Легче всего объяснить все это было тем, что и она Мишкой пленилась с первого взгляда, как он пленился ей, ведь от Мишки девки всегда падали, хоть штабелями укладывай, самые роскошные девки, так отчего бы и ей не упасть - только бы натурально и естественно это было, вот и пирушку затеяла, чтобы его от себя не отпускать, а нас уж, остальных, к пирушке присуседили, потому что вдвоем с Мишкой гулять ей было бы неприлично, и всю игру женскую так повела, чтобы смелость Мишкину раззадорить, и чтобы понял он, что невозможного для него нет. Опыт и хитрость в ней сразу видны, и с ее-то опытом и хитростью ей такую игру крутануть - это, прошу пардону, как два пальца обоссать.
Да, самое нормальное объяснение. И по жизни самое естественное и логичное. Все в отношения мужчины и женщины укладывается, в ту тягу, которая была, есть и будет, и против которой не попрешь. Но что-то мешало мне это объяснение принять. Может быть, воспоминание о море, которое в её глазах плеснулось - о море, губящем своим поцелуем. А может, что еще. Мне-то уже понятно было, что со смертью и убийствами Татьяна напрямую повязана, и что все её деньжищи, все разъезды по заграницам и прочая хорошая жизнь - все это на крови заработано. И откровенно я рассказал сыновьям, что она - убийца, что ей колебаний не составит чужую жизнь перечеркнуть, и что бандюг, порешивших Шиндаря, только она, в свою очередь, порешить могла. А что порешили их - факт, иначе бы труп Шиндаря в багажнике не возник.
И, зная это, Мишка в неё врубился. Конечно, я красоту её расписал самыми яркими красками - но, видимо, такой красоты он даже после моих рассказов не ожидал. И такой тип красоты, который именно Мишке на душу ложится, это я мог понять. А еще... А еще, пришло мне в голову, мои предупреждения обратную роль сыграть могли: зная, что перед ним девка, которая здорового мужика порешить может, Мишка мог ещё больше к этой девке проникнуться, потому что интересно и льстительно такую девку завоевать, тем мужиком стать, которого она не оттолкнет и не убьет, а к себе и до себя впустит, и власть его над собой признает, и ублажит его своей слабостью и своей силой, и из их единения общая сила возникнет, одна на двоих - сила, которая только приливы будет знать, а отливов - никогда...
Да, и этой надеждой Мишка мог себя тешить... Но не только в том дело...
Неестественность какая-то ощущалась - маленькая неестественность, но мешала она мне, повторяю, принять самое простое и самое приятное для меня объяснение. Объяснение, которое отцовской гордостью могло бы меня наполнить, что мой сын сердце такой девахи завоевал...
И тут я вспомнил ту замечательную мысль, которая мне в голову пришла на бугорке, за самогоном, когда на этой мысли я взял и провалился в беспамятство, и лишь в тачке очнулся! Два дня меня грызло, что чего-то важного вспомнить не могу - а тут это важное взяло и само выскочило, без всяких помех.
Я чуть было в ладоши от радости не хлопнул - но не успел, услышал, как дверь на веранду отворяется.
Я так прикинул, что это только меня могут искать, выкликать за гармошку. А мне как раз сейчас ни с кем общаться не хотелось. Мне надо было мою замечательную мысль додумать. Вот я скатился с крыльца, и втиснулся в угол между крыльцом и верандой, почти под крыльцо.
И точно, меня искали.
- Батя! - услышал я голос Гришки. - Батя, ты где?
- Не видать нигде... - это голос Катерины был. Значит, они вдвоем вышли.
- Надо бы по саду пошарить, - сказал Гришка. - И в дом его занести, если он под каким-нибудь кустиком уснул. Уж я его знаю. Посмотрим?
- Посмотрим, - согласилась Катерина. - Мне тоже воздуху глотнуть хочется.
- Да уж... - хмыкнул Гришка. И другим тоном заговорил. - Послушай, раз уж выпала минутка, когда мы одни, то... то можно тебе вопрос задать?
- Задавай, - ответила она.
- Вот как ты чувствуешь... твой дед тебя любил?
Повисла пауза.
- Да, - сказала Катерина, и это тихое "да" как-то повесомей любых возможных слов упало. И продолжила она так же негромко и спокойно. Я бы сказал, "робко", если бы не чувствовалось, что, при всей её смиренности, робости в ней нет. - Наверно, ты хочешь меня спросить о том же, о чем многие спрашивали меня почти напрямую... ещё когда я жила тут. В смысле, в Угличе. А способен ли он вообще любить? На что его любовь похожа, если она существует? Неужели это что-то... ну, что-то вполне нормальное, а не зверское, страшное, всякие запреты и наказания, всякое там... ну, вколачивание послушания и хорошего поведения, такое вколачивание, из-за которого повеситься хочется? Нет, вовсе нет. Дед ни разу на меня руку не поднял. Может, он суховат был в разговоре, но баловал меня. До последних лет, когда, с инфляцией, его пенсия в ничто превратилась, я в магазин не ходила без лишнего рубля на конфеты, причем дед наставлял: "Ты не экономь, ты местных фабрик не бери, бери "Красный октябрь", московские..." Правда, он иногда забывал, что московские конфеты давно в дефицит превратились, и что за ними такие же очереди встают, как за мясом, хлебом, водкой, отрезами ткани и сигаретами. А потом, когда все появилось и очереди исчезли, так и денег не стало... Но как не стало? Мы все равно жили лучше многих. А о профессии деда... я о ней стороной узнала. И он мне стал рассказывать, кто он таков, лишь когда понял, что я уже знаю. Рассказывал, при том, мало и неохотно. Боялся, видно, что я его стыдиться буду. Но какое же я имела право его стыдиться? Ведь я побег от его корня. И все, что у меня в роду было, принимать должна. Поэтому, как ни тяжко, но, если всплывает такой разговор, я должна отвечать "Да, такой у меня был дед", голову подняв и глаз не опуская. Пусть даже это будет так выглядеть, будто я им горжусь. То есть, сама я об этом никогда не заговорю, и в Череповец обменялась, чтобы никто обо мне ничего не знал, но на прямой вопрос всегда прямо отвечу... и секундная пауза возникла. - Ты извини, что я тебе все это рассказываю. Тебе отца искать надо, а я тебя заговорила, отвлекла. Но как прорвало, и почему-то для тебя именно...
Гришка шумно вздохнул, потом зажигалка щелкнула, потом легким запахом табачного дыма в воздухе повеяло - закурил, значит.
- Так кому ж ещё рассказывать, как не мне? - проговорил он. - Разве нет? То есть, ты понимаешь, что я в виду имею...
- Понимаю, - проговорила она. Ее голос звучал чуть ближе ко мне, чем раньше, и я так понял, что она облокотилась о перила и глядит в ночь. - Ты из тех редких людей, с кем поговорить тянет. Сидела я, вот, в этой мешанине, в этих путаных отношениях, которые за столом возникли, и хотелось из этой путаницы вырваться к чему-то простому и ясному. К такому вот разговору с тобой. И потом... С тобой говорить легко, потому что знаешь, что вряд ли потом наши разговоры аукнуться. Вот, сейчас я стою, с домом прощаюсь, завтра его передачу Татьяне оформлю, и оторвусь навсегда от этих мест, вернусь в Череповец, где потечет моя жизнь, и кто знает, свидимся ли вновь...
- Обязательно свидимся! - сказал Гришка. - И... и... послушай! На Череповце свет клином не сошелся. Я уже почти скопил нужную сумму, чтобы в Вологде двухкомнатную квартиру взять. Может, не самом хорошем районе, но квартира нормальная будет. Если ты ко мне переедешь, то свою квартиру в Череповце можешь за собой оставить, чтобы имелась, на всякий случай, можешь продать, и деньги мы либо сложим, тогда и на трехкомнатную потянем, в хорошем районе и в хорошем кирпичном доме, либо эти деньги, в долларах, ты только для себя уберешь, на свою нужду и на свои расходы, а я к этим деньгам никакого касательства иметь не буду... Ну, чтобы тебе не вообразилось вдруг, что я из-за твоих денег тебе все это предлагаю. А то, если квартиру оставишь, то и сдать её можно, все лишний доход. То есть, тут в его голосе хрипотца прорезалась, - это я чушь несу. Мне бы с тобой о любви говорить надо, о детях будущих, о нежности и ласке, а я про квартирный вопрос стал расписывать. Но все одно, ты ж понимаешь, думаю, что я хочу сказать: что за мной ты как за каменной стеной будешь, и никакой обиды никогда от меня не увидишь. И работа тебе в Вологде найдется, не окажешься не у дел. А если... а если тебе надо, чтобы мы совсем хорошо устроились, так в ту же Швецию я повернее Мишки прорвусь. Мишка, ты видишь, он пижон, и пылит иногда лишнего, хотя положиться мы во всем и всегда друг на друга можем, как он за меня пойдет утопится, так и я за него, а я направленно переть могу, и хоть лесорубом, хоть водолазом, хоть кто ещё там шведам может быть надобен, я прорвусь. А с работой такой, не всякому по силам, за которую даже по шведским понятиям много платят, мы с тобой не пропадем! И язык выучим, и ты себе работу по душе найдешь, ты ведь у нас мастерица на все руки, это сразу заметно. Словом, устроимся в жизни, нормально устроимся. Здесь ли, там ли. Я, видишь, и сам на земле стою так, что меня не сдвинешь, а если за мной твоя любовь опорой будет, то я вообще горы сворочу.
И наступило молчание, долгое молчание. Я затаил дыхание, шевельнуться боюсь - только б себя не выдать. Такое объяснение развернулось, что мне себя обнаруживать никак нельзя.
А потом она сказала:
- Нет, - и, после легкой паузы. - То есть, не стоило бы, наверно, так отвечать, да я и не хотела, и многое могла бы сказать тебе, но лучше я скажу просто "нет". Так оно для всех лучше выйдет.
- Понимаю, - совсем подсевшим голосом проговорил Гришка. - Слишком быстрый я. Всего сутки, почитай, как тебя знаю, а уже... Несерьезно выглядит. Ты извини. Но я тебе одно могу сказать. Я никогда торопливым не был, и никогда ни с кем так не объяснялся. А тебя увидел, и с первой секунды понял, что ты - жизнь моя. Воздух мой, дыхание мое, понимаешь. Я сам никогда не верил, что такое бывает, и, когда в фильмах про такое показывали, только ворчал недовольно: ишь, напридумывали... Извини ещё раз.
- Это ты извини... - проговорила она. - Ладно, скажу я тебе, хоть не знаю, тяжелее тебе будет от этого или легче. И ты мне сразу... приглянулся, что ли. Будто родного человека дождалась, которого всю жизнь чаяла. Но не могу я замуж идти ни за тебя, ни за кого другого. Из-за деда, как ни крути. Ведь сам знаешь, что грехи на потомков падают до седьмого колена. До седьмого поколения, то есть. А грех палача - он страшный грех. Это я перед миром спокойствие выдерживать могу, но от тебя-то чего таиться, что знаю я, какое на мне проклятие. И я - всего лишь второе поколение. Значит, если от меня дети пойдут, если на мне наш род не оборвется, то ещё пять поколений будут страдать неизвестно как. Нельзя допускать такого! Я как представлю, что моим детям может выпасть и какие страшные несчастья им достанутся, от которых мое сердце, сердце матери, изболится, иссохнет, а потом и разорвется... Мне, знаешь, сны иногда снятся страшные, дикие сны. Что, вот, есть сын у меня, мальчик лет трех уже, весь такой хорошенький и белокурый, и вот выбредает он на большое шоссе, а я бегу за ним, чтобы его поймать, но не успеваю, и его самосвалом раздавливает... Или что дочь есть у меня, и с ней тоже всякое страшное происходит... И ведь будет все это, будет. Нельзя такого допускать!
- Да чушь все это, - проговорил Гришка.
- Совсем не чушь, - печально возразила она. - Вот мои родители в автокатастрофе погибли, в такой странной автокатастрофе, что все, знавшие их, удивлялись, как это их под КАМАЗ занесло. И дед всегда считал - по его обмолвкам я поняла это - что в смерти моих родителей он виноват. Что каким-то образом его грехи на сына и невестку упали... До самого конца в смерти сына себя виноватил, да. И меня ждет что-то очень страшное, я чувствую это. И я не могу допустить, чтобы ты к этому прикасался, чтобы ты в мою судьбу вошел, разделил её и погиб вместе со мной. Потому что дорог ты мне. И именно потому, что ты сразу стал мне так дорог, я и говорю тебе "нет". Оставь меня. А мне позволь своей одинокой дорогой идти и деда отмаливать.
- Отмаливать? - переспросил Гришка.
- Да, отмаливать. Это моя тайна, которую, кроме священника, никто не знает, но я тебе и эту тайну открываю. Ведь дед в аду горит, что скрывать между нами. Я каждый день в церкви за его душу молюсь, и на храм подаю, и на бедных, и столько уже заупокойных молебнов заказала. Только священнику и открылась, чтобы он знал, за кого у Бога милости просит. И только с ним советуюсь, как мне искривленное выпрямить. Надо мне самой что-то делать, чтобы в мире меньше зла и несчастий становилось... Вот, я читала где-то. Сын одного из гитлеровских вождей - Геринга, по-моему - он стал миссионером, уехал в Африку, и всю жизнь прожил там, с самыми нищими, больными и голодными, врачом работал, бесплатно лечил, вот такое наложил на себя покаяние и вот так стремился немножко исправить зло, которое в мир принес его отец. И мне, значит, надо так же, приблизительно так. Нет, не уезжая никуда, но одной по жизни идти, где можно, родовой грех искупая. И никого не приближать к себе, не подставлять под удар.
И вновь молчание. Это, я так понимал, Гришка обдумывал и взвешивал.
- Я вот что тебе скажу, - проговорил он наконец. - Не знаю, зря ты так или не зря, но знаю другое: мне любые несчастья рядом с тобой дороже и лучше счастья с любой другой. Да и не будет мне счастья, если я от тебя оторвусь. Главное, что я тебе не безразличен, а там... А там, значит, я все равно тебя добьюсь, не сейчас, так через год. И все равно я рядом с тобой буду, чтобы от любых бед заслонить.
- Не надо, - ответила она. - Пойдем лучше отца твоего искать.
- Пойдем, - вздохнул он.
Я подождал, пока они с крыльца спустились да по саду пошли, все кусты и все заросшие клумбы осматривая. А там я потихоньку, пригнувшись, из-под крыльца выбрался, так же пригнувшись, по веранде скользнул, и в дом вошел.
И дверь за собой закрыв, отдышался.
Мне мысль мою надо было додумать. А мысль у меня вот какая была.
Если Татьяна не в любовные игры с Мишкой играет, а для чего-то ещё он ей нужен, то ради чего такого она к себе его привязывает?
И тут, наверно, надо от "таджички" танцевать. Очевидно, положим, что узнать про то, где труп Шиндаря скрыт, чтобы в багажник его перекинуть, Татьяна могла только от убийц Шиндаря, сама с этими убийцами расправившись. Об этом я уже говорил.
Так и узнать точное место, где "таджичка" закопана, она тоже только от убийц "таджички" могла - а значит, и убийцы "таджички" по белу свету теперь не гуляют!
Вот какая мысль мне тогда за самогонкой в голову пришла - и теперь, к двери привалясь, я пытался припомнить, что ещё из этой мысли успело вырасти.
А вырасти успело вот такое представление:
"Таджичку", конечно, по путанице убили. Шлялась она в одежках Татьяниных, в её парфюмерии - вот и приняли её ненароком за хозяйку дома. И похитили её, и стали мучить. Видимо, чтобы она отказ от дома в пользу бандитов подписала, больше не из-за чего. А потом дознались, что ошибка вышла, но поздно для "таджички": слишком многое сделалось ей известно, вот и ликвидировали её, вместе с Шиндарем, который через общение с "таджичкой" тоже лишнее знал. А заодно и Горбылкиных, через которых "таджичка" и Шиндарь часть краденого в этом доме сбывали, для допроса прихватили: не дошло ли и до них лишнего?
Разобравшись, кинулись настоящую хозяйку убивать. Но не знали, на кого нарвутся.
А она, вытряся из них все, ей нужное, отправилась на кладбище, поглядеть, действительно ли в том месте, которое они указали, землю недавно тревожили? Может, она бы просто убедилась, что, да "таджичка" вот здесь схоронена, да и ушла бы, но тут я, по Лехиной милости, подвернулся. И что ей оставалось делать, когда я труп выкопал? Только, с моей помощью, труп на другое место перепрятать.
А тут крупные бандюги своих головорезов хватились, которые исчезли куда-то. Примчались лично разобраться, решили на захоронение таджички взглянуть - может, чтобы выкопать её и лишний раз проверить, ту девку их головорезы порешили или не тут - а тут, нате вам, могила уже другая, и, явно, тот, кто могилу Аристархичу готовил, тот и таджичку куда-то прибрал. А кто могилу делал? Яков Бурцев! А подать сюды Якова Бурцева!
Выходит, они не были окончательно уверены, ту девку их быки ухайдокали или не ту. И выходит, какая-то путаница для них продолжается. А любая путаница Татьяне на руку. Чем дольше любая путаница будет тянуться, тем для неё безопасней, тем легче ей рыбку в мутной воде ловить и тем легче от бандитов избавляться, то между собой их стравливая (и с моей помощью тоже: меня надоумив подкинуть идейку, что один из бандюг - чекист, чтобы покруче бандиты между собой загрызлись), то самостоятельно уничтожая - поодиночке, в порядке поступления, так сказать.
И, выходит, если она игру ведет на то, чтобы путаницу подольше сохранять, то Мишку привязать к себе ей тоже ради этой игры надобно. Напрашивается такой вывод, хоть и не очень понятно, чем ей Мишка тут может послужить.
Да и многое другое остается неясным. Кого похоронили три месяца назад заместо "таджички"? Где эти три месяца "таджичка" обреталась, в плену у бандитов или на вольной воле? Почему бандитам этот дом так важен? И важен он из-за того, что некоторое время палачу принадлежал, вот задачка-то! И что такое страшное об этом доме никто не должен был знать - а знающих и убить не грех?