— Турки не осмелятся напасть на Константинополь! — в голосе купца звучала робкая надежда.
Генуэзец рассмеялся хриплым каркающим смехом.
— Кто же им помешает? Они осмеливались нападать на целые страны, владеющие сильными войсками и многочисленным населением. И покоряли их, синьор подеста! А что осталось от Византии? Дым былого могущества и дряхлые стены опустевшего города.
Подеста вскочил с места и заходил по комнате, покачиваясь и ломая себе руки.
— Это конец…. конец всего, созданного с такими трудами! За что Всевышний карает нас?!
— За вашу жадность и самонадеянность, — охотно ответил гость, наливая себе третий кубок.
— Не нужно так убиваться, синьор Ломеллино! В конфликте императора с турками колония останется в стороне и будет преспокойно набивать карманы, выворачивая их поначалу у побежденных, а затем и у победителей.
— А если султан в первую очередь обрушится на нас!? — вскричал подеста, не обращая внимания на издевательский тон собеседника. — Ведь у Галаты нет могучих стен Константинополя. Гарнизон ее слаб, а командиры наёмников продажны, как непотребные девки!
— Золото творит чудеса. В крайнем случае отделаетесь надлежащим выкупом. И еще одно сообщение, равносильное приказу: наши соотечественники должны быстро и неприметно извлечь вклады не только из византийских, но и венецианских торговых домов. Так как по некоторым сведениям война Венеции с султанатом начнется вскоре после падения Константинополя.
— Это достаточно серьёзный шаг, чтобы я или кто-либо иной мог бы взять на себя ответственность, — возразил Ломеллино. — Мне нужны веские гарантии, что это будет оправданно в дальнейшем. А перстень…. Он всего лишь вызывает доверие к твоим словам, но не более того.
Бертруччо искоса взглянул на него, вытянул из внутреннего кармана камзола свернутый в трубку пергамент и бросил его на стол.
— Этот документ многое скажет посвященному человеку.
— Сдается мне, — добавил он в полголоса, — что именно за ним, а не за моей скромной персоной гонялись те незадачливые убийцы.
Подеста взломал печать и быстро пробежал глазами по тексту. Шумно вздохнул, внимательно перечитал заново, затем приблизив пергамент к пламени свечей, принялся дотошно изучать подписи и печати под ним.
— Надеюсь, подлинность сомнений не вызывает? — осведомился гость.
Подеста отрицательно покачал головой и поднял глаза на посланника.
— Синьор не возразит, если я оставлю документ при себе?
— Синьор возражает, поскольку этот документ обязан сопровождать его повсюду.
Ломеллино пожал плечами и с видимым сожалением вернул пергамент владельцу.
— Что предпримет магистрат в ближайшее время? — спросил он.
— Республика не заинтересована в падении Византии: с османами договориться о свободной торговле будет значительно сложнее. Сенат согласен на бесплатный провоз всех желающих сразиться под стенами Константинополя. Но я сомневаюсь, что их наберется значительное число.
В наступившей тишине слабо потрескивало пламя свечей и мерно капал на поддон расплавленный воск.
— Возможно ли, что город сдастся без борьбы? — прервал молчание генуэзец.
Ломеллино сделал отрицательный жест.
— Пока у власти император Константин, это не произойдет.
— Жаль. Некоторые проблемы отпали бы сами собой.
Подеста не сводил с гостя глаз.
— Не знает ли синьор Бертруччо что-либо о намерениях святейшего престола? Не готовится ли новый крестовый поход на неверных?
— В Европе самоубийц становится все меньше.
Ломеллино отпил глоток из кубка.
— Тогда нам остается одно — надеяться на милость Божью.
Ответа не последовало. Купец заговорил вновь, убеждая скорее себя, чем собеседника.
— Уже дважды османы подступали к стенам города и оба раза уходили ни с чем. Господь не оставит нас в беде!
— Господь не оставит нас в беде….- как эхо отозвался гость, поднимаясь на ноги.
— Я устал, почтенный. Устал так, что тебе и вообразить непросто. А утром у меня еще немало срочных дел. Прикажи застелить постель, сегодня я заночую у тебя.
— Я проведу тебя в свою опочивальню, — засуетился подеста, направляясь к выходу. — Мне до утра нужно многое закончить, а сведения, полученные от тебя, при всем моем желании, не дадут сомкнуть глаз не одну последующую ночь.
Держа подсвечник в вытянутой руке, он пошел впереди освещая гостю дорогу и часто оглядываясь назад. Пройдя вдоль узкого коридора, он остановился перед дверью и приглашающе распахнул ее настежь.
— Если мое скромное ложе устроит синьора посланника, то я прошу его отдыхать спокойно до тех пор, пока неотложные дела вновь не призовут его к себе.
Генуэзец без церемоний повалился на широкую кровать, не снимая ни запыленного камзола, ни покрытых грязью сапог.
— Если синьор Бертруччо пожелает, — купец остановился в дверях, — то утром Пьеро проведет его до того места, какое синьору угодно будет назвать.
— Нет, благодарю, — ответил тот, безуспешно пытаясь подавить раздирающую рот зевоту. — В соглядатаях я не нуждаюсь.
И прежде чем подеста успел на несколько шагов удалиться от двери, он услышал приглушенный храп генуэзца, по-видимому и впрямь смертельно уставшего, давно не имевшего нормального отдыха. Ломеллино повернулся к двери и недобро прищурил глаза.
— Не нуждаешься в соглядатаях, не так ли? Вскоре ты убедишься, что обложен достаточно плотными сетями и вряд ли легко выпутаешься из них. Люди Феофана редко упускают добычу.
Тяжело ступая, он вернулся в свой кабинет и до самого утра обдумывал эти неожиданные и безрадостные вести.
Утреннее солнце окрасило в нежно-розовый цвет пушистые облака, пробудило птиц на ветвях деревьев. Громкий щебет наполнил воздух. Рассвет, набирая силу, вытеснил остатки ночной мглы из переплетения улиц.
Царственный город медленно просыпался от дремы: стали раздаваться голоса людей, звуки отворяемых ставен и дверей. Застучали на булыжнике окованные железом колеса арб и телег; заскрипели оси груженных повозок, перебиваемые дробным стуком копыт ослов и мулов. Тяжело топоча, ночная стража удалилась на покой, уступая улицы и площади во владение толпам торговцев, мастеровых и разносчиков овощей.
У городских ворот, в скоплении селян, направляющихся в Константинополь, возникла небольшая заминка: шестеро всадников в запыленных кольчужных костюмах уверенно расталкивали лошадьми толпу простолюдья. Городская стража преградила было проезд, но дюжий десятник, взглянув в лицо головного всадника, сделал своим воинам разрешающую отмашку рукой. Маленький отряд миновал городские ворота и рысью устремился к центру столицы.
— Кто это? — один из стражников приблизился к командиру и кивнул в их сторону головой.
— Видать, какие-то важные птицы?
— Послушай, умник, — перед подчиненным десятник не счел нужным скрывать дурного настроения, — занимался бы ты своим делом. А если и впредь тебе повстречаются эти люди, постарайся не встревать у них на пути.
— Эй, хватит там копаться! — заорал он на кучку селян, пытающихся растащить сцепившиеся колесами телеги. — Долго будете загораживать проезд? Быстрее шевелитесь, я вам говорю!
Десятник зашагал вперед, щедро награждая тычками попадающих под руку людей.
Оборванный старик, удобно устроившись на пересечении двух улиц, просительно тянул руку к прохожим. Кое-как прикрытое лохмотьями тело сотрясалось в мелком ознобе, то ли от прохлады раннего утра, то ли от старческой немощи. Удлиненное иссохшее лицо с полуприкрытыми гноящимися глазами не выражало ничего, кроме терпеливого ожидания и безропотного покорства судьбе. Плаксивым монотонным голосом он тихо и невнятно бормотал себе под нос заученные слова, пытаясь высмотреть крупицу сострадания в проплывающих мимо него лицах. Сострадание, сильно смахивающее на брезгливую жалость, порой оборачивалось звенящей на камнях монеткой и тогда старик ловил ее опрокинутой горстью руки, как ловят дети полевых цикад.
Эти металлические кружочки много значили для него: они ненадолго воскрешали то единственное, что еще удерживало нищего в его никчемной жизни — его воспоминания. На эти монетки (когда их соберется с полпригоршни) в ближайшей таверне ему нальют пузатый кувшинчик вина; немного, всего лишь на пару десятков глотков. И это вино, невыдержанное и кислое, разольется по жилам подобно горячей неугомонной крови, встряхнет и напружинит дряхлые мышцы и он вновь ощутит в своем теле былую силу и молодой задор. Прошлое воскреснет и окружит его веселым хороводом призраков, давно уже канувших в небытиё. Он застучит кулаком по столу, затянет надтреснувшим голосом боевую песнь и станет окидывать окружающих вызывающим взглядом, требуя к себе внимания и уважения.
Прохожий, будь милосерден! Кинь в побитую глиняную плошку затерявшуюся на дне кошелька медную мелкую монетку!
Приближающийся цокот копыт заставил старика насторожиться. Острый слух попрошайки сделал мгновенный вывод и он быстро отполз к стене, чтобы не быть втоптанным в мостовую.
Всадники торопились. Подъехав к мрачноватому двухэтажному особняку, ворота которого растворились при первом же стуке, они поочередно исчезли в арочном проеме. И створы, обшитые листовой медью, столь же бесшумно закрылись за ними.
Спустя час стук копыт вновь потревожил нищего. Вжавшись в стену, он по-птичьи втянул голову в плечи, но успел отметить про себя, что число верховых сократилось наполовину, а старший из них уже успел сменить кольчугу и дорожный плащ на темный кожаный камзол.
Проехав полгорода, всадники осадили лошадей у въезда в парк, окружающий дворцовый комплекс. Предводитель соскочил с коня и бросил поводья одному из сопровождающих. Приблизившись к страже на воротах, он молча указал на жетон на груди с вытесненным изображением двуглавого орла. Гвардейцы расступились и он быстрым шагом направился к полускрытому кронами деревьев дворцу.
Поднявшись по лестнице и пройдя полутемными галереями дворца, гонец направился прямо к дверям императорского кабинета. Здесь, у входа дорогу ему вновь преградили скрещенные алебарды. Остановившись, он повернулся к сидящему в кресле начальнику караула.
— Его величеству императору срочное послание от Феофана Никейского.
Капитан гвардейцев узнавающе глянул на него, встал, приблизился к дверям, осторожно постучал и прошел в помещение. Вскоре дверь распахнулась перед гонцом.
— Император примет тебя.
В просторной зале, одну из стен которой полностью занимали три больших арочных окна, к нему повернулись двое. Один из них, стоящий возле высокого секретера, был долговяз и сухопарен, с острой козлиной бородкой на костистом лице. В правой руке он держал гусиное перо, ладонь другой придерживала развернутый список пергамента. По-видимому, его только что оторвали от доклада и он был недоволен помехой.
В другом человеке безошибочно угадывался правитель. Крупную, широкую в кости фигуру венчала массивная голова с высоким, благородной формы лбом; волевое лицо обрамлялось аккуратно подстриженной бородкой, зачесанные со лба каштанового цвета волосы красиво оттеняли необычную белизну кожи. В его жестах и во взгляде проступала спокойная, уверенная в себе сила. И властность, внушающая уважение окружающим.
Темные глаза из-под сдвинутых густых бровей императора испытывающе взглянули на вошедшего.
— Что привело тебя к нам?
Он хорошо знал склонившегося перед ним человека — Алексий, доверенное лицо Феофана Никейского, искусного дипломата и главы разведывательной службы, не раз служил посредником между ними.
— Досточтимый Феофан поручил мне передать вашему величеству послание, добавив при этом, что оно имеет чрезвычайную важность.
Константин кивнул секретарю. Тот принял из рук Алексия свернутую в трубку бумагу, сломал печать и развернул послание.
— Читай, Георгий.
Секретарь слегка прокашлялся и приблизил бумагу к глазам.
«Его величеству василевсу Константину ХI Опасность надвигается, государь. Сегодня мною получены достоверные сведения о начавшемся по приказу турецкого султана возведении на левобережной, западной стороне Босфора сильной крепости. Угроза, связанная со строительством, достаточно очевидна и не скрывается врагом — будущая
крепость способна в любое время перекрыть движение судов по проливу, отрезав Константинополь от привозного зерна…..»
Лицо василевса окаменело, пальцы непроизвольно сжали край туники. Он повернулся, приблизился к окну и глядя в невидимую точку, скрестил на груди руки.
— Почему ты остановился? Читай! — донесся оттуда его голос.
«….Помимо этого спешу сообщить, что перехваченные нами турецкие гонцы, а также люди из окружения султана указывают на концентрацию османских войск в Анатолии. В большинстве своем это мобильные части, способные двинуться в поход по первому приказу.»
Секретарь свернул послание и замер в выжидательной позе.
Император медленно повернулся, сделал несколько шагов в направлении стола и остановился возле него.
— Поначалу султан шлет нам послов с почтительной просьбой уступить ему эти земли, затем самовольно захватывает их, даже не потрудившись дождаться от нас ответа. Его наглость начинает переходить все границы, но мы положим этому конец!
Константин склонился над картой. Не поднимая головы, обратился к секретарю.
— Подготовь послание, Георгий. В котором мы, правитель Империи ромеев, заявляем протест против захвата исконно византийских земель, возведения на них каких-либо укреплений и требуем объяснений данного поступка султана.
Секретарь поклонился и вышел из кабинета. Император повернулся к Алексию.
— Ступай и ты. Передай нашу благодарность Феофану и пожелание и впредь незамедлительно получать все сведения о событиях, имеющих прямое или косвенное отношение к государству.
В опустевшей зале василевс долго всматривался в расстеленную на столе карту. Где-то там, у кривой бирюзовой ленты, где берега пролива смыкаются на расстояние пушечного выстрела, уже начинают закладываться первые камни форта, способному подобно тромбу в артерии блокировать подвоз провианта в столицу, поставив ее тем самым на грань катастрофы.
ГЛАВА II
Каждое утро, с наступлением рассвета, оживали прибрежные скалы. Дым разжигаемых костров начинал стелиться по земле. Груженные битым камнем подводы цепочкой тянулись вверх по укатанной дороге; возницы на них кричали и хлопали бичами, пытаясь ускорить неторопливую поступь волов. У кромки берега уже слышались людские голоса, отдельные выкрики и звуки сигнальных рожков.
Далеко в стороне, у каменоломен, на обширном открытом пространстве, громко звенело железо — работники обтёсывали извлеченные на поверхность известковые глыбы.
Длинные вереницы невольников с каменной поклажей на спинах струились между скал по направлению к воде; другая часть рабов толкала впереди себя двуручные тачки с песком и известью. У самого берега, всего лишь в полусотне шагов от воды, суетились тысячи умелых каменщиков, согнанных сюда, на берега Босфора, со всех концов подвластных султану земель. Каждому из них выделялся определенный участок застройки и двое рабов-подручных. Контуры намеченных строений, обозначенные колышками и бечевой, постепенно вырастали в стены, прибавляя в день порой по два-три фута.
Время шло. Солнце все выше поднималось над горизонтом, наполняя воздух удушливым зноем. Но стройка, как гигантский муравейник, не останавливалась ни на миг. Хотя полдень еще не наступил, люди уже начинали выбиваться из сил. По лицам работников струился пот, блестели влажные дорожки на голых, покрытых пыльной коростой телах. Немеющие от однообразной работы мышцы сводились в судорогах; легкие, подобно кузнечным мехам, с всё чаще и чаще с натугой втягивали в себя стоячий влажный воздух; подошвы ног в кровь стирались на усыпанных щебнем дорожках.
Пройдет еще немного времени и отлаженный механизм начнет давать сбои. То там, то тут покатятся под уклон тяжелые тачки, подминая под себя изнуренных людей. Все чаще каменный груз начнет вырываться из слабеющих рук. И не останется более сил, чтобы вновь взвалить на спину неподъемную ношу. И тогда голоса надсмотрщиков перейдут в крик, начнут свистеть бичи из воловьих шкур, оставляя на сожженных солнцем спинах длинные кровавые полосы. Крики истязаемых людей сольются с рыком пьянеющих от собственной жестокости надзирателей. Продвижение быстро восстановится, груз будет подобран кем-то другим, а виновный так и останется лежать на земле, пока специальные бригады могильщиков не оттащат крючьями бездыханное тело прочь. Они отволокут его к широким погребальным ямам, над которыми с монотонным жужжанием висят тучи трупных мух и сбросят вниз, на дно, где тела еще вчера убитых непосильной работой людей лишь слегка присыпаны землей.