— Сколько? — поднял брови Веспасиан.
— Миллиона три… Ведь на праздник в Иерусалим стекаются богомольцы со всех концов земли…
— Но послушай, — посмотрел на него Веспасиан. — Даже наместника нельзя окружить трём миллионам людей. Сознайся, что ты немножко преувеличил…
Старик понял, что разговаривать с героем не стоит. Он приказал оставить посланника Божия в цепях, но в награду за его тонкую политику щедро одарить его.
Он двинул войска к Тарихее, расположенной на зеленом берегу озера, там, где из него вытекает Иордан. Римляне приступили к стенам, а в крепости, по иудейскому обычаю, закипела смута: коренные жители, дорожа имуществом, войны не хотели, а беженцы желали биться до последней капли крови. Тит, услыхав в городе гвалт, бросил войска на приступ; город был сразу взять и в улицах началась резня. Жители бросились в лодки к ушли по озеру. Веспасиан приказал кавалерии оцепить все озеро, а на воду спустить плоты с пехотой. Началось настоящее морское сражение. Вскоре все берега покрылись трупами. Страшный смрад повис над смеющимся озером. Посланник Божий, стоя на зеленом бережку, смотрел на гибель галилеян: это было как раз то, что и предрекал ему Господь…
Покончив с Тарихеей, Веспасиан осадил Гамалу, повисшую на крутом утёсе. После подготовительных земляных работ римляне ворвались в городок. Галилеяне, обняв своих жён и детей, вместе с ними в отчаянии бросались в пропасти… Тит тем временем взял последний оплот галилеян, Гисхалу, где предводительствовал повстанцами враг Иосифа, Иоханан. Иоханан понёсся в Иерусалим, а жён, детей и стариков бросил по дороге. Воины Тита часть их перебили, а часть продали в неволю…
На этом с покорением Галилеи было покончено.
В шатре главнокомандующего был дан по этому случаю пир. Среди гостей был и знаменитый Иоахим: перед отъездом в Рим, куда его призывали неотложные дела; он хотел откланяться главнокомандующему. Язон, точно спасаясь от какой-то опасности, уже выехал в Ахайю и с пути прислал ему важные вести. И, когда пир отшумел, Веспасиан вышел проводить именитого гостя.
— Из Рима важные вести, Веспасиан, — сказал Иоахим, отведя полководца в сторону.
— Что такое?
— В Галлии поднялся Виндекс… Ходят слухи, что и в обеих Испаниях неспокойно. Да и в Риме нехорошо: не хватает съестных припасов. А на стенах Палатина будто все появляются надписи против цезаря. Пишут: пел ты все да пел да и разбудил вот петухов[87]…
Веспасиан, озабоченно вытянув губы, подумал.
— Дело скверно, — сказал он.
— Этого нужно было ожидать, — спокойно заметил иудей.
— Это так…
— Теперь тебе надо с Иудеей поторапливаться. Хоть тут надо иметь развязанные руки. В этом деле тебе может быть очень полезен Иосиф.
— Мне уже говорила о нем Береника. Но болтун большой…
Помолчали значительно…
— Скверно, что цены растут в Риме не по дням, а по часам, — сказал Иоахим. — Хлеба не хватает…
Он не договаривал: свой флот с египетской пшеницей он умышленно задержал в пути. Сперва он хотел было распустить свои корабли по одному, по два по островам Эгейского моря, незаметно, а затем в последнюю минуту решил на всякий случай удержать хлеб в своих руках. Теперь весь его флот под предлогом тяжёлых аварий отстаивался в пустынном глухом заливе на берегу Киренаики.
— Да, положение трудное, — согласился Веспасиан. — Ну, будем делать каждый своё дело, а там что скажет судьба…
Иерусалимский синедрион, узнав о подвигах своего галилейского главнокомандующего, вдруг превратившегося в пророка, предал его проклятию…
LXI. УРНА ИЗ КРАСНОГО МРАМОРА
Пробродив по Ахайе почти год, цезарь вернулся в Рим триумфатором. Для того чтобы оказать ему особую честь, для проезда его была сломана арка Большого цирка. На всем пути славного победителя несметными толпами стояли римляне.
— Да здравствует периодоник! — кричали они. — Счастлив тот, кто может слышать тебя!.. Да здравствует божественный!..
Пусть огромная империя загорается со всех концов, пусть в самом Риме стоит неимоверная дороговизна, пусть со всех сторон приходят известия о жестоких землетрясениях, пусть по ночам на стенах Палатина появляются оскорбительные для него надписи, он среди нарастающих бедствий обсуждает в сенате устройство нового гидравлического музыкального инструмента. В восстании Виндекса угнетает его не то, что вся Галлия залита кровью, а то, что Виндекс величает его дрянным кифаристом…
— Ну, скажите: похоже это на правду? — пристаёт он ко всем. — Знаете вы артиста лучше меня? А?
— Но стоит ли обращать внимание, божественный? — говорили придворные. — Всем известно, что в пении ты не уступаешь Аполлону, а в управлении квадригой Фебу… Если бы ты знал, как ждёт Рим, когда ты выступишь, наконец, Геркулесом и на глазах всех задушишь страшного льва!
Только бедная маленькая Актэ ходила с заплаканными глазами и по-прежнему каждое утро украшала его бюст у себя свежими цветами…
И вдруг огонь восстания перекинулся из Галлии в Испании, где поднялся старый, нелюбимый, скупой Гальба, к которому римские острословы охотно применяли стих поэта:
Если сосцы у чужой козы полней налилися,
Он уже чахнет.
Нерон не унывал. Как только приходили из восставших областей благоприятные известия, он сейчас же задавал великолепные пиры, сочинял насмешливые стихи на вождей восстания и сам, сопровождая чтение соответственной мимикой, читал их всем вслух. Но слышался новый раскат грома, и он, теряя рассудок, разрабатывал всякие новые планы: то истребить всех галлов, живших в Риме, то отдать на грабёж легионам обе Галлии, то истребить во время пира всех сенаторов, то снова зажечь Рим, а во время пожара выпустить на народ всех диких зверей из цирков…
— Не тревожься, — говорил он Актэ. — В крайнем случае, нас с тобой прокормит моё пение… Криспиллу и других я прогоню — они надоели мне до отвращения, — и мы уйдём только с тобою вдвоём, моя маленькая Актэ. Ты думаешь, я не понимаю, что только ты одна по-настоящему любишь меня, только ты одна верна мне?
И Актэ, счастливая, рдела, как уголёк с алтаря…
— Да не все и потеряно! — вдруг воспламенялся он. — Я поеду сам в Галлию, выйду к моим легионам и буду плакать перед ними, а на следующий день у меня будет пир на весь мир, и я буду петь им победные песни… А-а, ты ещё не знаешь, как армия любит меня… Да и весь народ… Вот погоди, я пойду сейчас сочиню песню, которую я спою раскаявшимся легионам…
И сейчас же отдавалось распоряжение скорее готовить все для похода в Галлию: укладывались театральные костюмы и инструменты, любовницы цезаря одевались амазонками, составлялись весёлые маршруты… В городе было голодно, но точно нарочно — об этом позаботился по приказу Иоахима Исаак — пришли из Египта два судна с песком для придворных бойцов. Народ зашумел. Послышались голоса, открыто призывавшие Виндекса.
— А я все-таки верю в свою звезду! — говорил Нерон. — Помните, во время кораблекрушения я потерял много драгоценных вещей? И вот все же до сих пор я верю, что рыбы вернут мне все, как Поликрату его перстень… А если я умру, то — клянусь бородой Анубиса! — пусть горит земля…
Недовольство в Риме и провинциях нарастало. Город бурлил. Все, даже приближённые постепенно отворачивались от обречённого. Он понял, что конец близок.
Он не знал, что делать…
— Ты знаешь, Актэ, мне снилось, что Октавия тащит меня за руку в темноту, — рассказывал он, пугливо озираясь, Актэ. — А потом меня будто бы покрыло множество крылатых муравьёв… А потом вдруг являются все эти огромные статуи покорённых народов, которые стоят перед театром Помпея, и не дают мне идти, — растерянно говорил он и в близоруких глазах его нарастал суеверный ужас. — Нет, нет, надо все же что-нибудь предпринять!.. Да, я надену сейчас траурную тогу, выйду на форум и буду умолять, чтобы меня отправили хотя бы наместником Египта…
Актэ горько плакала: она знала, что его разорвут ещё по дороге на форум…
Ужас нарастал… Он, обезумев, бежит топиться в Тибр, но не может и опять возвращается ослабевшими ногами в Золотой дворец. Из дворца уже ушёл караул. Разбежались, все ограбив, слуги. Даже золотую коробочку с ядом, которую он на всякий случай взял у знаменитой Локусты, и ту украли. Только отпущенник его, Фаон, был ещё при нем. Он предложил Нерону скрыться пока у него в загородном доме К ним присоединяются ещё два отпущенника, Эпафродит и молоденький Спор, с которыми Нерон открыто жил в непозволительной связи… Был уже вечер. По городу с криками бродили толпы народа. В одной рубашке, накинув на себя чей-то старый, выцветший плащ и прикрыв голову платком, Нерон вскочил на коня… Поскакали под раскатами грома начинавшейся грозы. Из лагеря преторианцев, справа, доносились крики пьяных солдат, которые проклинали его и восхваляли Гальбу. Поперёк дороги валялся уже разложившийся труп. Лошади шарахнулись в сторону, и Нерон едва усидел…
— Клянусь бородой Анубиса! — пробормотал он. — Странные времена…
Он все никак не может понять, что это происходит: не то это действительность, не то кошмар, не то пьеса, в которой он должен исполнить какую-то странную роль… Все путается в его голове и тонет в ужасе… И они прячутся в какой-то яме, лезут куда-то кустами, и в доме Фаона нечего есть, нечего пить, и со всех сторон ползёт ужас, леденящий… И вдруг прилетает на коне один из слуг Фаона:
— Император объявлен вне закона!.. Во все стороны посланы конные отряды искать его…
Он вспоминает, что в старину матереубийцу зашивали в мешок вместе с петухом, собакой, обезьяной и змеёй и, кажется, топили. Ему что-то объясняют испуганно, но он не понимает ничего…
— Какой великий артист погибает! — говорит он, не слушая. — Какой артист!..
И в смуте этой он все ищет актёрских словечек, актёрских поз, а ухо чутко ловит все, что совершается в темноте, то и дело вздрагивающей от далёких молний. И вдруг — поскок лошадей… И он не может утерпеть и коснеющим языком цитирует из Иллиады:
Коней стремительно скачущих топот мне слух поражает…
Уже не первый раз подносит он кинжал к горлу, но не может сделать решающего движения. Он мучается ужасом и мучает других. Вспоминает, что ему уже роют могилу по его же приказанию, и не помнит, приказывал он это или нет. Точно во сне идёт он в сад, к могиле, примеряет, достаточно ли просторно. За кустами, в темноте уже слышны грубые голоса преторианцев. Опять трясущейся рукой приставляет он кинжал к горлу. Эпафродит ударяет по кинжалу, и, весь в крови, хрипя и захлёбываясь, Нерон падает… Его вытаращенные в ужасе глаза наводят такой страх, что все отворачиваются — и близкие, и подбежавшие уже преторианцы…
Слух о его смерти быстро распространяется по городу. Преторианцы с ликованием — от нового императора будет хороший подарок — провозглашают цезарем Гальбу. Народ, одев фригийские шапки свободы — неизвестно, почему свобода должна быть связана с какой-то шапкой, но это все равно, — бегает по городу и торжествует. А маленькая Актэ со служанками — старая Эклога выкормила Нерона своей грудью — завёртывает труп в белый, вышитый золотом саван.
— Ему понравилось бы это, — глотая едкие слезы, едва шепчет маленькая Актэ. — Он всегда так любил пышность…
И они похоронили Нерона в фамильном склепе Домициев, на холме, среди садов: в глубине склепа был алтарь, а перед ним урна из красного мрамора с прахом Зверя… А город пил, пел и шумел шумом непотребного места день и ночь…
LXII. МИРРЕНА ЗА РАБОТОЙ
Небольшая кучка христиан, уцелевших в Риме, — они не столько погибли на арене, сколько, во-первых, разбежались, а во-вторых, перемёрли от чумы, которая свирепствовала в Риме, — жили своей замкнутой, пугливой жизнью в самых укромных уголках города. Нового в серенькой жизни этой было только одно: мученики, которые, по мнению общинки, прославили её веру по всей вселенной. Но по-прежнему шла глухая борьба за руководительство, по-прежнему — как в любой синагоге — жестоко спорили из-за слов и путались во всяких тонкостях. По-прежнему были в общинке богачи, вызывавшие зависть и злобу, и были бедняки, сладко мечтавшие, как богачи эти будут за их гордость гореть в огне вечном.
Власть о христианах пока совсем забыла. Но им самим казалось, что они очень страшны старому миру, и это поднимало их в собственных глазах и давало силы переносить невзгоды.
Собрались для обычной молитвы у старого Лина. Он был уже епископом. Должность эта тяготила старика, но надо же кому-нибудь пасти стадо Господне… Очень уставал он от всякого рода посланий, которые направлялись к нему, как главе общины, со всех сторон от авторов иногда известных, но ещё чаще совершенно никому неведомых, но скрывающихся под известными именами.
— На этой неделе было мне послание из Эфеса, озаглавленное «Проповедь Петра», — открыв собрание краткой молитвой, проговорил старик. — Давайте, братия, послушаем, что говорит нам покойный апостол. Я почитаю, а вы прислушайте, — говорил он, подвигая к себе светильник. — «Узнайте, братия, что существует только один Бог…», — начал он благоговейно, — «…Который сотворил начало всего и во власти которого находится конец всего».
Так как все это повторялось уже много раз и на всякие лады, то скулы верных сводило зевотой и попытки настроиться на умилённый лад не удавались. Всякий уходил в свои думы, в свои заботы, а если даже что и казалось кому не так, то просто надоело спорить, всякий знал, что скажет другой. И потому все были довольны, когда чтение произведения неизвестного автора, прикрывшегося для усиления впечатления именем Петра, было кончено, и оживились.
— А теперь, братия, — набожно пряча свиток в скрыньку, проговорил Лин, — нам надо обсудить одно дело. Эприй Крисп просится в диаконы — что вы на это скажете?
— Да что же сказать? — раздались голоса. — Диакона нужно, а других нету. Раньше он надоедал всем своими видениями да откровениями, а теперь как будто все это бросил. Он не двуязычен, не пьяница, как будто не корыстолюбив. Можно и поставить. И сказать, что, если будет вести себя добропорядочно, то со временем и повышение дадим…
— Смотрите, братия, не ошибиться бы, — сказал Пуд. — Вы говорите: видения. Недели две тому назад я зашёл как-то к нему, плащ починить надо было, а он сидит это за работой, смотрит вверх и меня будто не видит. А потом вроде как очнулся: я, говорит, похищен был на седьмое небо и было мне-де откровение, а какое, я рассказать не смею… Надо бы указать ему, да построже, что нехорошо так возносить себя…
— А может, и в самом деле ему видение было? — сказала остроносая, которая страшно любила все чудесное.
— Да что он за святой такой выискался? — раздались недовольные голоса. — Почему ему бывают видения, а другим не бывают? А бабёнки, которые поглупее, бегают к нему, носят ему всего, а он пользуется. По-моему, надо бы ему приказать исправиться и не баловать… Опять же и дети его озорники. Нет, это пример будет плохой. Ему, конечно, лестно диаконом-то заделаться, да церкви-то хорошо ли будет?
Лин тоскливо слушал: мельчали люди по церквам!.. Не было уже прежнего одушевления и восторга. Устали ждать пришествия Сына Божия. Перестали ревновать Господу. Великие учители говорили, что постепенно все исполнится божественной силы и Бог будет во всем, но, когда смотрел Лин вокруг, он не видел работы мельниц Господних и, грусть теснила старое сердце…
Лука, постаревший и притихший ещё больше, тоже стоял душой от всего в стороне. Он все переделывал и переписывал своё писание об Иисусе, Сыне Божием. Теперь, не слушая, он думал о беседе с неизвестным стариком, который пришёл в Рим из Азии: чудно стали говорить там о Мессии! Учат теперь, что он будто и раньше рождения принимал участие в делах человеческих — будто это Он был скалой, из которой Моисей жезлом своим чудесно извлёк воду для иудеев… И крепко порицал старик — он, видимо, был в писании начитан хорошо — новую моду христиан называть Рим Вавилоном. Вавилон, Бабилу, это значит врата Божии — какие же это Рим врата Божии, когда тут только что властвовал Зверь бесстыдный и блудодействием своим сквернил землю и терзал верных?.. Нельзя зря говорить чего не смыслишь!..