— Кажется, нет.
— Почему — кажется?
— Село большое, за всем не усмотришь.
— Нужно спросить людей, — попросил Бобренок, — может, сегодня утром кто-нибудь видел хромающего человека. Или других людей. Возможно, военных.
Гавришкив не стал уточнять, кого имеет в виду майор, и это понравилось Бобренку: в конце концов, военный человек должен знать, что к чему, — чем меньше спрашиваешь, тем лучше.
Председатель докурил самокрутку почти до кончиков пальцев (они были у него желтые от никотина), наконец бросил окурок и произнес как бы нехотя:
— Слыхал я, Настька говорила...
— Что? — не удержался Бобренок. — Какая Настька?
Председатель объяснил:
— Есть тут у нас такая... Вымахала на сажень, никто замуж не взял, так злится. На женщин — особенно. Сегодня вот поносила Параску Ковтюхову. На рассвете видела — та к заброшенному сараю бежала. Настька, конечно, за ней, притаилась в овраге, промокла вся и замерзла, но не напрасно: увидела, как из сарая в лес человек пошел, Параскин любовник, а может, и бандера.
— Не сказала, что прихрамывал? — нетерпеливо спросил Толкунов.
— Нет, не сказала.
— А как бы эту Настю увидеть? — поинтересовался Бобренок.
— На кладбище. Могилу копает, больше некому, мужчин в селе нет, — пояснил Гавришкив, словно извиняясь. — Остались старики, дети да инвалиды. И похоронить по-людски некому... — Он не успел договорить, как дверь хаты распахнулась, начали выносить гроб.
Первым шел поп, размахивал кадилом и бормотал что-то, старухи крестились и кланялись, за ними несли гроб. Впереди подставили плечи Гавришкив и хромой Степан, дальше — женщины, они были значительно ниже ростом, и гроб как-то неестественно одной стороной был поднят кверху, казалось, что покойница хочет выскользнуть из него. Но все же гроб благополучно установили на телегу, положили рядом крышку, и траурная процессия двинулась по улице вниз, к речке, за которой виднелась старенькая деревянная церковь, окруженная могилами.
Бобренок с Толкуновым поплелись следом.
Возле могилы стояла высокая худая, изможденная женщина.
Председатель понимающе переглянулся с Бобренком, офицеры отошли в сторону, сели на скамейку под кустом сирени и терпеливо дождались конца похорон, хотя Толкунов и поносил сквозь зубы проклятого попа, затягивавшего, с точки зрения капитана, процедуру.
Наконец председатель подвел к ним Настьку. Бобренок предложил ей место на скамейке, но она отказалась сесть, стояла, опершись на лопату с прилипшей землей, и глаза ее тревожно бегали.
— Расскажи, Настя, — ласково, почти нежно начал Гавришкив, — как ты утром Параску выследила...
— А зачем? — спросила Настька. Голос у нее был мужской, почти бас.
— Интересуются люди.
— А что интересного? Параска курва, все знают, что полюбовника завела, который жил с ней, не скрываясь. Может быть, это он и был...
— Может, — согласился председатель. — А ты не заметила, тот фертик, который из сарая в лес подался, не хромал?
— Может, и хромал. — Настька надавила большим солдатским ботинком, облепленным рыжей землей, на лопату, всадила ее в землю. — Только зачем Параске хромой?
— Когда вы видели Параску? — попробовал уточнить Бобренок. — В котором часу?
— А у меня что, часы есть? — Впервые Настька изобразила на лице что-то похожее на улыбку. — Темно еще было, чуть серело.
— Где живет Параска? — спросил Бобренок.
— Вы из Филипповского леса шли? — уточнил председатель. Майор кивнул, и Гавришкив пояснил: — Мимо ее хаты проходили, крайняя, почти в лесу.
Бобренок вспомнил молодицу и то, что она чего-то недоговаривала. Однако зачем ей среди ночи скрытно пробираться в сарай? Если парашютист вышел из Филипповского леса, сразу бы шмыгнул в Параскину хату.
— Вы точно видели, что из сарая на рассвете вышел мужчина? — спросил Бобренок у Насти.
— Не слепая еще. И Параска — сразу назад, в село...
— Ладно, — махнул рукой майор, — спасибо. Только вот что: о нашем разговоре никому, чтоб Параска не узнала.
— Конечно! — зло блеснула глазами Настя, бросила лопату на плечо и зашагала, как заправский землекоп, широко, по-мужски.
— Не верьте, разнесет по селу, как сорока, — заметил Гавришкив. — Болтунья...
Майор поделился с ним своими соображениями: он не мог представить, зачем бегать женщине ночью в сарай, если лучшего места для встречи, как в собственной хате, найти трудно.
Председатель подумал и сказал:
— Все правильно, у этой Параски голова на плечах есть. Мы со Степаном — вон, видите, поехал, — показал пальцем на хромого, который в это время отгонял телегу в село, — возле Параскиной хаты засады устраиваем. Бандеры если придут, то с той стороны. Мы там и вертимся...
— И Параска не могла не знать этого?
— Конечно, глаза же есть... Да и не прятались мы от нее. Там за двором стог стоит, так мы в нем...
— В эту ночь сторожили?
— Нет.
Бобренок быстро прикинул: человек из леса наверняка не мог знать о засаде — шел в село и завернул к Параске, а та отправила чужака в сарай, потом и сама подалась туда. Майор переглянулся с Толкуновым. Правда, были случаи, когда абвер забрасывал шпионов на заранее подготовленные явки, забрасывал иногда людей и из местных, которые могли бы использовать своих родных и знакомых. Спросил у председателя:
— А как она, Параска? Ничего за ней не водится?
Гавришкив пожал плечами:
— Не слыхал... хотя вот что... Я человек здесь новый, но дошло до меня: был у Параски парень... из окруженцев... А перед тем как наши пришли, исчез.
Это была хоть какая-то ниточка, за которую можно ухватиться, но майор, незаметно подмигнув Толкунову, отрезал:
— Пустяки... Эти окруженцы, что к девкам прилипали, давно уже в армии. Бывайте, старшина, — пожал левую руку Гавришкиву, — нам пора, машина ждет.
Действительно, «виллис» стоял на противоположном берегу реки, и шофер несколько раз просигналил, давая знать о себе.
«Виллис» остановился там, где из леса на проселочную дорогу вышел хромой, шофер Виктор вытащил брезент, расстелил на траве, и разведчики растянулись на нем, глядя, как хлопочет парень. Он поставил на брезент термос с крепким чаем, открыл банку тушенки, положил полбуханки хлеба — это был паек, но Виктор от себя добавил еще несколько помидоров и две луковицы — успел заскочить в Маневичах на базар.
— Готово, — сказал Виктор.
Толкунов перевернулся на живот, отрезал большой кусок хлеба, подцепил ножом из банки тушенку и стал жевать медленно, будто и не было изнурительной ночи и голодного дня. Не отрываясь от еды, спросил у Бобренка:
— Витька? отпустим?
— Разумеется, чтоб машиной здесь и не пахло.
Толкунов посмотрел на часы:
— Пока не стемнеет, походим по лесу.
— Угу, — согласился майор и откусил от большого сочного помидора.
Они съели все, что выложил Виктор на брезент, и направились в лес. Толкунов повернул резко направо, и скоро разведчики спустились в неглубокий, но темный, с ручейком на дне, овраг.
Капитан выломал из орехового куста крепкую палку и раздвигал ею густые заросли, порой, как настоящий минер, тыкал заостренным концом в грунт. Майор шел метрах в пятнадцати от него, по другой стороне оврага.
Они прошли, наверное, с километр, овраг здесь поворачивал, начиналась довольно широкая поляна. Бобренок остановился на мгновение, ориентируясь, и тут Толкунову повезло. У самого дна оврага заметил на траве кучку свежей земли — она не могла оказаться здесь случайно (вообще ничего случайного в лесу, по глубокому убеждению капитана, не могло быть).
Толкунов опустился на колени.
— Есть что-нибудь? — спросил Бобренок.
Капитан только поднял предупреждающе руку, разглядывая землю. Осторожно снял верхний слой — земля была еще влажная, не успела просохнуть и рассыпаться. Итак, она оказалась здесь совсем недавно.
Толкунов внимательно огляделся вокруг, заметил слегка помятую траву и скошенный чем-то острым бурьян. Подошел, поднял кусок дерна, разгреб грунт и увидел шелк парашюта. Подозвал майора и показал закопанный парашют.
— Он выбирал землю пригоршнями и бросал в ручей, — пояснил, — немножко земли уронил. Если б не эта земля, никогда не нашли бы.
В тайнике лежал парашют, оставленный хромым, шелк был порван. Они приложили кусок, снятый с дуба, — все сходилось, и Бобренок подумал, что, наверное, самолет сбросил только одного парашютиста-шпиона, хорошо знающего местность.
Майор быстро сориентировался. Диверсант сделал небольшой крюк — метров триста или четыреста, — чтобы закопать парашют. Он решил поступить так — это сразу видно, — в горячке забыв о поврежденной ноге. Устроив тайник, поспешил в Жашковичи, но тут нога дала о себе знать. Перебинтовал ее, вышел на проселок и добрался до хаты Параски.
— Ну что, капитан, порядок?
Но Толкунов не склонен был разделять оптимизм Бобренка:
— Порядок будет, когда парашютиста поймаем.
— Дело техники.
— Не нравится мне все это.
— Почему же, есть след.
— От следа до дела... А здесь все как-то не по правилам. Когда это фрицы одного-единственного парашютиста сбрасывали?
— Но ведь Карий предупреждал — явно необычная операция.
— А если необычная, где подстраховка? Мог этот парашютист разбиться?
— Мог.
— И без рации. Как дать знать о себе?
— Рацию абверовцы могли оставить, — возразил Бобренок. — У той же Параски.
— Очень уж дальновидно, — сказал Толкунов не слишком уверенно. — Давай, пока не стемнело, еще немного походим.
Они прошли овраг до конца, обшарили все подходы к нему, но ничего не нашли. Двинулись в Жашковичи напрямик. Лес здесь был не очень густой, подлесок вытоптали жашковичские коровы — трава росла высокая и пастухам не было нужды далеко гонять стадо.
Скоро в просветах между деревьями увидели хаты, вышли на полянку и спрятались в орешнике. Дальше, к селу, тянулось лесное пожарище с пеньками и редкой порослью, лучшего места для отдыха не найти: все видно вокруг, и никто не мог подойти незамеченным.
Бобренок подложил под голову сумку, с наслаждением вытянул ноги.
— Как считаешь, если покурить?.. — спросил Толкунов.
Майору тоже очень хотелось курить. Конечно, этого не следовало бы делать — человек в лесу мог бы почувствовать дым.
— Давай, — согласился, — только осторожно.
Толкунов, ссутулившись, чиркнул зажигалкой, дал прикурить майору от своей папиросы; они прятали огоньки в ладонях и жадно затягивались — знали, что курить не придется всю ночь.
Потом легли голова к голове, замолкли, вслушиваясь в вечерние звуки засыпающего леса, и Бобренку показалось, что Толкунов задремал. Но капитан вдруг зашевелился, повернулся к Бобренку и прошептал:
— Война скоро кончится...
— Скоро, — согласился Бобренок радостно. — Вот Польшу пройдем, а там и Берлин! И конец нашим трудам... Демобилизуюсь.
— Ты что? — даже испугался капитан. — Ведь ты ас контрразведки, три ордена!.. Кто тебя отпустит?
— Что ордена... — вздохнул Бобренок, но сам почувствовал, что не очень искренен, поскольку не был безразличен к своим наградам — два ордена Красного Знамени и орден Отечественной войны II степени заслужил честно и законно гордился ими.
— Ордена — это признание, — возразил Толкунов убежденно. — Ты это всерьез — о демобилизации?
— Решил.
— Глупость делаешь, — сказал Толкунов уверенно, — для тебя в армии все двери открыты. Два курса института знаешь сколько сейчас весят? Поступишь в академию, окончишь полковником.
Бобренок лениво потянулся и тихо возразил:
— Геолог я, понимаешь?
— Ну и что? А я работал в МТС.
— Если любишь свое дело...
— А я это полюбил... — Толкунов погладил свою кобуру. — Только мне труднее будет. Семь классов... Задержанные диверсанты — это и есть мой аттестат. Как думаешь?
— Еще какой! — успокоил его Бобренок. — Все тебе зачтётся.
— Поймаем сейчас этого шпиона проклятого, — неожиданно перевел разговор на другое Толкунов, — и отоспаться можно будет. Я бы подремал немного.
— И я бы... У нас есть время поспать, — подумав, сказал Бобренок. — По сорок пять минут. Вначале — ты, а потом — я.
— Можно, — согласился Толкунов. — Сейчас еще в селе люди ходят.
Заснул сразу, спал тихо, как сова. Минуты тянулись долго, сон одолевал Бобренка, он с завистью смотрел, как тихо дышит Толкунов, вертелся и растирал себе щеки. Наконец наступила его очередь — майор свободно вытянулся под кустом, но сон как рукой сняло, и Бобренок долго не мог уснуть. Проснулся он от толчка, сразу сел, протер глаза и спросил:
— Который час?
— Одиннадцать.
— Пошли.
Они вышли к селу. Постояли немного под развесистым деревом. Параскина хата казалась безлюдной. Пробираясь по подлеску, обошли село и разошлись. Толкунов залег в огороде среди подсолнухов, а Бобренок устроился в полуразвалившемся сарае так, чтобы видеть подход к нему.
За огородами, окружавшими сарай, начинался луг с ручьем посередине, по его руслу можно было почти незаметно подойти к сараю, и Бобренок подумал, что сметливая Параска не случайно выбрала это место для встреч.
В центре села лаяли собаки, где-то близко сонно запел петух, но сразу спохватился и замолк — тишина, и только уханье сыча доносилось из пущи.
Незнакомец вышел из леса ровно в двенадцать, перебирался от куста к кусту осторожно, пока не скрылся в лощине. Выскользнул из лощины напротив сарая, метрах в пятидесяти от него, постоял, оглядываясь, и направился прямо к Бобренку, притаившемуся за дверью. Он вошел в сарай смело и не таясь — был уверен в полной безопасности — и только вскрикнул, когда майор заломил ему руки.
— Тихо! — приказал Бобренок.
Связал руки пришельцу и ловко обыскал его. Не найдя оружия, обыскал еще раз более внимательно и зажег фонарик, осветив лицо ночного гостя. Молодой, лет двадцати пяти парень, полнолицый, курносый, смотрит испуганно, и губы дрожат.
— Кто ты? — спросил майор властно. — И откуда?
Парень сморщился, чуть не заплакал и ответил обреченно:
— Иван Заглада, и документы у меня есть...
— Какой Заглада и откуда?
— Из леса... Там курень, и я живу...
Бобренок произнес строго:
— Быстрее! Всю правду и до конца. Когда забросили, с кем, какое задание? Настоящая фамилия?
— Заглада, я же говорю, что Заглада. Не убивайте меня!
Бобренок подтолкнул его в глубь сарая.
— Но я ведь не вру, и вы можете проверить...
— Говори, откуда и какое задание?
— Какое задание? Окруженец я и жил здесь в селе. В хате Параски Ковтюх.
Сейчас и майору стало ясно — поймали они не ту рыбу. На всякий случай пригрозил парню пистолетом, выглянул из сарая и почти столкнулся с самой Параской. Сразу же за ней из темноты вынырнул Толкунов.
Параска, очутившись между двумя мужчинами, метнулась в сторону, но от капитана не убежал бы самый быстрый диверсант, не то что женщина.
— Без глупостей! — приказал он.
Он подтолкнул Параску в сарай, где стоял в углу парень со связанными руками. Женщина бросилась к нему, обняла и заплакала.
— Что они сделали, Ивасик! — воскликнула. — Чего бросаетесь на людей? — обернулась зло.
— Вы знаете этого человека? — спокойно спросил Бобренок.
— Почему ж не знать? Муж мой.
— Как звать?
— Иван Заглада. С сорок первого у меня, и люди могут подтвердить.
Бобренок услыхал, как разочарованно хмыкнул Толкунов у него за спиной, и спросил:
— В какой части служили, Заглада, и как попали в окружение?
Парень вытянулся, насколько позволяли связанные руки, и доложил четко, словно своему ротному командиру:
— Сержант тридцать шестой гаубичной батареи восемьдесят первого артдивизиона. Нас окружили под Ровно, потерял своих и решил остаться. Был ранен в ногу и не мог идти... — добавил потупившись.
— Почему не явился в ближайшую воинскую часть после освобождения?
Заглада шмыгнул носом, блеснул глазами на Параску и ответил виновато:
— Она не отпустила...
— Но ведь ты солдат.
— Солдат! Я ей говорил: должен идти к своим, она плачет — не пущу, потому что убьют... В лесу курень устроила, за болотом, там места глухие, никто не ходит, а ночью в сарае встречались.