них кольчуги и свиты, и далеко чернели и червонели черные, червонноверхие
бараньи их шапки.
Два козака выехало вперед из запорожских рядов. Один еще совсем молодой,
другой постарее, оба зубастые на слова, на деле тоже не плохие козаки:
Охрим Наш и Мыкыта Голокопытенко. Следом за ними выехал и Демид
Попович, коренастый козак, уже давно маячивший на Сечи, бывший под
Адрианополем и много натерпевшийся на веку своем: горел в огне и
прибежал на Сечь с обсмаленною, почерневшею головою и выгоревшими
усами. Но раздобрел вновь Попович, пустил за ухо оселедец, вырастил усы,
густые и черные как смоль. И крепок был на едкое слово Попович.
– А, красные жупаны на всем войске, да хотел бы я знать, красная ли сила у
войска?
– Вот я вас! – кричал сверху дюжий полковник, – всех перевяжу! Отдавайте,
холопы, ружья и коней. Видели, как перевязал я ваших? Выведите им на вал
запорожцев!
И вывели на вал скрученных веревками запорожцев. Впереди их был
куренной атаман Хлиб, без шаровар и верхнего убранства, – так, как схватили
его хмельного. И потупил в землю голову атаман, стыдясь наготы своей перед
своими же козаками и того, что попал в плен, как собака, сонный. В одну
ночь поседела крепкая голова его.
– Не печалься, Хлиб! Выручим! – кричали ему снизу козаки.
– Не печалься, друзьяка! – отозвался куренной атаман Бородатый. – В том нет
вины твоей, что схватили тебя нагого. Беда может быть со всяким человеком;
но стыдно им, что выставили тебя на позор, не прикрывши прилично наготы
твоей.
– Вы, видно, на сонных людей храброе войско! – говорил, поглядывая на вал,
Голокопытенко.
– Вот, погодите, обрежем мы вам чубы! – кричали им сверху.
– А хотел бы я поглядеть, как они нам обрежут чубы! – говорил Попович,
поворотившись перед ними на коне. Потом, поглядевши на своих, сказал: – А
что ж? Может быть, ляхи и правду говорят. Коли выведет их вон тот пузатый,
им всем будет добрая защита.
– Отчего ж, ты думаешь, будет им добрая защита? – сказали козаки, зная, что
Попович, верно, уже готовился что-нибудь отпустить.
– А оттого, что позади его упрячется все войско, и уж черта с два из-за его
пуза достанешь которого-нибудь копьем!
Все засмеялись козаки. И долго многие из них еще покачивали головою,
говоря: «Ну уж Попович! Уж коли кому закрутит слово, так только ну…» Да
уж и не сказали козаки, что такое «ну».
– Отступайте, отступайте скорей от стен! – закричал кошевой. Ибо ляхи,
казалось, не выдержали едкого слова, и полковник махнул рукой.
Едва только посторонились козаки, как грянули с валу картечью. На валу
засуетились, показался сам седой воевода на коне. Ворота отворились, и
выступило войско. Впереди выехали ровным конным строем шитые гусары.
За ними кольчужники, потом латники с копьями, потом все в медных шапках,
потом ехали особняком лучшие шляхтичи, каждый одетый по-своему. Не
хотели гордые шляхтичи смешаться в ряды с другими, и у которого не было
команды, тот ехал один с своими слугами. Потом опять ряды, и за ними
выехал хорунжий; за ним опять ряды, и выехал дюжий полковник; а позади
всего уже войска выехал последним низенький полковник.
– Не давать им, не давать им строиться и становиться в ряды! – кричал
кошевой. – Разом напирайте на них все курени! Оставляйте прочие ворота!
Тытаревский курень, нападай сбоку! Дядькивский курень, нападай с другого!
Напирайте на тыл, Кукубенко и Палывода! Мешайте, мешайте и розните их!
И ударили со всех сторон козаки, сбили и смешали их, и сами смешались. Не
дали даже и стрельбы произвести; пошло дело на мечи да на копья. Все
сбились в кучу, и каждому привел случай показать себя. Демид Попович трех
заколол простых и двух лучших шляхтичей сбил с коней, говоря: «Вот
добрые кони! Таких коней я давно хотел достать!» И выгнал коней далеко в
поле, крича стоявшим козакам перенять их. Потом вновь пробился в кучу,
напал опять на сбитых с коней шляхтичей, одного убил, а другому накинул
аркан на шею, привязал к седлу и поволок его по всему полю, снявши с него
саблю с дорогою рукоятью и отвязавши от пояса целый черенок[[32]] с
червонцами. Кобита, добрый козак и молодой еще, схватился тоже с одним из
храбрейших в польском войске, и долго бились они. Сошлись уже в
рукопашный. Одолел было уже козак и, сломивши, ударил вострым турецким
ножом в грудь, но не уберегся сам. Тут же в висок хлопнула его горячая пуля.
Свалил его знатнее из панов, красивейший и древнего княжеского роду
рыцарь. Как стройный тополь, носился он на булатом коне своем. И много
уже показал боярской богатырской удали: двух запорожцев разрубил надвое;
Федора Коржа, доброго козака, опрокинул вместе с конем, выстрелил по
коню и козака достал из-за коня копьем; многим отнес головы и руки и
повалил козака Кобиту, вогнавши ему пулю в висок.
– Вот с кем бы я хотел попробовать силы! – закричал незамайковский
куренной атаман Кукубенко. Припустив коня, налетел прямо ему в тыл и
сильно вскрикнул, так что вздрогнули все близ стоявшие от нечеловеческого
крика. Хотел было поворотить вдруг своего коня лях и стать ему в лицо; но не
послушался конь: испуганный страшным криком, метнулся на сторону, и
достал его ружейною пулею Кукубенко. Вошла в спинные лопатки ему
горячая пуля, и свалился он с коня. Но и тут не поддался лях, все еще силился
нанести врагу удар, но ослабела упавшая вместе с саблею рука. А Кукубенко,
взяв в обе руки свой тяжелый палаш, вогнал его ему в самые побледневшие
уста. Вышиб два сахарные зуба палаш, рассек надвое язык, разбил горловой
позвонок и вошел далеко в землю. Так и пригвоздил он его там навеки к
сырой земле. Ключом хлынула вверх алая, как надречная калина, высокая
дворянская кровь и выкрасила весь обшитый золотом желтый кафтан его. А
Кукубенко уже кинул его и пробился с своими незамайковцами в другую
кучу.
– Эх, оставил неприбранным такое дорогое убранство! – сказал уманский
куренной Бородатый, отъехавши от своих к месту, где лежал убитый
Кукубенком шляхтич. – Я семерых убил шляхтичей своею рукою, а такого
убранства еще не видел ни на ком.
И польстился корыстью Бородатый: нагнулся, чтобы снять с него дорогие
доспехи, вынул уже турецкий нож в оправе из самоцветных каменьев, отвязал
от пояса черенок с червонцами, снял с груди сумку с тонким бельем, дорогим
серебром и девическою кудрею, сохранно сберегавшеюся на память. И не
услышал Бородатый, как налетел на него сзади красноносый хорунжий, уже
раз сбитый им с седла и получивший добрую зазубрину на память.
Размахнулся он со всего плеча и ударил его саблей по нагнувшейся шее. Не к
добру повела корысть козака: отскочила могучая голова, и упал
обезглавленный труп, далеко вокруг оросивши землю. Понеслась к вышинам
суровая козацкая душа, хмурясь и негодуя, и вместе с тем дивуясь, что так
рано вылетела из такого крепкого тела. Не успел хорунжий ухватить за чуб
атаманскую голову, чтобы привязать ее к седлу, а уж был тут суровый
мститель.
Как плавающий в небе ястреб, давши много кругов сильными крылами, вдруг
останавливается распластанный на одном месте и бьет оттуда стрелой на
раскричавшегося у самой дороги самца-перепела, – так Тарасов сын, Остап,
налетел вдруг на хорунжего и сразу накинул ему на шею веревку.
Побагровело еще сильнее красное лицо хорунжего, когда затянула ему горло
жестокая петля; схватился он было за пистолет, но судорожно сведенная рука
не могла направить выстрела, и даром полетела в поле пуля. Остап тут же, у
его же седла, отвязал шелковый шнур, который возил с собою хорунжий для
вязания пленных, и его же шнуром связал его по рукам и по ногам, прицепил
конец веревки к седлу и поволок его через поле, сзывая громко всех козаков
Уманского куреня, чтобы шли отдать последнюю честь атаману.
Как услышали уманцы, что куренного их атамана Бородатого нет уже в
живых, бросили поле битвы и прибежали прибрать его тело; и тут же стали
совещаться, кого выбрать в куренные. Наконец сказали:
– Да на что совещаться? Лучше не можно поставить в куренные, как
Бульбенка Остапа. Он, правда, младший всех нас, но разум у него, как у
старого человека.
Остап, сняв шапку, всех поблагодарил козаков-товарищей за честь, не стал
отговариваться ни молодостью, ни молодым разумом, зная, что время
военное и не до того теперь, а тут же повел их прямо на кучу и уж показал им
всем, что недаром выбрали его в атаманы. Почувствовали ляхи, что уже
становилось дело слишком жарко, отступили и перебежали поле, чтоб
собраться на другом конце его. А низенький полковник махнул на стоявшие
отдельно, у самых ворот, четыре свежих сотни, и грянули оттуда картечью в
козацкие кучи. Но мало кого достали: пули хватили по быкам козацким, дико
глядевшим на битву. Взревели испуганные быки, поворотили на козацкие
таборы, переломали возы и многих перетоптали. Но Тарас в это время,
вырвавшись из засады с своим полком, с криком бросился навпереймы.
Поворотило назад все бешеное стадо, испуганное криком, и метнулось на
ляшские полки, опрокинуло конницу, всех смяло и рассыпало.
– О, спасибо вам, волы! – кричали запорожцы, – служили всё походную
службу, а теперь и военную сослужили! – И ударили с новыми силами на
неприятеля.
Много тогда перебили врагов. Многие показали себя: Метелыця, Шило, оба
Пысаренки, Вовтузенко, и немало было всяких других. Увидели ляхи, что
плохо наконец приходит, выкинули хоругвь и закричали отворять городские
ворота. Со скрыпом отворились обитые железом ворота и приняли
толпившихся, как овец в овчарню, изнуренных и покрытых пылью всадников.
Многие из запорожцев погнались было за ними, но Остап своих уманцев
остановил, сказавши: «Подальше, подальше, паны-братья, от стен! Не
годится близко подходить к ним». И правду сказал, потому что со стен
грянули и посыпали всем чем ни попало, и многим досталось. В это время
подъехал кошевой и похвалил Остапа, сказавши: «Вот и новый атаман, а
ведет войско так, как бы и старый!» Оглянулся старый Бульба поглядеть,
какой там новый атаман, и увидел, что впереди всех уманцев сидел на коне
Остап, и шапка заломлена набекрень, и атаманская палица в руке. «Вишь ты
какой!» – сказал он, глядя на него; и обрадовался старый, и стал благодарить
всех уманцев за честь, оказанную сыну.
Козаки вновь отступили, готовясь идти к таборам, а на городском валу вновь
показались ляхи, уже с изорванными епанчами. Запеклася кровь на многих
дорогих кафтанах, и пылью покрылись красивые медные шапки.
– Что, перевязали? – кричали им снизу запорожцы.
– Вот я вас! – кричал все так же сверху толстый полковник, показывая
веревку.
И все еще не переставали грозить запыленные, изнуренные воины, и все,
бывшие позадорнее, перекинулись с обеих сторон бойкими словами.
Наконец разошлись все. Кто расположился отдыхать, истомившись от боя;
кто присыпал землей свои раны и драл на перевязки платки и дорогие
одежды, снятые с убитого неприятеля. Другие же, которые были посвежее,
стали прибирать тела и отдавать им последнюю почесть. Палашами и
копьями копали могилы; шапками, полами выносили землю; сложили честно
козацкие тела и засыпали их свежею землею, чтобы не досталось во'ронам и
хищным орлам выплевывать им очи. А ляшские тела увязавши как попало
десятками к хвостам диких коней, пустили их по всему полю и долго потом
гнались за ними и хлестали их по бокам. Летели бешеные кони по бороздам,
буграм, через рвы и протоки, и бились о землю покрытые кровью и прахом
ляшские трупы.
Потом сели кругами все курени вечереть и долго говорили о делах и
подвигах, доставшихся в удел каждому, на вечный рассказ пришельцам и
потомству. Долго не ложились они. А долее всех не ложился старый Тарас,
все размышляя, что бы значило, что Андрия не было между вражьих воев.
Посовестился ли Иуда выйти противу своих или обманул жид и попался он
просто в неволю? Но тут же вспомнил он, что не в меру было наклончиво
сердце Андрия на женские речи, почувствовал скорбь и заклялся сильно в
душе против полячки, причаровавшей его сына. И выполнил бы он свою
клятву: не поглядел бы на ее красоту, вытащил бы ее за густую, пышную
косу, поволок бы ее за собою по всему полю, между всех козаков. Избились
бы о землю, окровавившись и покрывшись пылью, ее чудные груди и плечи,
блеском равные нетающим снегам, покрывающим горные вершины; разнес
бы по частям он ее пышное, прекрасное тело. Но не ведал Бульба того, что
готовит бог человеку завтра, и стал позабываться сном, и наконец заснул.
А козаки все еще говорили промеж собой, и всю ночь стояла у огней,
приглядываясь пристально во все концы, трезвая, не смыкавшая очей стража.
VIII
Еще солнце не дошло до половины неба, как все запорожцы собрались в
круги. Из Сечи пришла весть, что татары во время отлучки козаков ограбили
в ней все, вырыли скарб, который втайне держали козаки под землею, избили
и забрали в плен всех, которые оставались, и со всеми забранными стадами и
табунами направили путь прямо к Перекопу. Один только козак, Максим
Голодуха, вырвался дорогою из татарских рук, заколол мирзу, отвязал у него
мешок с цехинами и на татарском коне, в татарской одежде полтора дни и две
ночи уходил от погони, загнал насмерть коня, пересел дорогою на другого,
загнал и того, и уже на третьем приехал в запорожский табор, разведав на
дороге, что запорожцы были под Дубном. Только и успел объявить он, что
случилось такое зло; но отчего оно случилось, курнули ли оставшиеся
запорожцы, по козацкому обычаю, и пьяными отдались в плен, и как узнали
татары место, где был зарыт войсковой скарб, – того ничего не сказал он.
Сильно истомился козак, распух весь, лицо пожгло и опалило ему ветром;
упал он тут же и заснул крепким сном.
В подобных случаях водилось у запорожцев гнаться в ту ж минуту за
похитителями, стараясь настигнуть их на дороге, потому что пленные как раз
могли очутиться на базарах Малой Азии, в Смирне, на Критском острове, и
бог знает в какие местах не показались бы чубатые запорожские головы. Вот
отчего собрались запорожцы. Все до единого стояли они в шапках, потому
что пришли не с тем, чтобы слушать по начальству атаманский приказ, но
совещаться, как ровные между собою.
– Давай совет прежде старшие! – закричали в толпе.
– Давай совет кошевой! – говорили другие.
И кошевой снял шапку, уж не так, как начальник, а как товарищ, благодарил
всех козаков за честь и сказал:
– Много между нами есть старших и советом умнейших, но коли меня
почтили, то мой совет: не терять, товарищи, времени и гнаться за татарином.
Ибо вы сами знаете, что за человек татарин. Он не станет с награбленным
добром ожидать нашего прихода, а мигом размытарит его, так что и следов не
найдешь. Так мой совет: идти. Мы здесь уже погуляли. Ляхи знают, что такое
козаки; за веру, сколько было по силам, отмстили; корысти же с голодного
города не много. Итак, мой совет – идти.
– Идти! – раздалось голосно в запорожских куренях.
Но Тарасу Бульбе не пришлись по душе такие слова, и навесил он еще ниже