— Милостивый государь, — говорит ему Перамаль, — что касается посягательства на прерогативы церкви, то тут вы сильно ошибаетесь. Деревянный столик, на который поставили свечи и несколько картинок, — это всего лишь деревянный столик и никакой не алтарь. Возведение алтаря требует вполне определенных предпосылок. А поставить деревянный стол со свечками, крестами, цветами, не знаю, с чем еще, имеет право каждый, дома или на свежем воздухе, где пожелает, конечно, если власти не имеют против этого обоснованных претензий. Мэрия или прокуратура могут убрать стол из Грота. Я не могу вам в этом помочь, как не могу помочь наводить порядок в доме мадам Милле…
Эти недвусмысленные слова декана окончательно побуждают прокурора согласиться на план Жакоме.
Во вторник около одиннадцати утра в кашо появляется новый гость. Он явно не из местных. На нем шерстяной костюм в крупную клетку, на плечи наброшен шотландский плед, в руках зонтик, на голове серый цилиндр, словом — типичный путешественник-англичанин, какие дюжинами приезжают летом на воды в Котре или Гаварни. Прибытие этого клетчатого в Лурд не прошло незамеченным. Дело в том, что кучер почтовой кареты Дутрелу, который привез его из Тарба, немало подивился, что такой богач, с тремя бриллиантовыми перстнями, трясется в почтовой карете вместе с бедняками, вместо того чтобы нанять экипаж, не говоря уже о собственном выезде с четверкой породистых лошадей. Дутрелу не привык держать язык за зубами и выражает свое удивление, на что получает ответ, что Лурд теперь место паломничества, а паломнику полагается путешествовать скромно, без породистых лошадей и блестящей упряжи. При слове «паломничество» Дутрелу даже присвистнул и подумал: «Субиру следовало бы отлупить свою Бернадетту, чтобы она не доставляла ему таких святых хлопот».
Приезжий с бриллиантовыми перстнями застает в кашо только Луизу и Франсуа Субиру, последний опять велел известить Казенава, что он болен. Мария находится в школе, а Бернадетте поручено найти и привести домой братьев, чья жажда свободы стала поистине безграничной. Уже не однажды в дом Субиру забредали любопытные путешественники. Что удивительного, если их фамилию ежедневно «перемалывают» все газеты, как выражается бывший мельник. Приезжие глядят на родительский дом ясновидицы иногда сочувственно, иногда удивленно. Они ходят по кашо, все осматривают, относятся к нему не как к помещению, где живут люди, но как к музею, где обстановка ужасающей бедности заботливо сохраняется для будущих поколений. Как в присутствии детей люди часто говорят много лишнего, так и эти посетители не могут удержаться от обидных замечаний о жилище Субиру, что заставляет гордого Франсуа страдать и давать вымышленные объяснения: дескать, они живут здесь временно и скоро переедут на одну из мельниц в верховьях Лапака. Время от времени какой-нибудь посетитель сует в руку отцу или матери Субиру монетку. Они берут ее без особых церемоний. Кто может их за это упрекнуть, ведь они тратят собственное время, поневоле выставляя напоказ свою бедность перед этими праздными людьми. Приезжий в клетчатом костюме кажется настойчивее, хотя и обходительнее других посетителей. Он не критикует кашо с высоты своего богатства, напротив, хвалит за чистоту и порядок, чем сразу завоевывает доверие мадам Субиру. Его бойкие глазки шарят вокруг и одобрительно заглядывают во все кастрюли. Ни Луиза, ни Франсуа почему-то не удивляются, что этот миллионер запросто говорит на пиренейском диалекте, да еще в самой грубой простонародной манере. Это обстоятельство, наоборот, увеличивает их симпатии к незнакомцу. Во время разговора знатный иностранец вытаскивает дорожную флягу, в которой сверкает выдержанный янтарно-золотой коньяк. Франсуа, которому тут же наливают рюмочку, способен по достоинству оценить этот благородный напиток. Наконец приезжий заговаривает о своем деле.
— Выслушайте меня, добрые люди, — начинает он. — Я приехал из Биаррица, где у меня собственный дом рядом с императорской виллой. Моей дочурке столько же годочков, сколько и вашей, осенью Жинетте минуло пятнадцать. Это доброе дитя, только всегда грустное, она больна, у нее слабая грудь, и есть у нее одно-единственное желание — получить четки вашей маленькой ясновидицы, о которой мы так много слышим. Для этого мне не жаль никаких денег…
— Бернадетта не отдаст своих четок, — резко прерывает его матушка Субиру.
— Тогда пусть она благословит четки моей дочурки, я привез их с собой…
Франсуа отодвигает подальше соблазнительный напиток.
— Вы благородный господин, месье, — говорит он, — и знаете свет куда лучше, чем я. Но я знаю одно: моя жена и я — обычные люди, и мои дети поэтому тоже могут быть только обычными людьми. Бернадетта видит свою Даму. Пусть так! Люди говорят о Даме то и это, но никто не знает, кто эта Дама на самом деле. А в остальном моя Бернадетта — обычный ребенок. Она не священник, не носит рясу и не может ничего благословить…
— Не верьте ему, господин, — вмешивается Луиза. — Моя Бернадетта — не обычный ребенок. Уже когда я ее ждала, у меня были странные сны. Моя сестра Бернарда может подтвердить. И матушка Лагес из Бартреса всегда мне говорила: «Твоя малышка, милая Луиза, кажется глуповатой, но что таится в ее головке, не знает никто…»
Из грубого красного кулака миллионера, как по волшебству, выкатились на стол несколько золотых монет.
— Этого будет достаточно за благословение от вашей дочери?
Луиза и Франсуа смотрят на монеты расширенными от удивления глазами. Луидоры, наполеондоры, дукаты и прочие золотые монеты Субиру доводилось видеть очень редко. Две монетки по двадцать су для них уже целое богатство, символ благосостояния. Головокружительная куча золота на столе могла бы в один миг изменить их судьбу. Можно было бы найти приличную квартиру, думает Франсуа. Наверное, хватило бы даже на аренду мельницы. Мысли Луизы также приходят в полное смятение. У нее вырывается тяжелый вздох.
— Нет, Бернадетта никогда не благословит ваши четки…
— Моей дочке было бы достаточно, мадам, — продолжает соблазнитель, — если бы вы сами приложили четки к чему-нибудь, что носит на теле ваше дитя. За это я мог бы дать два луидора…
Луиза смотрит на Франсуа. Франсуа смотрит на Луизу. Внезапно Луиза вскакивает, выхватывает четки из рук этого странного просителя и сует их под подушку Бернадетты.
— Она всегда, когда здесь спит, кладет свои четки под подушку, — шепотом сообщает она.
Приезжий с удовлетворением сует получившие благословение четки в карман.
— Я очень вам благодарен, мадам Субиру. Моя дочурка будет счастлива. Два луидора по сегодняшнему курсу составляют пятьдесят два серебряных франка сорок сантимов. Было бы хорошо, Субиру, если бы вы расписались на этом листочке, что получили деньги. Порядок есть порядок.
— Папа и мама, только не берите денег, пожалуйста! — отчаянным голосом кричит от дверей Бернадетта, услышавшая последнюю фразу. — Дама рассердится… — Затем, чтобы загладить свой крик, она приседает перед незнакомцем и сообщает матери: — Мальчики сейчас будут здесь, мама.
Дальше происходит то, что Луиза мысленно называет «выходом на сцену Франсуа Субиру». К отцу семейства возвращается вся его внушительность, и он небрежным жестом подвигает крупно-клетчатому субъекту золото, которое как бы после совершения сделки лежало посередине стола. Затем Франсуа поворачивается к Бернадетте.
— Я не имею к этому делу никакого отношения, — величественно заявляет он. — Просто сердце твоей матери поддалось минутной слабости. Ведь на несколько су, которые я зарабатываю на почтовой станции, ей приходится кормить так много ртов. А вас, сударь, благодарю за доброту, хотя принять эти деньги не могу…
— Сделка есть сделка, Субиру, — горячится незнакомец, выпадая из роли миллионера. — Я получил товар, вы забираете деньги…
— У нас здесь нет никакого товара, — поясняет отец семейства с учтивостью испанца.
— Если вам мало двух луидоров, возьмите пять, — кричит миллионер, чей план, кажется, окончательно провалился. — Я обязан это сделать ради моей дочери, а вы — ради вашей семьи.
Бернадетте становится тошно при взгляде на бычью шею незнакомца, красную, как у индюка, и испещренную шрамами и прыщами. Незнакомец наконец берет себя в руки и меняет тон.
— Но вы все же дали мне, что я просил, Субиру, — бормочет он, подмигивая. — Я не должен был действовать так открыто…
Эти слова уже не слышны в суматохе, воцарившейся в кашо, когда туда врываются два мальчика, затем приходит из школы Мария, заглядывают в дверь любопытные соседи, прослышавшие о визите «английского миллионера». Тот, ввиду отсутствия лучших перспектив, принимает решение. Согласно желанию его нанимателей, полная сумма или хотя бы часть суммы должна остаться в кашо. Поэтому незнакомец с сердечной благодарностью и рукопожатиями прощается с супругами Субиру, по-отцовски щиплет за щеку маленькую ясновидицу, берет свой плед, цилиндр и зонтик, намеренно оставляет на столе фляжку и удаляется. У самой двери стоит маленькая деревянная скамеечка, на которую матушка Субиру обычно кладет всякий хлам. С ловкостью опытного фокусника, у которого предметы мгновенно исчезают и появляются, клетчатый на ходу кладет на край скамеечки один из соблазнительных луидоров.
Никто не заметил фокуса, проделанного незнакомцем, за исключением семилетнего Жана Мари. Жан Мари олицетворяет в этой семье практическую хватку, каковую он недавно продемонстрировал, притащив матери для варки комочки воска от церковных свечей. Жан Мари не более склонен к воровству, чем весь остальной мир, когда представляется возможность совершить его безнаказанно. Заметив блестящий луидор, настоящую сорочью приманку, о ценности которой он не имеет ни малейшего представления, мальчик вовсе не хочет сохранить эту блестящую вещицу для себя. Но он инстинктивно чувствует, что с появлением Дамы его родными овладела какая-то странная лихость, нередко заставляющая их действовать вопреки собственной выгоде. Паренек сует луидор в карман, чтобы защитить его от опасного идеализма своего семейства. Завтра он с торжеством вручит его матери, когда останется с ней наедине и Бернадетта не сможет их видеть. Проходит несколько минут, и незнакомец с множеством извинений возвращается в кашо взять забытую на столе фляжку. Он навязывает хозяину еще одну прощальную рюмку. Быстрый взгляд на скамеечку убеждает его, что визит не был таким уж безрезультатным.
В два часа пополудни Бернадетту арестовывают по дороге в школу. Некий Лео Латарп, дорожный рабочий, недавно перешедший на службу в полицию и ставший помощником полицейского, нежно берет ее под руку:
— Малышка, тебе придется пойти со мной в тюрьму.
Девочка бросает на него озорной взгляд. Она знает, что Дама ее любит. Так что могут ей сделать власти?
— Держите меня покрепче, сударь, — смеется она, — не то я убегу…
В то же время Калле берет под стражу супругов Субиру и ведет их сквозь два ряда перешептывающихся людей в здание суда. Определив в качестве места разбирательства это здание, Виталь Дютур решил показать, что шутки кончились. Кто попадает в когти следователя, не отделывается от него так легко, как от комиссара полиции. Но Создателю было угодно, чтобы орудием прокурора, главного протагониста этой жалкой комедии, оказался, к несчастью, форменный простофиля: господин следователь Рив, в доме которого, кстати, Луиза Субиру стирает белье. Государство, желая заставить Даму капитулировать, пустило в ход средства, которые никак не назовешь достойными. Но такова уж природа государства, что при крайней необходимости и угрозе оно не считает нужным разбираться в средствах. В век промышленного развития чудо несомненно является для государства угрозой, так как способно поколебать все современное общественное устройство. Ибо последнее отказалось от всех метафизических потребностей, направив их по заросшей колее на тупиковую станцию «Религия», чтобы они не мешали магистральному движению жизни. Там они благородно угасают, служа декорациями для трех событий человеческого бытия: крещения, венчания и смерти. Видения в Массабьеле привели к тому, что эти сверхъестественные осадки взбаламутились и вырвались на поверхность бытия, чего ни одно современное государство допустить не может. И Дютур, и Жакоме не такие уж подлые люди, просто они верные и добросовестные слуги государства. Они действуют, как им велит долг. Пророк Исаия услышал, как говорит Господь: «Ваши пути — не Мои пути». Точно так же государство могло бы сказать: «Ваша мораль — не моя мораль». То, за что государство должно было бы отправлять своих граждан на виселицу или в тюрьму: убийство, разбой, обман, шантаж, клевету, — оно само совершает с давних пор без малейших угрызений совести, ибо идет на все эти преступления, когда считает, что так необходимо для защиты его порядка. Впрочем, для оправдания самых ужасных своих преступлений государственный резон мог бы также сыскать оправдание в Библии, а именно слова первосвященника: «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб».
На четверг ожидают прихода к Массабьелю нескольких десятков тысяч. Государственный резон, превосходно воплощенный в Витале Дютуре, во что бы то ни стало должен воспрепятствовать такому триумфу Дамы. А что тут можно сделать, кроме как заковать ясновидицу в оковы, то есть лишить ее возможности появиться у Грота. Время не терпит. Тут уж любое средство хорошо, если оно поможет достигнуть цели. Но прокурор с самого начала допускает грубую ошибку. Из-за вечной боязни чиновника вторгнуться во владения другого чиновника он позволяет злополучному ослу Риву действовать по собственному разумению. Следователь достаточно честолюбив, чтобы постараться изобличить Бернадетту и ее родителей и доказать их вину. Но он не понимает, что дело тут вовсе не в вине, что вина — самая второстепенная и неважная вещь в этой неприятной эпопее. Речь идет прежде всего о том, чтобы на продолжительное время, до и после четверга, изолировать Бернадетту, а вместе с ней и Даму. Закон предписывает, чтобы арестованный был допрошен следователем в течение двадцати четырех часов. Что бы господину Риву не быть таким остолопом и перенести допрос на завтра, к примеру на час дня, оставив эту троицу киснуть в тюрьме всю ночь и затем еще полдня. А дальше с помощью множества разных уловок, знакомых каждому юристу, затягивать следствие, насколько будет необходимо. Но следователь Рив всего этого не понимает и потому велит немедленно привести к нему Бернадетту.
— Вот и ты, бессовестная авантюристка! — ревет он, стремясь запугать девочку до полусмерти.
— Да, сударь, это я, — отвечает Бернадетта со всем хладнокровием, на которое еще способна.
— Теперь ты отправишься в тюрьму, моя милая, никакой Бог тебя не спасет! С хождением в Грот будет покончено раз и навсегда! Не сможешь же ты принимать свою Даму за тюремными запорами?
Бернадетта чуть заметно улыбается и говорит буквально следующее:
— Que soi presto. Boutami, è qué sia soulido e piu ciabado e quem desca-perei…
Что означает:
— Я готова. Только пусть стены будут покрепче и окна с решетками, а не то я убегу…
Следователь просто столбенеет от подобной самоуверенности, которую считает чудовищной дерзостью. Затем вскакивает, хватает девочку за плечи и трясет ее:
— Куда ты дела луидор?
Бернадетта глядит на него темными глазами с поволокой так простодушно, что он поневоле отводит взгляд.
— Что такое луидор, объясните мне, пожалуйста! — просит она.
— Золотая монета, которую вы получили от приезжего господина!
— Мы ничего у него не брали, ни я, ни родители, — спокойно отвечает Бернадетта.
Тут и нужно было бы прервать первый допрос. Но ведь прокурор не пожелал самолично руководить этой позорной комедией. А Бернадетте удалось полностью вывести следователя Рива из равновесия.
— Ты в самом деле можешь свести человека с ума, бессовестная! — кричит он, размахивая колокольчиком, и велит вошедшему слуге привести на перекрестный допрос чету Субиру. Опять непростительная ошибка, на этот раз даже с формальной стороны. Жена и муж Субиру держатся неплохо. Прирожденное достоинство бывшего мельника ввергает Рива в сомнение. Из всех ответов, которые он получает, явствует их невинность. И тут Рив допускает самую серьезную ошибку из всех ошибок этого дня. Он приоткрывает участие суда в подлом заговоре, приказав позвать в залу клетчатого провокатора. Провокатор имеет настолько жалкий вид, что даже неизощренный разум супругов Субиру мгновенно постигает, какую гнусную игру с ними затеяли. Риву самому так стыдно, что хочется убежать, и он втайне обрушивает яростные проклятия на голову Дютура. В конце концов он кричит: