Под звуки «Половецких плясок» дама на экране разделась и осталась в купальном костюме. Супруг последовал ее примеру.
— Рабочий в шахте, крестьянин в поле, а буржуй-кровосос на Черном море! — комментировал в темноте иллюзионщик. — Вот он, его благородие, а с ним и его отродие!..
Зрителями были предревкома, писарь Охрим и трое бойцов-чоновцев. Товарищ Сердюк глядел на экран, слушал и одобрительно кивал головой. Лоб у него был забинтован — видно, царапнуло белой пулей.
Из моря вылез отрицательный герой в полосатом купальнике.
— Полюбуйтесь, товарищи, на заморского франта! Его в Россию прислала Антанта, — объявил иллюзионщик.
Председатель хохотнул и хлопнул Охрима по коленке.
— Это хорошо, — похвалил он. — Это в самую точку.
Полосатый франт увел даму в кусты.
— Вот какие безобразия творит всемирная буржуазия! — послышался очередной комментарий.
Дверь антрепризы приоткрылась, и вместе с лучом света внутрь проник Искремас. Садиться он не стал, а скромно прижался к стенке.
На экране уже бушевали волны, скорбела безутешная мать.
— Вот так и мы утопим вскоре барона Врангеля в Черном море! — бодро провозгласил иллюзионщик» и лента кончилась.
— Ну, это ты перегнул, — сказал товарищ Сердюк. — Это все ж таки дите утопло. При чем тут Врангель?.. А в остальном я не против. Работай, агитируй.
Искремас вопросительно кашлянул. На него оглянулись.
— Товарищ председатель, — сказал артист и попробовал улыбнуться. — А я к вам со старой просьбой. Нельзя ли мне занять это помещение? Я б его использовал по прямому назначению.
Искремас не пытался состязаться с иллюзионщиком и говорить стихами: просто ему казалось, что солидные слова «помещение», «назначение» будут понятны и милы председателю. Но артист ошибся и на этот раз.
— Неверно вы рассуждаете, — обиделся предревкома. — У товарища искусство для сегодняшнего момента. Оно и веселит и против контры гневает.
Иллюзионщик победно посмотрел на Искремаса и даже подмигнул ему. Вот этого делать не следовало.
— Да он для любого момента! — трясясь от ярости, закричал артист. — Он при белых…
Иллюзионщик вжал голову в плечи, а Искремас осекся на полуслове.
— Шо вы этим хочете сказать? — настороженно спросил председатель.
— Он сам знает что. А я больше не скажу ни слова.
— А все ж таки?
Искремас молчал, Молчал и иллюзионщик. Ответил за них Охрим.
— Известно что, — весело сказал писарь. — Сотрудничал с белыми.
— Он тоже сотрудничал! — взвизгнул иллюзионщик.
— Ты на товарища Искремаса не клепай! — рявкнул Охрим. — Он при белых подпольщиков прятал. Лично меня… А ты им крутил свою шарманку. С контрреволюционным объяснением!
Иллюзионщик был слабый человек.
— Под силой угрозы, — залепетал он, топя себя окончательно. — Под страхом… Не имея в виду… Вова, скажи им!..
— Это верно, он попал в трудную ситуацию, — начал было Искремас. Но Сердюк его не слушал. С обидой и презрением он смотрел на иллюзионщика.
— Так ты перевертень?.. Филиппов! Гавриш!.. Арестуйте его.
Два бойца подошли к иллюзионщику. Один похлопал его по карманам, провел ладонями по бокам, ища оружие.
— Ого! — сказал он озадаченно. — Тут что-то есть.
— Погляди, — распорядился председатель.
Иллюзионщика повели в гримерную. Искремасу стало не по себе. Его грызли не то жалость, не то стыд.
— Собственно, это было чисто словесно. Может быть, он действительно не хотел…
Боец, обыскивавший иллюзионщика, вышел из гримерной, неся в руках какую-то засаленную матерчатую кишку.
— Вот, — сказал он и тряхнул. Из кишки полезли царские золотые десятки. — И документов у него полна пазуха — на разные лица…
Председатель мрачнел все больше и больше.
— В трибунал его!.. Как спекулянта и контрика.
Из гримерной на коленях выполз иллюзионщик.
Спущенные при обыске штаны волочились за ним, словно кандалы. Он дополз до рампы и простер руки к председателю, в зрительный зал…
По базарной площади носились ошалелые от собственного шума мальчишки. Один крутил ободранную — медные потроха наружу — шарманку, другие гоняли колеса от велосипеда и круглые жестяные коробки из-под пленки. Много радости было и от самой пленки: ее можно было разматывать на бегу трещать ею и, конечно, поджигать. В воздухе плавал вонючий белый дым.
Искремас стоял в дверях театра и с ужасом смотрел на эту тризну по иллюзионщику. Потом сунул руки в карманы и зашагал через площадь быстро и решительно, как будто его ждало неотложное дело. С соседней улицы доносился вой плакальщиц: кого-то хоронили. Искремас свернул в другую сторону.
…Крыся накрывала на стол. Вокруг керосиновой лампы вились ночные бабочки.
Дверь халупы распахнулась, и вошла женщина — рослая, цветущая, сияющая медным румянцем, как самовар.
— Здравствуйте вам, — робко сказала она Крысе. Из-за ее спины показался пьяненький Искремас.
— Крыся, познакомься с моей знакомой. И прости меня за плеоназм… Это очень милая и добрая женщина…
Он поставил на стол бутылку самогона. Женщина застенчиво хихикнула. Искремас погрозил Крысе пальцем:
— Не смотри на меня так… Ну, пьяный… Ну, скотина.
Женщина опять хихикнула, а он печально улыбнулся Крысе.
— Не надо, чтоб ты это видела… Дай нам, детка, что-нибудь поесть — а сама уйди к соседям.
Крыся молча подвинула к нему чугунок с кашей и отошла к печке.
Решившись, женщина присела на скамью.
— Чего же нам не хватает? — вслух размышлял Искремас. — Огурца! Классическая триада: актер, водка и соленый огурец… Крысечка, есть у нас огурцы?
— Есть, — сказала Крыся, схватила с печки ухват и стукнула Искремаса по макушке.
— Что?.. Зачем?!
Крыся стукнула его еще раз. Окончательно застеснявшись, гостья встала и попятилась к дверям. Уже из-за порога она попрощалась:
— Бывайте здоровы.
— Зачем ты меня бьешь? — сказал Искремас. — Ты жестокая девочка, я это понял еще тогда… — Он подпер кулаками свои небритые щеки. — Как это ужасно!.. Я погубил человека. Понимаю — революция сурова, она не терпит грязи, а он был грязный человек… И все-таки это ужасно.
— Та вы его не за революцию сгубили, — беспощадно сказала Крыся. — Вы с им той амбар не поделили… Скильки места на Земле — а вам двоим тесно было!..
— Правильно, — кивнул Искремас. — Правильно, добивай меня. Ну что я сделал за свою жизнь?.. Шумел, обещал — я талантливый, я потрясу мир… А если взять и заглянуть самому себе в глаза? Почему ничего не получается?.. Да… Гений и злодейство — две вещи несовместные.
Он побрел к окну и взял с подоконника альбомы с рецензиями.
— К черту… К черту… И хулу, и хвалу.
Хулу Искремас решительно бросил в печку, а тощенький альбом с лавровым венком повертел в руках и положил обратно на подоконник.
Крыся смотрела на него с ненавистью и болью.
— Вы хочете, чтоб я вас пожалела… А много вы меня жалеете? — закричала она. — Живу при вам замисть собачонки… Вы ж не видите кругом, вы слепый, як крот!.. Ну и оставайтесь сами. Водите сюды ту страхолюду… А я не можу. Я уйду куда-нибудь.
— Правильно, — опять согласился Искремас. Он глядел на керосиновую лампу. По бумажному абажуру ползла ночная бабочка. — Эта бабочка похожа на рыжие усы, — сказал вдруг артист. Он взял бабочку, на секунду приложил к верхней губе, а потом отпустил. — Все правильно, Крыся. Кроме одного… Уйду я. А ты останешься здесь. Это все будет твое…
Он встал, забрал со стола бутылку и шаткими ногами пошел к двери.
…Было воскресенье, базарный день. Предревкома с писарем. Охримом пришли, по обыкновению, поглядеть, как идет торговля, не нарушаются ли советские порядки.
Торговцы и покупатели уважительно здоровались с начальством. Те отвечали, но рассеянно, потому что говорили между собой о важных делах.
— Да… Остались мы вовсе без культуры, — вздыхал Сердюк, глядя на заколоченную досками дверь театра. — Найти бы мастера, карусель наладить…
Охрим неприязненно покосился на председателя, но ничего не ответил.
Краснощекий мясник, мимо которого они проходили, воткнул свою секиру в колоду и поздоровался:
— Доброго здоровьичка, товарищ Сердюк!
Кивнув в ответ, Сердюк продолжал свой разговор с Охримом:
— Но это дело десятое… А нетерпящая наша задача — с бандой надо кончать.
— Это я давно слышу, — с некоторой досадой сказал писарь. — Только где она, та банда?
Сердюк пожевал губами, прежде чем ответить.
— Сдается мне, что мы не там шукали… Мы все гадаем, откуда она прилетает, а может, она ниоткуда не прилетает… Может, эта банда своя, городская.
Охрим даже рассмеялся:
— Тю на вас!.. Тут и людей таких нема. Для банды нужны рубаки!
— О! Сам городской голова, а с ним пан писарь! — приветствовал проходящих старичок провизор с крыльца своей аптеки.
Сердюк без улыбки кивнул, ему и повернулся к Охриму:
— Много ты знаешь… Може, этот престарелый — он тоже в банде.
— Если у вас такие думки, — медленно сказал Охрим. — Так чего ждать?.. Подозрительных всех под замок. Накормим их селедкой, а водички не дадим. Враз дознаемся, кто у нас бандиты!
— Ой, Охриме, Охриме, — вздохнул председатель. — При такой методе мы и окажемся главные бандиты — ты да я.
— Я, может, и окажусь, — усмехнулся Охрим. — Но вы никогда. Вы ведь у нас святой человек.
Председатель не улыбнулся в ответ.
— Ты, говорят, тоже святой. В монастырь чего-то ходишь. Это зачем?
— А, брешут люди, — отмахнулся Охрим.
Из города в монастырь редко кто ходил, ездил. Даже колея на дороге заросла травой.
Охрим неторопливо вошел в монастырские ворота. Вошел и остановился, услышав писклявые голоса. Нахмурившись, писарь отправился посмотреть, кто шумит.
Прямо против ворот стояла церковь — вернее, полцеркви, потому что передней стенки не было, все высадило еще в восемнадцатом году, когда по монастырю палили из пушек не то белые, не то красные.
Обогнув эту церковь, Охрим увидел, что на монастырском дворе среди почетных могил копошатся ребятишки. На плоской, черного мрамора могильной плите лежал человек. В руках его, скрещенных на груди, торчала свечка.
— Со святыми упокой!.. Со святыми упокой! — хором кричали окружившие могилу мальчишки и подпрыгивали в такт.
А две девочки стояли в сторонке и плакали.
— Это грех! Я мамке скажу! — всхлипывала одна. — Вас о тюрьму посадят!..
— Вы что творите? — спросил Охрим грозно.
Панихида оборвалась, а девочки затараторили, объясняя:
— Они его хоронить будут, а он живой!.. Только пьяный!..
Теперь Охрим разглядел, что в руках у покойника не свечка, а обглоданный кукурузный початок. Узнал он и самого покойника — это был Искремас. Артист тихо лежал на холодном черном мраморе — только похрапывал.
— Геть отсюда, враженята! — закричал Охрим страшным голосом и сделал вид, что расстегивает ремень. Ребятишки прыснули кто куда. Некоторое время писарь с жалостью смотрел на втянутые небритые щеки Искремаса, на его изжеванный бродячей жизнью костюмишко. Потом присел на край могильной плиты и тряхнул спящего за плечо:
— Владимир Павлович! Владимир Павлович!
— Дети, дайте мне спать… Идите в школу, — пробормотал артист, не открывая глаз.
— Побудка! — сказал Охрим, взял Искремаса за плечи и посадил рядом с собой. Искремас тяжело, как Вий, поднял веки, но не удивился и не обрадовался.
— Охрим, — сообщил он равнодушно, — мне надо опохмелиться. У вас нет?
Писарь поглядел на его трясущиеся от пьяного озноба руки и жестко сказал:
— Найдем. Вставайте.
…За воротами монастыря был родник. Заботливые монахи когда-то загнали его в железную трубу: день и ночь из этой трубы без пользы лилась студеная вода. Теперь она наконец пригодилась. Держа Искремаса за шиворот, Охрим совал его голову под ледяную струю.
— Как вам не сты… Это бесчелове… — выкрикивал Искремас, захлебываясь.
А Охрим объяснял ему:
— У вас такая великая профессия… Сколько ж можно переживать, сколько можно водку пить?..
…Охрим и Искремас сидели на церковном крыльце и грелись под солнышком.
— Я ведь к вам сердцем прилип, — хмуро говорил Охрим. — Я ж для вас стараюсь!
— Интересно, как там Крыся живет? — спросил вдруг Искремас.
— Живет, — передернул плечами Охрим. — Что ей сделается? Вы лучше мне скажите: неужели у вас к театру даже охоты не осталось?
— Охота есть, — вяло сказал Искремас. — Сил нет… И возможностей нету… Ну, я, ну, вы — что мы можем вдвоем?
— Театр нам отдадут с милой душой. Мне только слово сказать…
— Нет! — решительно мотнул головой артист. — В этот проклятый амбар я не вернусь.
Охрим разозлился:
— Я ж говорю — нет у вас охоты!.. А знаете, как в старину на Туретчине было? Если есть, скажем, оружейник хороший или коваль, а ковать не хочет, занимается бездельем — ему напрочь руку рубят!.. Чтоб не позорил свой талант.
Искремас не слушал — думал о чем-то, сощурясь, тиская в кулаке небритый подбородок. Потом встал и отошел, пятясь, от крыльца.
— Вот где надо бы ставить «Жанну», — печально сказал он.
— Где? — не понял писарь.
— Прямо здесь. Глядите, Охрим! Эта церковь без передней стенки — это же великолепная сцена!.. В притворах и в ризнице поместить реквизит, сделать гримерную… А публика здесь, во дворе… А? Как вам?
— Да нет, — досадливо сморщился Охрим. — Тут нельзя. Это место плохое.
Сопротивление Охрима только придало Искремасу энергии.
— Что вы! Это прекрасное место! — закричал он. — Вы ничего не понимаете… Тут все работает на эпоху — черная колокольня, развалины… А пол в церкви! Мечи и шпоры будут звенеть по каменным плитам!..
Он схватил писаря за плечи и пристально посмотрел ему в глаза.
— Охрим! Если вы не понимаете, какой спектакль здесь можно поставить, — значит, никогда вам не стать артистом. Никогда!
Охрим молча смотрел в землю. Он усмехнулся каким-то своим мыслям и покачал головой:
— Интересно… Добре, давайте ставить здесь.
У ворот монастыря была приклеена афиша:
«СЕГОДНЯ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ
ТЕАТР-ЭКСПЕРИМЕНТ ПОКАЖЕТ
ТРАГЕДИЮ-КАРНАВАЛ
«БЕССМЕРТИЕ ЖАННЫ Д’АРК».
ТЕКСТ И ПОСТАНОВКА
ВЛАДИМИРА ИСКРЕМАСА».
Разрушенную церковь Искремас превратил, как и собирался, в портал сцены. А на дворе были расставлены скамейки для публики.
Посреди сцены высилась странная трехъярусная конструкция. Пандусы, расходясь веером, соединяли все три яруса — чтобы актеры могли работать на любом этаже декорации.
Искремас и его артисты еще подбивали, подтесывали доски этого сооружения.
Все артисты были очень молоды — не старше семнадцати лет. Они смотрели на Искремаса со страхом и восторгом.
— Мы начнем с деревенского карнавала… С праздника! — объяснял он с полным ртом гвоздей. — Война, страдания, смерть — все это будет потом. А пока — радость, радость без границ!
И вдруг Искремас увидел, что на скамейку прямо против сцены усаживаются первые зрители: Крыся и с нею двое хлопцев, одинаково тщедушных и лопоухих.
— Кого я вижу! — обрадовался Искремас. — Пришла поглядеть?
— А чего мне тут глядеть, — дерзко сказала Крыся. — Вы до мене не касайтесь. У нас теперь дорожки разные.
Искремас усмехнулся:
— Вот даже как? И как же ты собираешься жить без меня?
— Да уж не пропаду. Замуж пийду. За хорошего человека.
— Кто тебя возьмет? — возмутился Искремас.
— А хоть кто, — сказала Крыся, таинственно улыбнувшись, и оглянулась на своих задрипанных кавалеров. — Захочу — Юрко, захочу — Иван.
Хлопчики смущенно потупились.
— Глупости! — крикнул Искремас. — Марш на сцену!.. И эти двое — тоже!..
…Репетиция была в разгаре — последняя репетиция перед спектаклем. Уже висел занавес, а из-за него доносился гул: публика рассаживалась на скамейках. Маленький оркестрик из трех музыкантов играл под сурдинку тихо-тихо — чтобы только задать актерам ритм.