Председатель прибавил ходу. Прорезав толпу, он подбежал к театру, но попасть внутрь не смог. В дверях билась и верещала Крыся — закопченная, дымящаяся. Она рвалась на улицу, но перекладина креста, к которому Крыся была привязана, не проходила в дверь.
Сзади суетился Искремас. Он еще раз приналег, и ему удалось выпихнуть крест, а вместе с ним и Крысю наружу. Сам же Искремас нырнул обратно в дым.
Председатель отвязал тлеющую Крысю от креста и накинул на нее свою шинель.
В это время из дверей выбежал Искремас, волоча за собой театральный занавес.
— Первый блин комом! — закричал он и обвел собравшихся радостными глазами. — Но все равно, это было грандиозно!
— Шо вы этим хочете сказать?! — строго спросил председатель.
— Товарищ председатель? — всунулся в разговор иллюзионщик. — Отберите у него мандат!
— Мандат! Никакого мандата ему не давали. — Председатель повернулся к Искремасу: — Значит, театр заняли самочинно, да еще и людей пожгли? Ось, дивчину осмолил, як порося!..
На крыше театра маляр и Охрим, с ведрами в руках, деятельно тушили пожар. А Искремас прижимал к груди занавес, словно спасенное в бою знамя, и объяснял председателю ревкома:
— Поймите, я хотел расшевелить обывателей… Даже напугать их… Но не бенгальским же огнем!.. Настоящему искусству нужен огонь, который бушует, который жжет! А кулиса загорелась случайно.
— Вот и вышло, что ваша идэя глупая и вредная для народа, — сказал председатель наставительно. — Почему вы не пришли посоветоваться? Мы бы вас научили, шо в театре можно, а шо нельзя.
Искремас затрясся от злобы.
— Ну, знаете… Если каждый дурак начнет меня учить…
— Шо вы этим хочете сказать?
— Что вы дурак.
Собравшиеся вокруг зеваки ахнули, Крыся охнула, но председатель и бровью не повел.
— Понятно, — сказал он и поманил рукой двух здоровенных парней. — А ну-ка, возьмите этого гражданина под арест.
— Да кто вы такой? — заорал Искремас. — Как ваша фамилия?
— Я-то знаю, кто я такой, — усмехнулся председатель. — А кто вы такой, это еще надо прояснить… Тут приезжал один артист, раввин… Не, не раввин. Брамин. Индийские фокусы показывал… Такой пройдисвит! Две керосиновые лампы с театра увез… Со стеклами.
— Не чепляйтесь до него! — закричала Крыся и стала отпихивать председателя подальше от Искремаса. — Вин божевильный, нерозумный… Чи вы не бачите?.. Дядько Якиман, пийдемо до дому!
— Обожди, Крыся! — сказал Искремас. Сощурившись, он глядел на председателя. — Все, что я делаю, я делаю для революции. И предан ей не меньше, чем вы. А меня под арест?.. Дудки! Ничего у вас не выйдет. Я свободен, как ветер. Я здесь проездом!..
— А я так думаю, шо вы у нас погостюете. — возразил председатель и кивнул хлопцам.
Двое активистов повели Искремаса в тюрьму Он шел, то и дело пожимая плечами» с горькой и недоуменной улыбкой на губах.
А председатель шагал в другую сторону. За ним бежал иллюзионщик и на бегу приставал:
— Тысячу раз извиняюсь, могу я занять помещение?
Сегодня председатель Сердюк проводил в ревкоме разъяснительную работу среди нацменьшинств. Те держались двумя кучками: у правой стенки — цыгане, у левой — пожилые евреи.
— Товарищи трудящиеся цыгане, — степенно говорил председатель. — Вы должны в корне изменить свое отношение к лошадям… — Он повернулся налево. — А вы, товарищи трудящиеся евреи, должны в корне изменить…
Речь председателя прервал вбежавший в комнату писарь Охрим. Нагнувшись к уху председателя, он тихо и торопливо сказал:
— Товарищ Сердюк, плохие дела. Белые…
— Белые? Ты шо, пьяный?.. Банда!
— Какая там банда… Говорят вам, белые!.. К городу подходит белый полк. Не знаю, откуда взялись, но только идут с царским знаменем, в погонах, и есть у них артиллерия…
В подвале, который служил тюрьмой, содержался один арестант — Искремас. Съежившись в кулачок, накрывшись с головой пиджачишком, он спал на нарах.
Дубовая дверь с грохотом распахнулась и снова захлопнулась, пропустив в подвал предревкома и его писаря. Искремас вскочил со своих нар, будто его взрывом подбросило:
— Меня с утра не поили, не кормили!.. Что это такое? Где я нахожусь?.. В белой контрразведке?!
— Объясняю, — неторопливо ответил председатель, — в настоящий момент вы действительно находитесь в белой контрразведке… И мы тоже.
Только сейчас Искремас заметил, что оба ревкомовца без оружия и даже без поясов, а левая рука у председателя обмотана бурой от крови тряпкой.
— То есть как? — спросил артист упавшим голосом. — Что случилось?
Писарь Охрим не выдержал и улыбнулся.
— Белые в городе, — объяснил он.
Дверь распахнулась. На пороге стоял солдат, на плечах у него были погоны, а на фуражке — овальная кокарда.
— Который тут артист? А ну, выходи!..
У Искремаса на лбу заблестели бисеринки холодного пота. Он попробовал улыбнуться — ничего не получилось.
— Значит, меня первого, — сказал он ревкомовцам. — Прощайте, товарищи! Если останетесь живы, напишите Луначарскому, что…
— Давай, давай! Шевелись!
И дверь за Искремасом захлопнулась.
Штаб белого полка вселился в комнаты ревкома. Саперными лопатками солдаты соскребали со стен агитживопись, нагнанные в большом количестве бабы мыли полы. У тех и у других работа шла неспоро. Солдатики отвлекались, чтобы похлопать мойщиц по вздыбленным задам. Бабы отмахивались мокрыми тряпками.
Табличка «Председатель ревкома» исчезла, а на гвозде вместо маузера висела сабля с офицерским темляком.
Под саблей сидел молодой веселый штабс-капитан и беседовал с Искремасом.
— Искремас? — удивлялся он. — Смешная фамилия. Что-нибудь французское?
— М-м… Не совсем, — выдавил из себя Искремас. Он сидел напряженно и неудобно, не касаясь лопатками спинки стула.
— Так вот, господин артист, открою вам военную тайну: мы идем в Крым, к генералу Врангелю. Здесь мы только на биваке. Но! Штабс-капитан строго постучал пальцем о край стола. — Но в городе пускай думают, что мы тут прочно и надолго! Нормальная жизнь, процветание искусств, торговли и ремесел… Посему обращаюсь к вам с покорной просьбой: устройте для нас гала-представление…
Искремас тоскливо смотрел на него. Сердце подсказывало, что с этим веселым штабс-капитаном шутки плохи. Тем не менее он сказал:
— Я не могу.
— Почему? — нахмурился штабс-капитан. — Это даже невежливо. Я ваш ангел-спаситель. Я вас выпустил из каталажки.
— Видите ли… Э-э… Простите, как ваше имя-отчество?
— Мое имя-отчество — господин штабс-капитан, — строго сказал офицер.
— Э-э… господин штабс-капитан, мой театр — это парэкселянс, театр Шекспира… Я не могу в короткий срок…
— Помилуйте, маэстро! Какой Шекспир? — Штабс-капитан опять развеселился. — Кто его будет смотреть? Вы да я?.. Слепите на скорую руку дивертисментик — куплеты, еврейские рассказики, дансапаш… Наши дамы вам помогут.
Сквозь открытую дверь Искремасу видны были равнодушные бабьи зады, серые затылки солдат, скребущих стену. Никому не было дела до того, что сейчас артист подпишет себе смертный приговор.
— Все равно не могу, — сказал Искремас и поднялся со стула. — Это против моих убеждений.
— Так вы у нас идейный? — протянул штабс-капитан и, зажмурив один глаз, поглядел на Искремаса, будто целился. — Господи, ты слышишь? У актеров тоже убеждения… Что за страна!.. Адвокаты — Мараты, землемеры — Робеспьеры. Каждый провизор — Гарибальди!..
Его тираду прервал неожиданный и громкий шум. Четверо солдат под руководством унтера пытались втащить в комнату огромный, обитый железом сундук. Поскольку сундук в дверь никак не проходил, исполнительные солдаты стали выбивать дверную раму прикладами.
— Куда? — заорал штабс-капитан. — С ума посходили?
— До вас, васбродья, — сказал унтер. Унтер был калмык.
— Ты, Чингис-хан! Это же архив! Тащи его в подвал.
Накричав на унтера, штабс-капитан снова занялся Искремасом.
— Так вот, господин Карл Моор. Стало быть, мы вам плохи. А что вы будете делать без нас? — Он показал подбородком на моющих полы баб. — Все на четвереньки станете, как вот эти Каллипиги! Станете на четвереньки и будете играть в обезьян!
Офицер помолчал, а потом сказал весело, как в самом начале разговора:
— Счастье ваше, что вы напали на человека мягкого, терпимого… Вот поймали мы двух местных комиссаров. Я и с ними по-человечески. Другой бы пристрелил на месте — а я нет! Я их буду судить. По закону. И повешу — тоже по закону… Короче говоря, засуньте свои убеждения в задницу! Идите и готовьте спектакль!..
Иллюзионщик снова был изгнан из храма искусства. На сцене под аккомпанемент пианино две дамы мелодекламировали:
Три юных пажа покидали
Навеки свой берег родной.
В глазах у них слезы блистали,
И горек был ветер морской…
На дамах были трико, испанские трусы и бархатные береты. Одна из дам, кроме того, была вооружена алебардой. Это шла репетиция.
В первом ряду, сгорбившись, упираясь кулаками в колени, сидел Искремас. За его спиной стояла Крыся с солдатским котелком в руках.
— «Люблю золотистые косы!» — выкрикнула одна дама и оперлась на алебарду.
А вторая, указав пальцем, пояснила:
— Так первый, вздыхая, сказал…
— «Пойду умирать под утесы, где плещет играющий вал!» — закончила дама с алебардой и вздохнула так глубоко, что на ней что-то лопнуло, видимо, лифчик. Дама схватилась за плечо и спросила у пианистки: — Поленька, у вас найдется иголка?
— Владимир Павлович, у нас катастрофа! — сконфуженно сказала Искремасу вторая дама. И оба пажа скрылись за пианино — производить починку.
— Дядько Якиман, поишьте, — сказала Крыся и поставила котелок на скамейку рядом с Искремасом.
— Я не испугался их угроз, — невпопад ответил артист. Он думал про другое. — Ну что ж, они бы меня расстреляли. Подумаешь!.. Но я артист. Я должен ежедневно упражняться в ремесле, как скрипач!.. И даже не в этом дело. Понимаешь, они мои враги!.. И я должен сражаться с ними. Всегда, в любых условиях. Ведь я же могу в самый пошлый фарс вложить иносказание, некий скрытый смысл. Ведь, правда, Крыся?
— Вы поишьте.
— Отстань!.. Я тебе скажу больше: театр — это мое оружие! И я просто не имел права бросать его. Вместо меня сюда пришла бы какая-нибудь мразь и поставила бы… Не знаю, что… «Жизнь за царя»!..
Искремас со злобой поглядел на сцену.
Дамы уже успели вернуться и теперь декламировали, принимая разные позы:
А третий любил, королеву.
Он молча пошел умирать.
Не выдержав, артист вскочил и замахал руками:
— Не то! Не то! Не то!.. Сделаем по-другому! — Он взбежал на сцену и стал объяснять огорченным дамам: — Поймите, сейчас война! Сейчас все прекрасно знают, как и почему люди идут умирать!.. А эти голубые сопли никому не нужны!
— Я исполняла это в Ростове, в офицерском собрании, — жалобно сказала дама с алебардой. — Меня на руках носили!
— Кто вас носил? Иван Поддубный? — желчно спросил Искремас. Он подбежал к пианино и сыграл мелодию «Пажей» на какой-то свой манер: в лихорадочном темпе, бесстыдно-весело.
— Вы будете петь и двигаться вот так! Пошлость мы доведем до абсолюта.
Он показал как, и дамы испуганно ахнули:
— Но ведь это выйдет шансонетка!
— Выйдет именно то, что нужно! В этой белиберде появится зловещий юмор!.. Прошу!
Искремас оседлал алебарду, как деревянную лошадку, и поскакал вокруг сцены, непристойно оттопырив зад. Дамы скакали за ним, вскидывали ноги и пели:
Три юных пажа покидали
Навеки свой берег родной!
В глазах у них слезы блистали…
Крыся смотрела на эту вакханалию с нескрываемым омерзением.
— Пане режиссер! — негромко позвали из зала. — Можно вас на минуту?
Искремас оглянулся и похолодел: между скамейками стоял ревкомовский писарь, тот самый, которого штабс-капитан собирался повесить по закону. Был Охрим в своих галифе и хромовых сапогах, только на плечи накинул рыжую домотканую свитку. Свитка эта была вся мокрая: на дворе шел дождь.
— Вы ко мне, това… э-э… сударь? — спросил Искремас дрогнувшим голосом. И вслед дамам: — Продолжайте.
По дороге на сцену Охрим забрал из Крысиных рук котелок с обедом. Девчушка пискнула протестующе, но Искремас замахал на нее руками, приказывая молчать.
Рядом со сценой был чуланчик — то ли гримерная, то ли комната режиссера. Туда и завел Искремас писаря.
— Они вас отпустили?!
— Они отпустят! — усмехнулся Охрим и пригладил ладонью мокрые волосы. — Утекли мы с председателем.
Рассказывая, он выуживал из котелка картофельные блины-дранцы и с нагулянным в тюрьме аппетитом поедал их.
— Вы можете на меня положиться!.. — сказал Искремас с жаром.
Писарь снисходительно улыбнулся:
— Я тут у вас дождь пересижу.
Искремас заволновался:
— Конечно! Конечно!
За дощатой стенкой затопотали сапоги, забрякали шпоры, раздались офицерские голоса:
— Анюта, Маргарита Власьевна! Какое зрелище очам!
— Ор-ригинально! Ор-ригинально!
Искремас с тоской огляделся: запасного выхода в чулане не было, окон — тоже.
— А где ваш деспот и тиран?
Дамский голос ответил:
— Уединился вон туда…
— С хористочкой?.. Сейчас мы нарушим ихний тет-а-тет!
За стенкой засмеялись, заговорили все вместе, так что слов было не разобрать.
Охрим неторопливо отцепил от пояса фляжку-манерку. Из ее горлышка почему-то торчал фитиль. Писарь чиркнул спичкой, и фитиль, потрескивая, задымил голубым дымком.
— Что это? — прошептал Искремас.
Охрим ответил, не понизив голоса:
— Бомба, самоделочка… Были фабричные, да кончились.
Он поставил бомбу на пол у своих ног, достал кисет и стал сворачивать цигарку.
— Теперь пускай заводят, — сказал он. — В случае чего, тикайте через зал…
Искремас стиснул между коленями обе ладони — чтоб не дрожали. Офицеры за стенкой по-прежнему любезничали с дамами.
Цигарка была готова. Охрим взял с пола бомбу и прикурил от тлеющего фитиля, который уменьшился уже почти вдвое. Искремас, чтоб не глядеть, отвернулся. А писарь поставил бомбу на место, взял со столика коробку с гримом и уважительно понюхал.
— Товарищ режиссер, — сказал он, смущаясь. — Вот можете вы определить человека — годится он в артисты или нет?
— А почему это вас интересует? — спросил Искремас по-прежнему шепотом.
Писарь застеснялся еще больше.
— Вообще-то, ведь я учитель… И театр для меня — мечта… Как вам выразить? Звезда на небе жизни. А вот храбрости не хватает…
За перегородкой сказали:
— Господа, дождик поутих.
Снова застучали сапоги: это офицеры уходили.
Охрим прислушался, сказал:
— Ну, добре. За театр мы после поговорим.
— Конечно, конечно, — поспешно согласился Искремас. Ему очень хотелось, чтобы опасный гость ушел, но попросить об этом было стыдно.
Охрим поплевал на пальцы и притушил фитилек своей самодельной бомбы. Искремас тоже поплевал и потискал в пальцах потухший фитиль — для верности. Усмехнувшись, писарь встал.
Вместе с Искремасом он вышел на сцену, где обе артистки галопировали под музыку верхом на алебарде.
Писарь неторопливо прошел через зал и скрылся за дверью. А Искремас стоял и смотрел на скачущих дам.
— Знаете что, — сказал он внезапно. — Это не годится… Делайте, как было раньше.
Не прощаясь, он направился к выходу.
Крыся стояла в дверях и с интересом глядела на улицу.
— Я передумал, Крыся, — сообщил ей артист. — Пускай эти дурочки делают по-своему… Женщину нельзя унижать. Нельзя ее показывать в смешном и жалком виде. Женщина должна быть всегда прекрасна… Понимаешь?