еще ни разу не убила птицы. Однако спустя три, четыре, пять часов после того, как серая кошка поймала эту птицу и та уже мертва или почти мертва, черная кошка подхватывает ее и швыряет вверх-вниз, имитируя игры серой кошки. Каждое лето я спасаю птиц от серой кошки, бросаю их подальше от нее, в воздух или в чужой сад — конечно, если они не сильно ранены и у них есть шанс оклематься. В этих случаях серая кошка впадает в гнев, прижимает уши, глаза ее сверкают, она страшно недоумевает. Принося в дом добычу, кошка испытывает законную гордость. Вообще-то птица — подарок для меня: но я этого я не понимала до того лета в Девоне. Но я ее ругаю и отнимаю птиц, я недовольна.
— Ах ты, отвратительная кошка! Кошка-мучительница бедных птичек! Кошка-убийца! Кошка-садистка! Кошка, забывшая о правилах честной охоты! Как тебе не стыдно?!
Она буквально искрится гневом в ответ на мою сердитую проповедь и опрометью кидается вон из дома с визжащей птицей в зубах. Я запираю дверь в сад, закрываю окна ставнями, пока продолжается эта пытка. Позже, когда все кончено, серая кошка возвращается. Она уже не трется о мои ноги, не приветствует меня. Она высокомерно уходит наверх и отсыпается. А в саду остывает трупик птицы, умершей скорее от изнеможения, чем от зубов и когтей кошки.
Когда я решила нанять рабочего для подрезки большого дерева, о чем просили соседи — одним не нравилось, что оно затеняет их сады, другие считали, что «от него столько мусора, от падающих листьев», — он стал мне жаловаться. Несмотря на то что он зарабатывает этим на жизнь, рабочий был недоволен тем, что приходится избавляться от деревьев.
— Каждый божий день, — с горечью говорил он, — звонят и звонят, один заказ за другим. Я прихожу. Вижу прекрасное дерево. Оно росло сто лет — что такое мы по сравнению с этим деревом? Нет, говорят мне, спиливай, оно мешает розам. Подумаешь, розы! Что такое розы по сравнению с деревом? Я должен спиливать дерево ради каких-то там цветочков! Только вчера мне пришлось спилить чудесный ясень, оставил пень высотой около метра. «Мы хотим сделать стол», — заявила мне дамочка. Стол, видите ли, а дерево росло сто лет. Она желает за этим столом пить чай и смотреть на свои розы. Сейчас деревья никому не нужны, деревья истребляют. А выполнишь работу как следует, подрежешь маленько — нет, это не по ним, им, видите ли, надо, чтобы дерево потеряло свой истинный вид. А кто о птицах думает? Вы знали, что вон на той ветке было гнездо?
— А кошки? — возразила я. — Пусть уж птицы устраивают себе гнезда где-нибудь в другом месте.
— Ну да, — ответил он, — все так говорят: мол, в кошках дело. А где, спрашивается, жить бедным птицам, если все деревья спилят? Нет, правда, пожалуй, брошу-ка я эту работу. Просто сил нет на все это безобразие смотреть!
Будь воля этого рабочего, он бы, наверное, предпочел людям деревья и птиц — нерасторжимое единство, священное. А от кошек он бы избавился, от всех разом.
Мое дерево он не искромсал, только подрезал сучья; и следующей же весной там вновь свили гнездо дрозды и, как обычно, прилетели мелкие птахи. Как-то раз одна залетела прямо в верхнее окно со стороны сада, в свободную комнату. И провела там целый день. Птичка так дружелюбно смотрела на меня, усевшись на спинку стула, с расстояния в один фут, почти глаза в глаза. У нее не было мотива бояться людей — пока. Я не открывала дверь из комнаты, а серая кошка так и рыскала по коридору. Позже в тот летний вечер, когда все птицы уже успокоились и уснули, маленькая птичка вылетела назад из окна и села на дерево, даже не опускаясь на землю. Так что все обошлось благополучно.
Этот случай напоминает мне одну историю, рассказанную дамой, которая живет на верхнем этаже семиэтажного дома в Париже, возле площади Контрескарп. Она считает, что путешествовать надо налегке, не обременяя себя излишним багажом, и быть готовой в любую минуту к переезду куда угодно. Муж у нее моряк. И вот однажды днем с верхушки соседнего дерева к ней в комнату залетела птица и не проявляла желания улетать. Женщина эта очень аккуратна, она не станет терпеть птичий помет. Но «что-то на нее нашло». Она разложила по полу газеты и позволила птичке проявлять свое дружелюбие. Птица не улетела на юг с наступлением зимы, как ей следовало бы; и вдруг моя подруга поняла, что взяла на себя большую ответственность. Если она теперь, зимой, выгонит птицу, та просто погибнет. А этой женщине надо было уезжать через пару недель. Она не могла оставить птицу. Так что она купила клетку и взяла птицу с собой.
Потом она рассказывала, представляя, как выглядела со стороны:
— Представь себе меня — меня! Меня! Приезжаю в провинциальный отель, в одной руке чемодан, в другой клетка с птицей! Это я-то! Но что мне было делать? Птица жила в моей комнате, значит, мне приходилось улещивать администрацию отеля и соседей. Меня стали воспринимать как очень гуманного человека — Боже мой! Старухи останавливали меня на лестнице. Девушки делились со мной своими любовными проблемами. Я вернулась в Париж и хандрила до весны. Потом с руганью вышвырнула эту птицу из окна и с тех пор всегда держу окна закрытыми. Ну, не вызову я теперь симпатии ни у кого, да и черт с ним!
Черная кошка забеременела во второй раз, когда котятам от первого помета только-только исполнилось десять дней. Я решила, что это вредно для ее здоровья, но ветеринар убедил меня, что все в норме. Самый младший из помета — а самые младшие по каким-то причинам часто обладают наиболее приятным характером, может, потому, что им надо своим обаянием компенсировать недостаток силы, которая в избытке досталась старшим братьям и сестрам, — попал в квартиру, населенную студентами. Он сидел на чьем-то плече возле раскрытого окна, когда в соседней комнате залаяла собака. От страха он непроизвольно выпрыгнул из окна с третьего этажа. Все в ужасе ринулись вниз, чтобы подобрать на тротуаре трупик. Но котенок спокойно сидел внизу и вылизывался. У него не было никаких повреждений.
Черная кошка, временно оказавшись без котят, спустилась из верхней комнаты и включилась в обычную жизнь. Вероятно, серая кошка предполагала, что черная навечно поселилась наверху и будет нести груз ответственности и материнства. Так что все поле действия в ее распоряжении. Но тут же поняла, что это не так; черная кошка может вернуться обратно в любой момент. Снова началась борьба за статус, и на этот раз итог был неутешителен для нее. Черная кошка приносила котят, она стала более уверенной в себе, и ее не так просто было запугать. Например, она не собиралась спать на полу или на диване, а только вместе с хозяйкой.
Эту проблему мы разрешили так: серая кошка спала в голове кровати, а черная — в ногах. Но будить меня имела право только серая. И теперь серая кошка разыгрывала представление исключительно ради своей соперницы: она меня дразнила, похлопывала лапкой, облизывала, мурлыкала и при этом все поглядывала на черную: ну-ка, смотри на меня. А что она выделывала при приеме пищи: смотри, смотри на меня. А когда охотилась за птицами: смотри, что я могу, а ты этого не умеешь. Я думаю, что в те недели обе кошки напрочь позабыли о существовании людей. Они воспринимали только друг друга, как соперничающие дети, для которых взрослые — просто легкоуправляемые продажные существа, находящиеся за пределами их собственного мирка, в котором ребятишки осознают только существование друг друга. Весь мир сужается до ощущения противника, которого надо побить или перехитрить.
Маленький, яркий, темпераментный и страшный мирок, как при лихорадке.
Кошки потеряли свое очарование. Они делали все то же, что и раньше, и вроде бы ничего не изменилось. Но обаяние ушло.
Что такое обаяние? Безвозмездное проявление грации, полученной от природы, бесконечно растрачивающей свои дары. В этом даре природы есть что-то тревожное, что-то недопустимое, что-то беспокойное, мы замечаем некую несправедливость: почему одним своим созданиям она дает намного больше, чем другим? И должны ли они возвращать то, что им дано? Обаяние — это нечто сверх программы, чрезмерный дар, необязательное качество, по сути дела, природа разбрасывается избытком своей энергии. Когда серая кошка катается по полу в луче падающего из окна теплого солнечного света: вся такая роскошная, чувственная, восхитительная, — это и есть обаяние, от этого зрелища просто горло перехватывает. Но когда серая кошка катается, совершает те же движения, не спуская прищуренных глаз с черной кошки, смотреть на это неприятно, и даже сами движения становятся какими-то жесткими, резкими. Черная кошка внимательно наблюдает, иногда пытается копировать что-то, к чему у нее нет прирожденной способности, делает это завистливо и украдкой, как будто ворует что-то, ей не принадлежащее. Если природа расточила свои дары на какое-то существо, как она по своему капризу сверх меры одарила серую кошку умом и красотой, тогда и серая кошка должна расточать свое обаяние так же щедро.
Так же щедро, как черная кошка растрачивает себя на материнство. Когда она возлежит среди своих котят, покровительственно и деспотично простирая над ними одну изящную черную лапку, глаза ее полузакрыты, мурлыканье исходит из глубины зева, она великолепна, щедра — и беспечна в уверенности в себе. А в это время бедняжка серая, превратившаяся в существо без пола, сидит у противоположной стены. Теперь уже она полна зависти и злости и всем своим телом, и мордочкой, и прижатыми к голове ушками говорит: ненавижу ее, ненавижу!
Короче, в течение нескольких недель обе кошки не доставляли никакой радости ни обитателям дома, ни себе.
Но потом внезапно все изменилось с отъездом в деревню, где ни одна из них еще ни разу не была.
Глава седьмая
У обеих кошек с перевозкой были связаны болезненные и страшные воспоминания, и я решила, что им не понравится путешествовать в ней. Поэтому запустила их свободно бегать по заднему сиденью автомобиля. Серая кошка тут же прыгнула вперед, ко мне на колени. Она была опечалена. Всю дорогу, пока мы ехали из Лондона, она просидела, дрожа и мяукая; от этого непрерывного пронзительного жалобного вопля у нас просто голова шла крутом. Черная же кошка сетовала тихо и скорбно, ее больше волновали собственные переживания, чем то, что происходит вокруг. Серая кошка взвизгивала каждый раз, когда видела в окне очередной автомобиль или грузовик. Так что я опустила ее вниз, к себе на ноги, откуда киске не был виден проезжающий мимо транспорт. Ее это не устроило. Она хотела видеть, откуда исходят столь пугающие ее звуки. В то же время серая кошка созерцала проезжающий мимо транспорт с отвращением. Она сидела, скорчившись, у меня на колене, поднимала голову, когда звук становился громче, видела черную вибрирующую массу механизмов, пролетающую мимо или улетающую назад, — и мяукала. Испытание кошки транспортом — весьма поучительный пример: ведь именно от этого мы отгораживаемся каждый раз, забираясь в автомобиль. Мы не слышим ужасного грохота, не замечаем тряски, рева, скрежета. Если бы мы ко всему этому прислушивались, то наша психика подверглась бы тяжелому испытанию, как у серой кошки.
Мы не могли больше выносить ее страданий, так что остановили машину и попытались запихнуть бедняжку в корзинку. Но она буквально озверела, впала в истерику от страха. Мы снова ее выпустили и попробовали засунуть туда черную кошку. Та была счастлива, оказавшись в корзинке с закрытой сверху крышкой. И остаток поездки черная кошка провела, свернувшись в корзинке, только черный носик торчал наружу из отверстия в стенке корзинки. Мы гладили этот носик и спрашивали, как она там; и кошка отвечала тихим печальным мяуканьем, но особенно удрученной не казалась. Возможно, это спокойствие отчасти объяснялось ее беременностью.
Серая же кошка жаловалась беспрестанно. Она без перерыва мяукала всю дорогу, а ехать до Девоншира — шесть часов. Наконец она забилась под переднее сиденье; бессмысленное мяуканье продолжалось, не помогали никакие разговоры, успокаивания и поглаживания. Вскоре мы привыкли и перестали ее слышать, как не слышим шума транспорта.
Ту ночь мы провели в деревне, в доме подруги. Обеих кошек поместили в большую комнату, куда им поставили еду и коробку для нечистот. Их нельзя было сразу выпустить на волю, потому что в доме этом жили другие коты. Серая кошка забыла про свой страх, ей было необходимо перещеголять черную кошку. Она первой воспользовалась коробкой для нечистот, первой поела и забралась на единственную кровать. Там и уселась, с вызовом ожидая, не попытается ли ее соперница забраться тоже. Черная кошка поела, сходила в туалет и уселась на полу, глядя вверх на серую. Когда та соскочила с кровати, чтобы поесть, черная кошка запрыгнула туда, но тут же была изгнана.
Так они провели ночь. По крайней мере, когда я проснулась, черная кошка сидела на полу, взирая вверх на серую, а та настороженно восседала в ногах кровати, сверкающими глазами глядя вниз.
Мы переехали в коттедж на болоте. Этот старый дом какое-то время простоял пустым. Мебели там было очень мало. Зато имелся большой камин. Наши кошки никогда не видели открытого пламени. Когда дрова занялись, серая кошка заорала от страха, взлетела наверх по лестнице и забилась под кровать, надолго там затаившись.
Черная кошка обнюхала все углы комнаты на первом этаже, обнаружила единственное кресло и присвоила его. Ее огонь заинтересовал; она пламени не боялась, потому что не подходила очень близко.
Но ее путало все за пределами коттеджа — поля, трава, деревья, не огороженные, как в городе, прямоугольником каменных стенок, а растущие повсюду на больших пространствах, кое-где прерываемых низкими каменными оградами.
Из гигиенических соображений первые несколько дней обеих кошек приходилось выгонять из дома. Потом они сообразили и стали сами выбегать — правда, ненадолго; вначале совсем близко, на клумбы под окнами. Затем чуть подальше, до каменной стенки, сплошь обросшей сорняками. Потом на участок земли, ограниченный стенками. И из первой же своей вылазки туда серая кошка вернулась не сразу. Там росли высокая крапива, осот, наперстянка; в изобилии водились птицы и мыши. Серая кошка припала к земле на краю этого небольшого заповедника, у нее заработали ушки, усы, хвост — она слушала и воспринимала. Но она еще не была готова проявлять свою природную сущность. Достаточно было одной птичке внезапно приземлиться на ветку, как кошка стремглав кинулась назад в дом и забилась под кровать. И провела там несколько дней. Но когда приезжали на машинах гости или привозили дрова, хлеб, молоко, дом казался ей западней. Она убегала в поля, где чувствовала себя в большей безопасности. Короче, серая кошка была дезориентирована; нигде не чувствовала себя в своей тарелке, ее инстинкты не срабатывали. А еще она ничего не ела; кошка невероятно долго может ограничиваться лишь глотком молока или воды, если ей предлагают еду, которую она с презрением отвергает, или когда она испугана или заболевает.
Мы боялись, что серая кошка убежит, — возможно, сделает попытку вернуться в Лондон.
Помню, когда мне было лет шесть-семь, однажды у нас на ферме появился какой-то мужчина. Он сидел в освещенной лампой комнате под тростниковой крышей и гладил кошку. Я помню, как он поглаживал животное, разговаривал с ним; я и сейчас вижу как наяву эту картину: мужчину и кошку в пятне света, отбрасываемого лампой. Я снова переживаю свои тогдашние сильные ощущения: тревогу, беспокойство. Я стояла рядом с отцом и знала, что он чувствует то же самое. Но что происходило? Я напрягаю память, пытаюсь застать ее врасплох, подтолкнуть ее воспоминанием о теплом свете лампы, освещающем мягкую серую шерстку, снова слышу его слишком душевный голос. Но вспоминается только мое беспокойство, желание, чтобы гость скорее ушел. Что-то было не так. В общем, он хотел забрать эту кошку. Человек был дровосеком; он рубил лес возле гор в двадцати милях от нас. На выходные он возвращался в Солсбери к жене и детям. Теперь возникает естественный вопрос: зачем нужна кошка в лагере лесорубов? Зачем нужна взрослая кошка, а не котенок, который поймет, что он принадлежит этому человеку или хотя бы лагерю? Зачем тому человеку понадобилась именно эта кошка? Почему мы были готовы расстаться со взрослой кошкой, что всегда рискованно, и отдать ее человеку, который только на время поселился в лагере, ведь с наступлением сезона дождей он вернется в город? Почему? Очевидно, ответ лежит в создавшейся в тот вечер напряженной атмосфере в комнате.