— Я просто боялась — ты в таком состоянии, как бы ты поехал? Врезался бы еще во что–нибудь. Я бы себя винила.
— Поступай, как знаешь, — сказал он, распахивая двери бара.
Собрав всю силу воли, он не стал оглядываться. Двери захлопнулись, и он оказался внутри — один. «Раундхаус» представлял собой небольшой элитный бар, где из напитков подавалась в основном вода, а цены были куда выше, чем позволял его карман. Обычно он обходил это место стороной. Сиденья в кабинках были обтянуты красной кожей, прибитой латунными гвоздиками. В баре сидело довольно много женщин, все они были хорошо одеты. В глубине автомат играл танцевальную музыку — струнные и духовые. Воздух был тяжелый. Курили и говорили тут, казалось, все.
Он немного постоял, и двери за его спиной открылись — Пэт вошла. Лицо ее было бледно.
— Пойдем за столик, — сказал он и повел ее в кабинку.
В нем вдруг с пугающей силой проснулась надежда, и он весь напрягся. Когда он помогал ей снимать пальто, у него тряслись руки.
— Волнуешься? — спросила она, коснувшись его запястья.
— Нет, — сказал он, садясь напротив нее. — Просто сейчас с ума сойду.
— У тебя большие ожидания? Не жди ничего особенного, очень тебя прошу. Я просто хочу посидеть и выпить.
Подошла официантка.
— Что ты будешь? — спросил Джим у женщины, сидевшей напротив него.
— Да закажи мне что–нибудь, что я допью до конца.
Она сложила руки на сумочке. Ей хотелось шотландского виски или бурбона, только не сладкого коктейля. От сладких напитков, если их перебрать, ей становилось плохо — он помнил, как по утрам отпаивал ее томатным соком и кормил яйцами всмятку и сухариками, чтобы она смогла встать с постели.
Он сделал заказ.
— Помнишь, как на Новый год мы заехали в Сосалито[66], в плавучий кабачок… Ты тогда туфлю потеряла. Сидела на обочине, и тебя было не затащить в машину.
— Нужно, наверное, позвонить Хабблу и попросить его отправить Боба сюда, если тот появится.
— Да брось ты эти церемонии, — сказал он.
— Это не церемонии. — Принесли напитки, и она взяла свой. — Ты считаешь, я играю, кокетничаю?
— Да нет, — ответил он.
— А я ведь именно этим и занимаюсь.
— Ты о прошлой ночи?
Он выпил.
— Все только хуже стало, — сказала она. — И мне не легче, чем тебе. Ужасно себя чувствую, жить не хочется.
Она уже почти опустошила бокал — когда ей было тяжело, она пила, а сейчас им обоим было нелегко.
Джим взял серую, большую, как для трубки, керамическую пепельницу, стоявшую у его локтя, как и на всех остальных столиках, и стал рассматривать ее. Подняв взгляд, он увидел, что Пэт стоит.
— Пойду, позвоню. Закажи мне еще.
Она шла плавно, как будто не касаясь пола. Через руку у нее было переброшено пальто. Оно ниспадало в лад ее прямой осанке. Она шла, высоко подняв голову, выпрямив шею. При этом она, очевидно, вполне отдавала себе отчет, куда ступают ноги — он ни разу не видел, чтобы она споткнулась.
— Ну что, дозвонилась? — спросил он, когда она вернулась.
— Все не отвечает.
Она подняла новый бокал.
— Наверное, рекламу Полоумного Люка читает.
Изрядно отпив, она сказала:
— Хочу показать тебе кое–что. Это подарок, — открыв сумочку, Пэт извлекла из нее небольшой предмет в тонкой оберточной бумаге. — Это для Боба. В Чайнатауне купила.
Она развернула фигурку божества, виденную им тысячу раз.
— Это бог такой. Удачу приносит… — Она провела ногтем по животу божка. — Как он тебе?
Ему пришлось сказать ей, что это дребедень.
— Вот как. А вот это? Хотя, наверное, это не нужно тебе показывать.
Он увидел еще один маленький сверток, но она прикрыла его рукой.
— Я хочу посмотреть, — сказал он.
Она очень осторожно и медленно развернула подарок.
— Браслет, — сказал он, взяв украшение.
— Серебряный. Ручная работа.
Она протянула руку, и он надел его ей на запястье. Массивный браслет тут же соскользнул на стол. Джим помог ей застегнуть его.
— Спасибо, — поблагодарила она. — Нефрит, видишь?
В серебряные завитки и пересечения орнамента были вделаны матовые камни.
— Индейский, — определил он.
— Индийский? — с сомнением произнесла она, не расслышав.
— Я про американских индейцев. Навахо, скорее всего.
— Ну и как тебе?
— Ты же знаешь, я такие штучки не очень люблю. Тяжеленный, слишком массивный. Мне больше по душе те тонкие колечки, что ты носила. — Он протянул руку и коснулся ее уха. — Те сережки.
— Что же они не сказали мне, что он не китайский? — возмутилась она. — Магазин китайский. И продавец китаец.
Она допила. Вот у нее начинает застывать взгляд, подумал он. Лицо каменеет. Она сегодня много работала и устала, ей не справиться с тем, что сейчас возникло между ними. Это слишком. И для него, и для нее. В нем пробудилась прежняя нежность, прежние чувства к ней. Он знал, каково ей сейчас — сидеть тут, напротив него. Она и уйти не могла, и оставаться было невыносимо. Поэтому и пила.
— Пойдем, — сказал он, вставая.
Он набросил ей на плечи пальто, поднял и отдал сумочку и, придерживая руками с обеих сторон, помог встать.
— Куда мы? — От усталости и замешательства она стала податливой, ей хотелось, чтобы хозяином положения стал он. — Мне надо бы на радиостанцию. Вдруг он придет, а меня нет?
— Хорошо, — сказал он. — Пошли туда.
Они вышли из «Раундхауса» и снова пересекли Гиэри–стрит. Когда они проходили мимо его машины, он увидел под стеклоочистителем новое уведомление о штрафе. Ну и черт с ним.
Вернувшись на радиостанцию, Джим включил лучший усилитель и лучший проигрыватель. Из студии за тем, как он возится со шнурами, наблюдал с трубкой во рту Хаббл. Пэт удалилась в уголок, оставив его наедине с техникой. Он вставил штепсель в розетку, включил тумблер и, когда лампы усилителя «Боген» загорелись красным, потер пальцем алмазную иглу звукоснимателя.
Акустическая система оглушительно всхрюкнула. Качественная аппаратура, он тоже в свое время приложил руку к ее комплектации.
Джим оглянулся, надеясь увидеть Пэт, но она вышла.
Дверь студии вещания открылась.
— Что тут происходит, дружище? — спросил Фрэнк Хаббл.
— Да ничего.
— Хочешь еще тут побыть?
— Да нет, — ответил Джим.
Он, бывало, приходил сюда, чтобы послушать что–нибудь на станционной аппаратуре — в каком–то смысле она принадлежала ему.
— Я–то не возражаю — пожалуйста, — сказал Хаббл. — Как в старые времена. Только в двенадцать я запираю станцию. А ключа у тебя больше нет.
Он полез было в карманы, но вспомнил, что ключа у него действительно нет — он отдал его Хейнзу. Ничего не сказав, он отправился искать Пэт.
Дверь на крышу была открыта, и он ступил наружу, на шаткий деревянный мостик. Пэт стояла с сигаретой, облокотившись на ограду, и смотрела вниз, на уличные огни и двигавшиеся машины.
— Проветриться захотелось, — сказала она.
— Много выпила?
— Много. — Она подняла глаза. — Я еще до того как сюда пришла и тебя встретила… уже заглянула в «Раундхаус».
— И сколько выпила?
— Не знаю.
— Выглядишь хорошо, — сказал он, прикоснувшись пальцами к сгибу ее шеи.
— У меня такое чувство, будто я внутри длинной трубы. Мы в таких детьми ползали. Согнувшись в три погибели… — Она отстранилась от него. — Ты хотел покрутить мне пластинки, да? Как тогда, когда мы еще не были мужем и женой?
— А можно?
— Нужно ли? Мне хочется просто постоять здесь. Боб, видимо, не придет. Ты, пожалуйста, иди, ставь музыку. А я здесь побуду. Пожалуйста!
Вернувшись, он вынул из шкафа с пластинками старый альбом фирмы Victor на семьдесят восемь оборотов — «Симфонию № 7» Сибелиуса. Хаббл снова сидел в студии, читал в микрофон на штативе рекламу. Голос звучал из настенного монитора, и Джим выключил его.
Диски нужно было ставить один за другим вручную. Он положил пластинку на вертушку первой стороной и опустил звукосниматель. Хаббл, неодобрительно сдвинув брови, уставился на него через окно студии. Ах, как это нехорошо — проигрывать пластинки, подумал Джим. Надо же, никак не успокоится мужик, собственную жену удержать пытается.
Музыка, устремленная ввысь, мощно пронизанная тьмой и одиночеством, помогла ему прояснить ум. Она, казалось, сняла с него давившую тяжесть, вобрав ее в себя своим возвышенным строем.
Оказывается, от нее и практическая польза есть, подумал он.
Он увеличил громкость, чтобы было слышно на всю станцию, во всех помещениях и даже на крыше, где в темноте стояла Пэт. Теперь от музыки было не спрятаться. Слушая, он расхаживал по комнате. Его охватило беспокойство, и вдруг он испугался, что время остановилось. Музыка положила всему конец.
Когда он ставил вторую пластинку, пришел Боб Посин.
— Ну и шумишь ты тут, — сказал он. — Аж на первом этаже слышно. Это в эфир не попадет?
— Нет. — Джим упал духом — он успел полностью забыть о существовании Боба Посина.
— Патриция здесь?
Тут вошла Пэт.
— Где ты был? — спросила она.
— Работал. Разбирался с материалами по картофельным чипсам «Грэнни Гус».
Он произнес это со злостью.
— Я никуда не иду. Уже поздно. Поверь, ты и сам не захочешь сегодня со мной куда–то идти. Я перепила. Единственное, чего мне хочется, — это добраться до дому. Давай в другой раз. Она ведь там еще целую неделю будет, не меньше. А не успеем, так она все равно еще приедет.
Она села, положив пальто и сумочку на колени. Действие выпивки начинало сказываться. Лицо у нее стало как восковое.
— Так что иди, оставь меня. Хорошо?
— Давай я тебя хотя бы домой отвезу, — предложил Боб, не двинувшись с места.
— Ты когда–нибудь видел, как женщина выблевывает девять порций выпивки?
Посин откланялся:
— До завтра. Спокойной ночи.
— Не подходи ко мне, — сказала Пэт, когда к ней приблизился Джим.
— Уж меня ты не удивишь.
Джим повел ее вниз, к себе в машину.
Она шла, медленно переставляя ноги, опустив глаза. В вестибюле она остановилась, и, как он ни старался, ему не удалось сдвинуть ее с места.
— Мне страшно, — сказала она. — Не поеду я с тобой — я пьяная. Я знаю о твоих чувствах ко мне. Видит бог, Джим, не могу я с тобой ехать. И не спорь! Я серьезно. Ты меня знаешь — если я что решила, значит, так и будет. А если я отключусь — нужна я тебе такая? Не этого же ты хочешь? Я здесь посижу.
Осторожно ступая, она подошла к стоявшему в вестибюле старому, видавшему виды, замурзанному дивану и стала возле него.
— Поезжай, — сказала она. — Христом–Богом прошу, оставь ты меня!
Он вышел на тротуар и прошел квартал мимо баров и закрытых магазинов до бокового входа на автостоянку радиостанции. Обходным путем он вернулся к Маклолен–билдингу. На парковке Пэт пыталась завести свою машину. Фары горели, и после каждого неудачного запуска стартера свет тускнел до едва видимой желтизны.
Он с жалостью смотрел на нее из темноты. Дверь машины была открыта, Пэт склонилась над рулем, положив на него руку, пальто упало на пол, к ногам. Она плакала, это было слышно издалека. Наконец двигатель завелся, фары вспыхнули. Пэт захлопнула дверцу, включила передачу, тронулась и тут же въехала в машину, стоявшую перед ней. Раздался резкий металлический скрежет столкнувшихся бамперов. Двигатель замер, Пэт застыла, закрыв лицо рукой.
Он подошел и убедился в том, что никаких повреждений нет. Только царапины на обоих бамперах. Никто и не заметит. Он открыл дверцу.
— Дорогая.
— Не пущу, — проговорила Пэт.
Она сидела, вцепившись в руль, с окаменевшим лицом фанатички — очень редко, но иногда оно у нее становилось таким. Она была в ужасе и от того, что натворила, и от появления Джима. Вероятно, думала, что разбила чужую машину.
— Послушай, — сказал он. — Я не хочу, чтобы с тобой что–нибудь стряслось. Тебе нельзя сейчас садиться за руль. Убьешься ведь.
Она кивнула.
— Давай я отвезу тебя домой. Не буду я к тебе заходить. Оставлю машину у дома и уйду.
— А как ты вернешься сюда? К своей машине?
— Прогуляюсь. Или такси возьму.
— Нет, так не пойдет.
— Тогда давай тебя домой на такси отправлю.
— Не надо. — Она ухватилась за его руку, впившись в нее ногтями. — Там темно. Я не хочу туда. — На ее щеках блеснули слезы. — Как страшно жить одной. Я вынуждена выйти замуж за Боба Посина — разве ты не понимаешь? Не могу я одна жить. Просыпаться одной по утрам, одной ложиться спать, есть в одиночестве — не могу.
Опершись коленом о сиденье, он обнял ее и притянул к себе. Целуя ее, он сказал:
— Тогда поехали ко мне.
Какое–то мгновение — длиной с одно дыхание — казалось, что она согласилась. Но все же, не отстраняясь от него, сказала:
— Не могу.
— И что же делать?
— Я… не знаю, — уныло сказала она.
Слезы падали ему на лицо, щекотали нос.
— Не надо было разрешать тебе оставаться у меня на ночь. Я не могу так больше, мне нужен кто–нибудь.
— Кто–нибудь! — разозлился он.
— Ну, ты. О боже. Ладно, вези меня к себе, ляжем в постель и покончим с этим. Поторопись, — отпрянув, она сделала усилие, чтобы освободить место для него. — Поехали. Отвези меня. Я устала, сдаюсь.
Он вздохнул.
— А знаешь что, — вспомнил он. — У меня есть двое друзей. Молоденькая пара.
Она повернула голову и посмотрела на него. Он физически чувствовал силу этого взгляда, устремленного на него в темноте.
— Вчера вечером они пригласили меня на ужин. Может, зайдем к ним, посидим немного? Ты и протрезвеешь. Давай? Они хорошие ребята. Бывали у нас на радиостанции. Ты их, наверное, видела как–нибудь.
Пэт ничего не сказала. Но он понял, что внутри ее происходит мучительная борьба.
— Она беременна, — сказал он. — Ей семнадцать лет. Парню восемнадцать. Живут в старенькой квартирке в Филлморе. У них совсем нет друзей, с родней поссорились. Денег у них тоже нет, они будут рады, если к ним кто–нибудь заглянет.
После долгой паузы Пэт спросила:
— Какие они? — И, трезвея, добавила: — Она красивая?
— Очень, — ответил он.
Все это время он так и опирался коленом о сиденье и теперь поднялся. Все тело у него затекло, онемело.
— Очень милая, умненькая, — сказал он.
— Не похоже, что сильно умненькая. Могла бы и предохраняться, — Она помолчала. — А ты как с ними познакомился?
— Они пришли на радиостанцию. Я позвал их пообедать вместе.
— Как… как их зовут?
— Рейчел и Арт.
Пэт отодвинулась к самой двери. Он поднял ее пальто и сумочку и положил ей на колени.
— Как мне станет получше, сразу уйдем, — сказала она.
— Хорошо.
С чувством облегчения он сел за руль и запустил двигатель.
— Я ту машину не помяла? Никогда еще ни в кого не въезжала.
— Жить будет, — успокоил он ее.
Он дал задний ход на ее «Додже» и выехал со стоянки.
Глава 9
Субботней ночью неоновые вывески баров и магазинов на Филлмор–стрит беспорядочно сверкали цветными огнями. В сегодняшнюю мозаику их сложили многолетние труды деловых людей. Пятна от жевательной резинки образовали темные круги на асфальте у входа в кинотеатр и кегельбан, у освещенной двери кафе.
В этот поздний час мимо магазинов двигался поток людей — белых, негров, мексиканцев. Некоторые отделялись от общей массы у входа в ресторан или магазин. В основном это были парни — в черных кожаных куртках и джинсах, по большей части худые, как щепки. Они стояли, засунув большой палец в задний карман, и, вертясь, не пропускали ничего из того, что происходило в потоке, как будто там их ждал какой–то сюрприз. Они поднимали головы при звуках выхлопов, слушали, приоткрыв рот, им нужно было уловить все сигналы. Потом они снова рассматривали отдельных людей, оценивали их. Никому было не укрыться от этих наблюдателей, и о каждом у них было свое мнение.
В середине квартала Джим нашел дом с забором и железной калиткой, отступавший от тротуара.
— Это здесь, — кивнул он.
— Может, они спят, — сказала Пэт.
Ему удалось припарковаться у дома. Вдвоем они пошли по тротуару, он открыл калитку, и за ней их окружила тьма, внезапно стихли уличные звуки. Вперед вела бетонная дорожка, но ее не было видно. Он взял Пэт за руку, чуть сжал ее холодные пальцы.