Один из солдат, сидевших поодаль, встал и принялся разматывать что-то непонятное, похожее на рыбацкую сеть. Потом он долго и въедливо что-то заколачивал в дерево. Жора вдруг понял: предмет, похожий на сеть, — обыкновенный гамак. Денщик упорно вколачивал железо в неподатливое дерево, стараясь во что бы то ни стало привесить гамак, вероятно, украденный на брошенной хозяевами даче.
«Гамак! — возмутился Жора. — Гамак! Вот сволочь!» — И в эти три слова вошло все, о чем он думал и что он чувствовал.
Гамак был осколком мирной жизни и напомнил о днях, когда на свете существовали дома отдыха, дачники в парусиновых костюмах, девушки с волейбольными мячами и теннисными ракетками — вся та особая атмосфера молодости и счастья, которая бывает только при очень хорошей, очень счастливой жизни…
Постепенно в лагере стихло. Офицер с сумкой отдал последние распоряжения и ушел спать в гамак. Жора видел, как денщик укрывал его плащом. Остальные улеглись у костра, подстелив под себя плащ-палатки.
Наступила полная тишина. Кругом повисла синяя звенящая тьма. Вдалеке под несильным ветром еле слышно шумел лес. Настойчиво и однообразно кричала ночная южная птица. Теперь на поляне шагал только один солдат. Это был внутренний часовой, даже не часовой, а нечто вроде дневального. Жора точно знал, что все внешние посты он благополучно миновал и сейчас находится почти в центре лагеря.
Часовой ходил, будто заведенный. Десять размеренных шагов вправо, автоматический поворот, десять размеренных шагов влево. Сухая выгоревшая трава тихо хрумкала под его сапогами.
Часовой расхаживал между костром и Грузиновым. Гамак висел дальше. Нечего было и думать, что к нему удастся проползти незамеченным.
Жора решил снова обогнуть часть поляны и зайти к гамаку с противоположной стороны. Это было невероятно трудно — сделать огромный крюк в самом сердце спящего лагеря, но когда он, наконец, достиг намеченного места, стало ясно, что самое сложное еще впереди. До гамака было на глаз метров сорок. До костра, за которым ходил часовой, — еще около двадцати. Теперь, на фоне огня, гамак виднелся совершенно отчетливо. Было видно и другое: между гамаком и Грузиновым стояла раскинутая плащ-палатка. Раньше, сквозь костер, она была незаметна.
Жора задумался. Если он не видел этой плащ-палатки из-за костра, значит, сейчас он не виден часовому. И действительно, тот исчезал всякий раз, когда оказывался на одной линии с Грузиновым и костром. Свет костра ослеплял. То, что делалось за пламенем, оставалось скрытым и для Грузинова, и для часового. Значит, нужно ползти прямо на свет костра, пользуясь моментами, когда часового заслоняет пламя.
Вся беда в плащ-палатке — миновать ее не удастся. Но зато Жора понимал, что первую половину пути она будет скрывать его от часового. Значит, пока что самое главное — это не разбудить спящих в палатке. И Жора осторожно выполз из кустов. Прижавшись к земле, он стал ладонями нащупывать все, что могло хрустнуть или зашуршать. Прошлогодние сухие листья чуть-чуть повлажнели от скудной ночной росы и не шумели под его телом. Поляну покрывала короткая, выжженная июльским зноем трава. Травинки кололи руки и лицо и, что было еще неприятнее, шелестели, цепляясь за одежду и сапоги. Шелестели они совсем тихо, вероятно, в двух шагах никто бы не расслышал этого звука. Но каждый, еле заметный шорох, казался теперь Жоре оглушительным выстрелом. И он слегка приподнимал тело, чтобы не цепляться за проклятую траву.
За полчаса он одолел двадцать метров до плащ-палатки.
Прислушался. В палатке было тихо. Все спали. Короткий отдых — и снова: правая рука вперед, левая нога согнута в колене; левая вперед, правая нога согнута; позади еще пятьдесят сантиметров.
Теперь приходится ползти урывками, когда часовой скрывается за ярким пятном света; как только он показывается из-за костра, Жора каменеет, вжимаясь в землю.
В таком напряжении прошел почти час. И когда, наконец, Жора очутился под гамаком, он почувствовал себя совершенно опустошенным, разбитым и сразу постаревшим. На миг он приник головой к земле.
Но он был молод и силен и быстро пришел в себя.
Он ввинтил в гранаты запалы и разложил их тут же, в траве под гамаком. Расстегнул кобуру и медленно, миллиметр за миллиметром, взвел курок. Сунул пистолет за пазуху. Вытащил из ножен знаменитую финку. Затем закрыл рукой глаза, чтобы привыкнуть после костра к темноте. И только после этого перевернулся на спину.
Гамак висел невысоко — примерно в метре от земли. Жора увидел сумку — не всю сумку, а ее край. Он осторожно просунул сквозь сетку палец и потрогал гладкую кожаную поверхность. Нечего было и думать вытащить сумку, прорезав гамак: она была надета через плечо, а до ремней ножом не дотянуться.
Прирезать немца? Но все в нем восставало против убийства спящего человека, хотя бы и фашиста. Впрочем, Жора сумел бы побороть эту слабость, но дело было не только в этом. Полтора Ивана финкой молниеносно снимал часовых; те не успевали пикнуть. Жора этого не умел. Он знал, что промахнется.
Оставалось единственное. Выждав момент, когда часовой вновь скрылся за костром, Жора бесшумно выпрямился и наклонился над спящим. Он коснулся сумки и ощупью принялся искать ремень. Наконец, нашел и легонько провел по нему лезвием финки. Второй конец уходил под плащ, которым был укрыт немец. Жора слегка потянул. Ремень чуть-чуть поддался. Жора потянул еще раз. Ровное дыхание спящего перешло в тонкий прерывистый свист. Свист оборвался на предельно высокой ноте. Пробормотав что-то невнятное, немец повернулся, придавив сумку.
Дыхание эсэсовца снова стало спокойным и ровным. И Жора опять легонько потянул сумку. В ту же секунду офицер спросил ясным, совсем не сонным голосом:
— Вер ист да?[1]
— Сумку! — сказал Жора от неожиданности. — Пусти сумку, гад!
Дальнейшее произошло молниеносно. Взгляд в сторону часового. Часовой, пока еще не спеша, направлялся к гамаку. Внезапно офицер рывком сел и торопливо зашарил у пояса. Жора изо всех сил рванул сумку и трижды выстрелил в упор, в черный провал рта.
— Ждем еще четверть часа, — сказал Вихман, когда стре́лки показали два. — Они вернутся.
Моряки молчали. Взрывы — один за другим два взрыва гранат, потом третий — прозвучали почти час назад. И сразу же бешеная стрельба.
— Еще пять минут, — сказал Вихман, глядя на неумолимые стрелки.
Пять минут прошло. Пять коротких и в то же время невыносимо долгих минут.
— Еще три, — упрямо сказал Вихман. — Еще три минуты.
Наконец, он поднялся.
— Больше ждать нельзя.
В ответ что-то зашуршало и из кустов послышался голос Жоры:
— И не надо, клянусь жабрами акулы!
Оба разведчика стояли радостные и возбужденные, и даже обычно невозмутимый Дементьев с трудом сдерживал дыхание.
— …Рванул сумку, — захлебываясь, рассказывал Грузинов, — из пистолета в упор — и за гранаты. Кормовая — огонь! Одна! Вторая! Подарок фюреру от партизана Жоры! Фрицы прямо взбесились. Мечутся, как тараканы на сковородке. Ну, я прихватил с гамака плащ, ставлю паруса и ходу. Сначала иду параллельным курсом, рядом с фрицами. Потом чувствую, нам не по пути, поворот фордевинд и жму на Колю. Добежал, а Коля из главного калибра как по ним шарахнет! Чтоб мне не видать Чер… — хотел закончить Жора свой рассказ, но вдруг осекся и замолчал.
— Ну, чего же ты? — спросил из темноты Полтора Ивана, тот самый Полтора Ивана, чьих насмешек Жора боялся больше всего на свете. На этот раз в его голосе не было и тени иронии, но Жора тихо и смущенно ответил:
— Да я ничего… Просто мне лес… ну все равно, что вам Черное море!..
Через час начнет светать, а от Вихмана никаких известий. Всю ночь никто не сомкнул глаз. Всю ночь командир соединения просидел, прислонившись спиной к дереву и сжимая ладонями виски. Кругом — тяжелое молчание. Молчит даже комиссар.
Близится неумолимый рассвет, а с рассветом…. Кто знает, что он принесет?
Очевидно, с рассветом первая волна двинется дальше, к огневым точкам на склонах Чатыр-Дага. А что потом — неизвестно.
Тупая боль надсадно ломит виски. Командир кулаками стискивает голову. Остается час до рассвета.
За час до рассвета Вихман вручил сумку командиру соединения. Сумка принадлежала командиру эсэсовского батальона гауптштурмфюреру Паулю Кнаббе.
Командир вынул документы. В левом верхнем углу каждой бумаги стоял гриф: «Операция Шварц Шаттен. Совершенно секретно». Вот она, операция «Шварц Шаттен»! «Черная тень». Довольно мрачное название! Немцы — мастера на такие выдумки. Черная зловещая тень должна пасть на партизанские отряды, стереть их с лица крымской земли. Всюду, куда ни ступит отряд, его настигнет черная зловещая тень…
Кроме оперативного приказа, среди бумаг оказались схема карательной операции и информационный бюллетень о зонах расположения и численности партизан.
С рассветом первая волна карателей идет на Чатыр-Даг. Достигнув вершины, батальоны сворачивают и выходят на Симферопольское шоссе, чтобы идти из заповедника на восток и начинать прочес Зуйских лесов… Вторая волна выходит на дорогу Алушта — заповедник…
Командир встал. Боль в висках исчезла. Он знал все, что ему было нужно. Теперь он уверенно поведет партизан по пятам карателей.
Он созвал командиров и объяснил им обстановку.
Гитлеровцы движутся тремя волнами. Соединение находится впереди первой волны. Через час волна начнет двигаться, чтобы оттеснить партизан к отрогам Чатыр-Дага, где их встретят огневые заслоны противника.
Если партизанам удастся просочиться сквозь гитлеровские цепи, их настигнет вторая волна, которая движется в восьмистах метрах следом за первой. За ней катится третья волна. Достигнув Чатыр-Дага, части карателей заканчивают операцию. Она продлится еще сутки.
— Мы должны, — говорил командир, — любой ценой избежать столкновения с противником, иначе соединение перестанет существовать.
Он умолк. Перед ним снова возникла щепка, колыхавшаяся на воде. Да, только так! Попасть в промежуток между волнами.
Триста человек, насмерть спаянных ненавистью к врагу и железной дисциплиной, до сих пор были грозной силой. Недаром немецкие машины даже днем остерегались ездить по крымским дорогам. Недаром солдат, отошедший в сторону от шоссе, для Гитлера уже не солдат, а покойник. Уничтоженные гарнизоны, разгромленные обозы, горящие склады — вот смысл существования партизанского соединения. Но сегодня, сейчас перед ним совсем иная задача.
— Риск очень велик, — закончил командир. — Не то что выстрел — малейшим шум, случайность, и нас перестреляют всех до последнего. Зато, сумев продержаться, мы сохраним соединение.
После совещания командир подошел к Грузинову и похлопал его по полосатой груди:
— Морская душа!.. Хороший у тебя, Вихман, народ!
— Хороший, — улыбнулся Вихман и обнял Жору за плечи. — Моряки!
…Люди шли так, что ни звери, ни птицы не чуяли их. Шли, положив пальцы на спусковые крючки автоматов. Ноги, обутые в мягкие постолы — испытанную партизанскую обувь, сами обходили готовую треснуть ветку. Отойти от колонны шагов на пятнадцать — ничего не слышно. Ни шороха, ни хруста. Не поверишь, что идут триста человек.
Но триста человек — это триста непредвиденных случайностей. Нервы напряжены до предела. А когда нервы бывают напряжены…
На поляну, ломая заросли, выскочил олень. Все произошло мгновенно. Полтора Ивана вскинул автомат. Все замерли. Командир понял, что нельзя терять ни секунды. Удар — и автомат, описав параболу, упал в кусты. Командир перевел дыхание, глаза его блеснули гневом. Полтора Ивана побледнел.
И снова в полной тишине, шаг за шагом, метр за метром…
Совсем близко стали явственно слышны слова немецкой команды:
— Форвертс!
Командир знаком подозвал к себе Дементьева.
— Ждем здесь, на тропе. Разведайте, — шепотом приказал он.
Вихман, Грузинов и Дементьев исчезли в кустах. Шли минуты; где-то почти рядом звучала громкая чужеземная речь. Затаившись, партизаны ждали, что вот-вот на тропу выйдут каратели.
Наконец разведчики вернулись.
— Идут в нашем направлении. Передовые дозоры шагах в сорока от нас.
Отряд развернулся и стал медленно отходить. Партизаны крались рядом с передовыми дозорами гитлеровцев. Тянулись часы мучительного перехода.
Командир с нетерпением ожидал ночи. Ночью предстояло самое сложное — «поднырнуть» под первую цепь противника. Если это удастся, партизаны получат некоторое преимущество в молчаливой игре со смертью — идущие впереди каратели будут тогда играть роль своеобразного «охранения» отряда: они первыми выйдут к Чатыр-Дагу.
Солнце палило немилосердно. Партизан мутило от жары и жажды. Воды ни у кого не было уже давно. А время будто остановилось…
Наконец, солнце начало клониться к лесу. Вот оно коснулось верхушек сосен и вдруг расплавилось в их ветвях. Сумерки были густыми и короткими. Одна за другой вспыхивали звезды на посиневшем небе. Лес притих, и только вдали надрывно кричала какая-то птица.
Потом над лесом взвились ракеты, оповещая, что на сегодня прочес окончен. Командир взглянул на часы. Ровно двадцать ноль-ноль. Гитлеровцы были пунктуальны.
Разведчики доложили, что каратели разбивают лагерь. Наконец партизаны смогли отдохнуть. Измученные, они растянулись на земле и, лишь отдышавшись, принимались стягивать с плеч вещевые мешки.
Ветер переменился. Теперь он задувал с тыла. Каждый его порыв приносил запах дыма и варившейся еды. Партизаны были голодны. Продукты кончились. Мучила жажда. Ручей остался там, где сейчас расположились немцы.
Пока люди отдыхали, командир соединения готовился к дальнейшим действиям. Ему надо было проверить точное расположение лагеря противника, разведать, на каком же участке лучше всего поднырнуть под первую цепь, чтобы очутиться между волнами.
В разведку снова ушли Жора Грузинов и Николай Дементьев. Выбравшись к поляне, на которой горели костры, Жора и Николай медленно поползли вдоль нее. Их скрывали кусты. Вскоре костры кончились. Вокруг тихо, немцев в этом месте не было.
— Запомни ориентиры, поведем здесь, — прошептал Дементьев.
Грузинов кивнул.
Они снова поползли по краю отлогой балки, пока не увидели костры второй волны карателей. Внезапно рядом грохнул выстрел, лес вдруг залило мертвенным зеленым светом, и по земле побежали полосатые тени деревьев. Разведчики приникли к земле. Когда осветительная ракета погасла, глазам понадобилось время, чтобы привыкнуть к темноте.
Через час разведчики вернулись в отряд. Там уже все было готово к маршу. Командир шепотом давал последние указания.
Перед выступлением покурили, накрывшись плащ-палатками.
— Может, последняя цигарка, — прошептал кто-то.
Вспышка цигарки осветила небритый подбородок и втянутые при затяжке щеки.
«Кто бы это?» — подумал командир, и тоже шепотом ответил:
— Был бы табак! — он произнес это таким тоном, как будто у него не было большей заботы, чем о табаке.
Отряд двинулся в путь.
Шли колонной по три: не шли, а скользили, как тени. Медленно. Осторожно. Чтобы не стукнул камень, не хрустнул сучок. Придерживали каждую ветку, — чтобы не хлестнула, чтобы не зашуршали листья.
И вдруг — ракета! Люди попа́дали на землю. У кого-то громко заскрежетал котелок. Ракета давно погасла, а партизаны все еще лежали, затаив дыхание, и прислушивались. Но пока все было тихо. Командир обернулся и едва слышно шепнул:
— Вперед!
Лежавший за ним боец передал команду соседу.
И снова крадутся люди по лесу.
Но вот впереди, чуть левее, за деревьями мелькнул огонь костра. Начинался самый опасный участок пути. Вскоре и справа блеснул костер. Разведчики вели соединение точно по намеченной трассе. Вот костры отодвигаются назад. Как медленно. Еще метр. Еще два. Снова ракета. Ее мертвящий свет льется сверху на деревья, пробивается сквозь ветки. Партизан — нет. Они вжались в запятнанную светом землю, слились с обросшим мхом камнем, с колючим кустом шиповника. Не слышно, как лег отряд, как он поднялся. Как будто нет никого в лесу, кроме деревьев, ракет и немцев.