— Подсобишь?.. Эх! — Фомичев даже покраснел от удовольствия.
— Подсоблю. Конечно, я беспартийный, но… — Он, опустив голову, поковырял землю носком своего порыжевшего опаленного в кузне сапога.
— Могу все-таки… — сказал он быстро и поднял голову. Глаза у него были светлые и серьезные, и Фомичев со всего размаха хлопнул дядю Клима, да так, что тот поморщился.
······························
Андрей Варнавин был приметен среди других веселых и грубоватых заводских ребят, похожих на добродушных молодых псов, совсем особым обличием и фасоном. Это обличие и фасон среди других ребят порой находили подражателей, такие подражатели появлялись даже среди комсомольцев, но все они от Андрея отличались тем, чем бесчисленные репродукции с картины знаменитого художника отличаются от самой картины.
Лиловая шелковая, в тонкой пояснице перетянутая черным ремешком, косоворотка. Иногда поверх одевал Андрюша черный сюртучок. Широко вьются его блестящие с позолотой темные кудри, а лицо слегка румяное и нежное, и эта нежность оттеняет и черные брови, и карие блестящие глаза, и румяные, точно вырисованные, губы. Недаром насмешливо и нежно девушки во всей окраине называют его Адичка и сочиняют о нем задорные и зазывающие частушки, а ребята говорят, что мать его, видно, спала с армянином, которых много в этом южном краю. Говорят только за глаза, — не таковский мальчишечка Андрей Варнавин, чтобы ему можно было в глаза сказать такое.
Когда под вечер, поблескивая лакироваными сапожками, он выходит на улицу и, легко перекидывая с ноги на ногу свое стройное тело, поглядывает на отдыхающую рабочую улицу и проходит куда-то к трамвайной остановке, все косятся на него, хотя каждый почитает за долг поздороваться. Единственно, с кем у Андрея постоянно нет ладу, это с комсомолом. Было время, был Андрей в комсомоле, но его исключили «как балласт и за наклонность к хулиганству». И то и другое было правда. На собрания не ходил, и однажды в драке ударил ножом милиционера. Но, вообще говоря, дрался редко, хотя за себя постоять мог. Его уважали именно за фасон, за красоту, за умение поддержать и отстоять свою линию в жизни. Прогулов за ним не было. К работе был способен, — несмотря на молодость, считался первой руки модельщиком. Дружбы почти ни с кем не водил, а последнее время даже перестал вообще бывать с заводскими, и только дядя Клим смутно догадывался, куда исчезает по вечерам этот статный паренек, содержащий на свое жалование себя, мать и сестренку.
Вот и сейчас, возвращаясь к себе в хату, блестящую белизной среди кацапских избушек, дядя Клим, не особенно надеясь, все же заглянул в покосившуюся избенку Варнавина и увидел, что тот уже одет и прифранчен и меряет перед зеркалом новенькую кепку.
— Андрей!
— Почтение Клементию Федоровичу.
— Полетел уже? — спросил дядя Клим, быстрым и острым взглядом оглядывая Андрея с узкого носка лакированого сапога и до кепи, черной, с каким-то необыкновенным блестящим козырьком.
Андрей ничего не ответил. Спокойно улыбаясь, смотрел он на дядю Клима, и в глубине его глаз дядя Клим видел непроницаемую завесу, скрывающую что-то.
— Ну-ну! — сказал дядя Клим, — ходим-ка со мною побалакать, а?
Андрей заколебался, потом кивнул головой и вышел на улицу. Они сели на вросшую в землю, давно уже поставленную низенькую скамейку. Своими чисто вымытыми большими руками, Андрей вынул новенький кожаный портсигар, на котором была серебряная инкрустация, — распластавшийся в полете голубь, — и, предложив сначала дяде Климу, стал закуривать, ловко защищая розовыми ладонями спичку от ветра. Дядя Клим прикурил рассеянно, и папироса у него сразу потухла, на что он не обратил внимания.
— Ты чего же, Андрей, не был на собрании? — спросил он вдруг.
Андрей поднял удивленное лицо. Он привык, что дядя Клим принимает в нем участие, он помнил ту помощь, которую дядя Клим оказывал ему, и был благодарен за это. Но никогда дядя Клим таких вопросов не задавал. Поэтому Андрей помолчал, пустил дым из тонких ноздрей своего надменного носа и ответил:
— И без меня политические спецы найдутся.
— Напрасно не был. Доклад стоял насчет пожаров.
— Какое же было разъяснение, кто палит? — спросил Андрей.
— Вот то-то и оно, что не знают кто! — горячо воскликнул дядя Клим.
Андрей усмехнулся:
— Видно, ловкие ребятки работают. — Нашим мильтонам не угоняться… Да и верно… того есть. — Он потер большой палец об указательный и средний, словно растирая что-то, и добавил: — взяточка…
— Вот, Андрей, так жгут, жгут, а потом и до нас доберутся. Подожгут завод, что мы тогда все делать будем? Ну?
— Почему же подожгут? — медленно спросил Варнавин, вынимая папиросу изо рта. — У нас охрана.
— У товарных складов охрана тоже была. А как подожгли! То-то, друг милый! Вот я и говорю, что каждый рабочий должен помогать власти в этом деле. Ну, что ты будешь делать с матерью и сестрой, если, скажем, спалят завод? А что я буду со своими хлопятами, а? То-то, друг милый.
— Да, — сказал Андрей, — дело это поганое.
Ему почему-то раньше не приходило в голову, что завод, который является опорой его жизни и жизни его семьи, может быть так же подожжен, как и всякое другое здание. Это было неприятно. Но ведь этого еще не случилось, и как он может предупредить это? Чего хочет от него дядя Клим?
А дядя Клим, таинственно пригнувшись, тихонько спросил:
— Ну, а как ты мыслишь, кто же это жгет? — И он опять пытливо глянул в лицо Андрея. Тот вдруг, словно под влиянием неожиданной мысли, непроизвольно нахмурил брови.
— Слушай! — загорячился Клим: — ты думаешь, я не понимаю, где ты по вечерам блудишь? Ведь я тебя со стругалевскими видел. Уж если с ним вожжаешься, то ты можешь очень хорошо проведать, откуда эти пожары. Ведь без Стругалевки не обошлось. Вот ты и поищи маленько.
Он положил руку на плечо Андрея, который, склонив голову, смотрел на блестящие носки своих сапог.
— Я сам молод был, тоже случалось всякое, озоровал. Но напрасно ты там гуляешь. Загубить могут… И научить чему. Хотя ведь ты у нас парень — золото с дерьмом.
Он опять хлопнул по плечу.
— Скучно очень, дядя Клим, — сказал вдруг неожиданно громко Андрей. — До того скучаю, до того скучаю! А там меня боятся, уважают, — сказал он с самодовольством. — А у нас что — сегодня культ, завтра физ, потом полит, потом просвет, очень скучно живем, Клементий Федорович! — Он встал и вытянулся во весь рост. В его глазах точно блистало что-то. — А там, хоть мерзавец на мерзавце, но удалые ребята.
— Удалых и у нас есть достаточно, — недовольно сказал дядя Клим, — возьми хотя бы моего молотобоя, Фомичева Ваньку. Это такой парень, хоть к чорту на рога пойдет. Ты его на футболе видел? Ему, брат, совсем не скучно, а очень даже весело, и всем от него весело. И даже мне, дорогой, с ним весело.
— Это кому как, — сказал Андрей. — Он опять притих и внутреннее волнение, секунду назад колыхавшее его, сейчас совсем в нем не чувствовалось. — А мне это довольно-таки скучно.
— Так ты что же, отказываешься? — спросил резко дядя Клим и встал. Рядом с Варнавиным был он как чумазый чугунок рядом с франтоватым расписным бокалом.
— Нет… — с достоинством ответил Андрей, — я от этого не отказываюсь. — Он снял кепи и провел рукой по кудрявым блестящим своим волосам. — Я, конечно, сер, и куда уж до такого политика, как Фомичев, — сказал он с неожиданной злостью, — но я согласен. Я тоже… это… как бы чувствую…
Он неопределенно указал себе на грудь.
— Вот это так, вот это по-нашему, — сразу подобрел и повеселел дядя Клим. — Вот это значит пошел за. И вот мы, стало быть, с тобой уговариваемся, как ты чего вызнаешь, так мне, а в случае чего драчка какая, то опять меня, я не сдам… могу… А сам шнырь поглубже, да, в случае чего, заведи свисточек, чуть что и свисти милицию.
— Я уж без ихней подмоги, — сказал Андрей, подтягивая спустившиеся сапоги. — Для меня в этом есть большой интерес. Если помру, опять выходит за дело!
Он тряхнул кудрями, опять у него в глазах что-то вспыхнуло и снова точно завесила их какая-то завеса.
— Пожелайте мне, Клементий Федорович, клев на уду! — сказал он и ушел, поблескивая новенькими голенищами, высокий и стройный, как молодой тополек. Дядя Клим смотрел ему вслед. Дело его неожиданно увенчалось даже еще большей удачей, чем он ожидал, но это-то его и смущало. Оказывается, он совсем не знает этого парня, который на его глазах рос из черноглазого и тихого мальчишки. «Чудак — человек», — сказал дядя Клим и отправился к клубу рассказать Фомичеву обо всем.
Юрий ЛИБЕДИНСКИЙ
Георгий НИКИФОРОВ
Глава VII. Рыжий конь
Ленка-Вздох уронила глаза. Она уронила фиолетовой игры глаза и увидела щегольские сапоги Андрея Варнавина. Накрашенные губы сделали излом улыбки. Особым, небрежно ленивым движением отнесла она голову влево, сощурилась очень тонко и хитро:
— Вам чиво, кавалер?..
Спросила, повернулась к Андрею несколько вбок, передернула плечами.
Румянец на щеках Варнавина загустел и захватил кончики ушей. Ответил он недовольно, чуть-чуть строго:
— Дело есть, вертай в переулок.
Андрей лихо, но не без грации, взял под руку Ленку-Вздох, увлекая в первый угловатый переулок.
Ласковые сумерки сочились на землю, приплюснутые домики Стругалевки нахохлились и полиняли. Кое-где у ворот на скамьях сидели обыватели и вели сонливую, бесконечную беседу ни о чем…
Андрей Варнавин знал здесь любой дом, эти разноцветные ставни, перекошенные окна и блеклые цветы за ними. Пройдя квартала два, озираясь по сторонам, он неожиданно замер за углом хмурого забора, подался головой вперед, близко к лицу спутницы, и волнуясь выговорил хрипло, вполголоса:
— Узнаешь, что ли, ну?..
Ленка-Вздох притворилась удивленной, сделала недоумевающее лицо…
— Не шути, кавалер…
— Так, значит, не признаешь?.. Ах-ха! — продохнул кавалер, зажимая у кисти руку Ленки. — Что же, мы и напомнить можем. — И Андрей совсем неслышно шепнул какое-то слово.
— Адичка!.. — выкрикнула Ленка-Вздох. — Ах ты, как же ты… Понимаешь, а ведь я подумала… Где же ты пропадал? Вот уж действительно… Целый год не виделись, тут поневоле позабудешь. Ах ты!..
— Погоди, погоди, что ты на улице целоваться лезешь, — остановил девицу Варнавин. — Скажи, как Петка-Козырь?
— Наше дело что же… мы так это… живем, как говорится, шаля-валя. Как ты меня-то поймал? Вот встреча, и не думала…
— Не заговаривай зубы, — оборвал Андрей, — Петка-Козырь, говорю, что поделывает?
— А что? — попробовала увернуться Ленка-Вздох. — Известное у него дело…
— Да уж… — но Варнавин остановился и махнул рукой. — Ладно, вашей специальностью не интересуюсь. Я по большому делу…
— Насчет чего же?
— Развешивай уши, говорить буду, — насмешливо ответил Андрей, — тут такое дело, у тебя, тетя, сопли тонки… Ну-ну, не обижайся, я ведь так…
Ленка-Вздох попыталась высвободить руку. Прислушиваясь к словам Андрея, она хотела угадать, что скрывается за ними, и вдруг одна колкая мысль заметалась, заставила вздрогнуть и отшатнуться в сторону. Она вспомнила о папке в синей обложке, которую принес откуда-то Петька-Козырь.
«А ну, если»… — встрепенулась новая мысль. — «Не даром же этот молодчик поймал меня». Ленка-Вздох искоса посмотрела на Варнавина. «Агент или нет?» — соображала она.
Андрей Варнавин, казалось, совсем спокойно насвистывал что-то очень веселое, только рука его по-прежнему была твердой и властной.
Улицы и переулки кружили, загибая длинные хвосты; навстречу попадались редкие, печальные тополя; словно брошенные на пути слепцы, они стояли, лопоча поредевшей листвой непонятное и жалкое. По дороге, под ветром, перебегала струйками бархатная пыль. Лакированные сапожки Андрея Варнавина потускнели, но они обнимали крепкие ноги молодого красавца — модельщика, который уверенно шагал теперь к бывшему Стругалевскому дому, и в этот час наплевать ему было на блеск и лоск…
— Вот они, мышиные норки, — усмехнулся Варнавин, оглядывая тусклые коридоры дома, куда привела его Ленка-Вздох. Усмехнулся, но смешок задержал, ощупывая левой рукой пристегнутый к поясу, под рубахой, финский нож.
«Чорт его знает, — подумал он, — вдруг они того»…
Неожиданно Ленка-Вздох оскалила мелкие хищные зубы, смело тряхнула стриженной головой и остановилась перед узкой дверью.
— Пжалте, удалец-молодец, — проговорила она, дробно постучав.
Густо прокуренная комната тяжелым запахом закупоренной бочки ударила в нос.
«Будет клев или не будет?» — мелькнуло в голове Андрея. И смело шагнул он навстречу Петьке-Козырю, протянув руку для приветствия.
Не напрасно хвалился Андрей дяде Климу, что его уважают и боятся в Стругалевке.
Петька-Козырь и его лохматый друг Шило распялили рты, увидев Варнавина; по старой памяти они знали, что этот парень всегда являлся с угощением, принося с собой смех и свежую радость.
— Эх, уважил, приятель, вот уважил!.. — вертелся около Петька-Козырь, ощупывая глазами стройную фигуру гостя. — Соскучились, брат, по тебе, где пропадал-то, ангелок?..
— Будя, будя заливать, чорт тебе приятель, — буркнул Андрей, садясь около стола на колченогий стул.
— Ась?.. — ощерился Петька-Козырь.
— К чорту на рога слазь, — отшутился Варнавин, — гони за бутылкой, угощать буду. — Он широким жестом выбросил на стол трешницу. — Ну, и перекусить там чего-нибудь. Есть, что ли?
Когда появилась бутылка водки, два круга колбасы на закуску, и когда приятели выпили по первому лафитнику, Варнавин, изобразив обожженной спичкой замысловатый вензель на крышке стола, сказал коротко и внушительно:
— Горим, чуете?..
— И-гхым! — неопределенно кашлянул Петька-Козырь, завозившись тревожно и настороженно.
— Чего же?..
— Как ты думаешь, отчего бы? Ты парень духовой, ну-ка? — прицелился Варнавин всепонимающими глазами на Петьку-Козыря.
— Поджог…
— Ага, — подхватил Андрей. — И злодейской рукой, которая против диктатуры власти…
— Фюю-ю! — безразлично свистнул Шило.
— Стой, — привскочил Андрей. — Но если кто эту злодейскую руку пришьет…
— Тому сто червонцев, — не удержалась от насмешки Ленка-Вздох. — Хи-хи-хи-и…
— Алля!.. — строго остановил Петька-Козырь. Варнавин же, взмахнув рукой, решительно объявил:
— Сто червонцев — плюнуть, растереть… Только бы…
Тут он запнулся и, округлив глаза, уставился в окно. На улице гудели неясные голоса, в стеклах переливалось багровое пламя пожара…
Андрей Варнавин не помнил, какой силой вынесло его за дверь. Он бежал вместе с толпой туда, где полыхал пожар.
По склону обрыва, между запыленных и криворылых домишек, бушевал огонь. Явно озорничая, огонь прыгал с крыши на крышу, как молодой ярко-рыжий конь. Он фыркал, ржал и злился, испытывая длинными зубами крепость дерева. Он рвал, он кричал восторженно и злобно, швыряя горящие доски в густое сентябрьское небо.
Грива коня трепеталась по ветру, хлестала по облакам. Вдруг конь исчез, и над домами распластались широкие крылья невиданной и страшной птицы. Крылья захватили все, что было до реки, они трепетали, бились и вздрагивали, потом со свистом поднялись, закружили, закружили и ухнули всей тяжестью вниз, рассыпая золотые перья.
— Хы-ха-ха-ха-ха-а-а! — громыхнул чей-то безумный, грубый смех.
Тут же, без промежутка, со страстью и надрывом взревел тревожный гудок табачной фабрики за рекой. Он взмыл густой раздирающей нотой. И с ним же — сначала робко, потом смело и дружно — сплелись и заголосили свистки паровозов.
Андрей, трясущийся и бледный, почувствовал, что его оторвали от земли, подняли высоко над пожаром. У Андрея выросли длинные тонкие руки и, плавно поднимая и опуская их, он дирижировал всем пожаром и гудками…