Данила для разговора вывел его на двор. Двор этот был узок, тянулся вдоль самой кремлевской стены, отгороженный довольно высоким забором, и если зайти за угол конюшни — то ни с какой стороны собеседников не разглядишь, а только с Ивановской колокольни.
Услышав просьбу, Богдаш даже рот приоткрыл.
— Как же так вышло, что ты драке не обучен? — удивился он. — За мамкин подол, что ли, парнишкой держался?
Данила промолчал.
— Экий ты у нас! — продолжал Желвак. — Сиротинушку всяк обидеть норовит!
И на это ответа не получил.
— Ну, чего надулся, шляхтич?
— Коли можешь научить — так научи, а дурости слушать — кого другого ищи, — отвечал Данила. — На Москве бойцов довольно, за деньги всякий-то…
— За деньги! Вот то-то, что за деньги! — перебил Богдаш. — За деньги тебя научат, как в стенку встать и разом с другими сверху ударить! Настоящий-то бой…
Он призадумался и почесал в затылке.
Уже не язвительный задира стоял перед товарищем, а человек, мучительно ищущий нужное слово об очень для него важном деле. Слово, видать, заблудилось где-то, не шло на ум, а, может, и вовсе его на свете еще не было…
— Ин ладно! Становись!
— Как?
— Вот так, как я! — Богдаш скинул на утоптанный снег с плеч тулупчик, сжал кулаки и выставил их перед собой вплотную к груди. Чуть расставил крепкие длинные ноги, поднялся на носки и, словно пробуя, надежна ли под ним земля, стал легонько покачиваться.
Данила проделал то же самое. Качаться-то ему было не привыкать всякий раз, как разволнуется, лицо парень делал каменное, за лицом-то следить уж наладился, но непослушное тело было — как сосна в бурю, и не раз уж Семейка, хлопнув по плечу, предупреждал, что этак и грохнуться недолго.
— Вот так и колыхаться? — спросил он. — А коли ударят — так я и с копыт долой?
— Коли дурак, так и долой! — согласился Богдаш. — Стоять надо не крепко, а остойчиво. Вот тех-то, кто стоит крепко, и бьют! И не говори колыханье, говори — свиль. Сумеешь свилиться — удар пропустишь мимо и сам ударишь. Понял?
— Понял! — уверенно отвечал Данила. Хотя на самом деле до понимания было далековато…
— Тогда — бей меня! Бей, не бойся!
Данила, чуть склонив голову набок, смотрел на него, решая, как быть.
И дед Акишев, и Тимофей, и Семейка, и давний дружок Ваня, даже ведомый питух Родька Акинфиев, даже его здоровенные братцы двоюродные, Никишка с Гришкой, — все в один голос радостно твердили, что Данила принялся матереть, плечи отрастил, силы немеряной накопил! Как же с такой силищей да товарища треснуть? Ведь и повредить недолго?..
— Ну, до морковкина заговенья мне дожидаться?
Данила ткнул кулаком, попал в плечо, Богдаш устоял. Еще бы не устоять и четверти силы в удар не было вложено.
— И это — все? Мало каши ел, шляхтич! Голос, видать, — что в тереме, а душа — что в венике! Тебя, гляжу, плевком перешибешь!
Богдаш задирал Данилу откровенно, еще не со злостью, как это за ним водилось, но и до злости уж было недалеко.
— Ох, допросился… — проворчал Данила, мысленно снимая с себя всякую ответственность, и с разворота, во всю дурь, вбил было кулак в Желвакову грудь…
Но груди под кулаком как-то не случилось. Удар рухнул в пустоту, собственный кулак поволок тело за собой, Данила невольно шагнул вперед, чтобы удержаться на ногах.
Тут что-то упругое захлестнуло ему горло, под колено пришелся жесткий удар, глаза невольно зажмурились — и тут же незримая сила закрутила и швырнула в снег.
Данила кое-что все же умел — немедленно откатился, собрался и уже стоял на одном колене, когда услышал издевательский смех Желвака:
— Эх, хорош бы день, да некого бить!
— Да будет тебе, Богдаш! — раздался голос Семейки. — Он-то в ярость придет и оглоблей тебя благословит! И не увернешься.
Конюх стоял с вилами в руках, как вышел из конюшни — в одной рубахе.
— Для него же, для дурака, стараюсь! — крикнул Богдаш. — Что — в схватке его по головке гладить будут? Еще и не то услышит! Тебя, что ли, по головке гладили? Тимофея? Не лезь, Семейка! Он драться хочет? Так и будет драться, а не кровавые сопли на кулак мотать!
Данила встал.
— Уйди, Семейка, — попросил негромко. — Богдаш прав. Пусть учит, как знает.
— Ого! — отвечал Богдаш. — Семейка, останься!
Тот усмехнулся, татарское лицо пошло мелкими морщинками.
— Экие вы оба петухи! Ин ладно, пойду.
И пошел себе на конюшню, сутулясь и привычно косолапя, вилы за собой волоча. Коли не знать, каков в деле, — так ведь и обмануться можно…
— Вставай, как я, — велел тогда Богдаш. — Ты как меня двинуть хотел? С силищей! Да тупо! Как бык бодаться лезет. Что стоишь, как деревянный? Не тужься — не рожаешь! Ноги расслабь, присогни! Подрагивай на ногах-то! И плечи расслабь… Тьфу…
Богдан уронил руки — и они закачались, словно две толстые веревки.
— Сделай так! Чтобы — как не твои. И плечо чтобы как не твое. Чуешь? Словно тебя растребушили и тряпками набили. А теперь становись как надобно. Кулаки сжимай, а плечи расслабь!
Сам Богдаш, встав в стойку, опасно покачивался, от пояса вверх словно у него все ходуном ходило.
Данила попробовал сделать так же. Богдаш рассмеялся.
— Ты как плясовой медведь, право! И старается, бедный, а все не как человек! Да ты не горюй, это не сразу дается. Уж чему-чему, а свили я тебя обучу. Вот хочу я тебя в грудь ударить — ты что делаешь?
— Первый бью, — сразу отвечал Данила. — Я же вижу, что хочешь ударить.
Богдаш хмыкнул.
— Три способа есть. Когда стенка на стенку — то и у тебя правая для удара занесена, и у меня. Так что я бью, ты мою руку на свою левую принимаешь и тут же сам бьешь. Второй способ… Ну, он для нас не годится, Это когда удар просто на себя принимаешь и стоишь, не шелохнувшись, Это втрое тяжелее нужно быть, а жирного конюха с Аргамачьих конюшен в тычки погонят. А третий — чуть скрутиться и удар мимо себя пустить. Вот этот способ нам и нужен! Ну-ка, ударь еще! Да не бойся — не обижу!
Данила ткнул кулаком прямо в середину Желваковой груди, прикрытой кулаками. Желвак, стоя как вкопанный, развернулся влево, так что кулак Данилы только скользнул по зипуну, и, почти одновременно выставив локоть, отвел Данилину руку в сторону.
Проделал он все это неторопливо — чтобы товарищ смог все разглядеть и понять.
— Это называется — скрут. Скрутить можно голову, плечи, живот. Куда тебя бьют — то и скручивай. А сейчас я тебя буду бить! Я — бить, ты скручиваться! — Богдаш криво усмехнулся. — Сперва шутя буду бить, потом во весь мах. Не увернешься — пеняй на себя.
Данила кивнул. Шея еще болела от мгновенного и жесткого объятия Желвака. Но он встал, как велено — плечи опущены, кулаки — к груди, и тело вроде должно свободно поворачиваться…
— Кон! — выкрикнул Богдаш. И тут же ударил.
Удар был какой-то крученый. Данила зазевался и прпустил его. Кулак врезался в грудь, дыхание захватило!
— Х-хы!.. — само вылетело из глотки, после чего Данила невольно шагнул назад и пошатнулся.
— Жив? — спросил Богдан. — Или родимец разбил? Стой, не качайся!
— Х-хы… — вторично выдохнул, хотя воздуха в груди вроде не оставалось, Данила. А вдохнуть уже не мог.
— Ага! Буздыгана не видывал! — с непонятным удовлетворением заметил Богдаш. — Так вот он тебе — буздыган! Что, полюбился? Скоро сам так бить будешь! Ну, становись! Ну?!.
Данила кое-как управился с непослушной глоткой. И снова встал, как велено.
Следующий подкрученный удар он уже встретил не грудью, а плечом. Успел сделать этот самый скрут, хоть и в последнюю долю мига. Богдаш бил от души — плечо онемело.
Еще несколько ударов и вовсе научили Данилу, как можно ловко поворачиваться, и он возгордился было своим мастерством, но тут Богдаш заорал:
— Чего руки повесил? А коли не в грудь — коли по харе вмажу? Зубы-то по снегу собирать будешь! Кулаки к груди! Обороняйся!
Следующий за тем удар действительно был нацелен в лицо.
Не дав Даниле после скрута передыха, Богдаш ударил левой, от чего и правое плечо неопытного бойца пришло во временную негодность.
— Что? Нечем бить? А ты поспевай! Уворачивайся!
И жесткие кулаки все сильнее, все весомее доставали Данилу — иной вскользь, а иной — и всей вложенной в него силищей.
Парень, теряя всякое соображение, поскользнулся…
— Аль ты сдурел, Богдашка?!. - раздался гневный голос деда Акишева.
Богдаш и еле устоявший на ногах Данила разом повернулись.
Очевидно, Семейка предупредил деда, что Желвак затеял неладное. Дед взял с собой и Тимофея, и Гришку с Никишкой Анофриевых, здоровенных мужиков, которые слушались его, как родного отца никто слушаться не стал бы.
— Ступай сюда, Данила! — срывающимся, уже совсем старческим голосом велел дед Акишев. — Стань здесь!
— Остынь, Богдаш, — обратился к бешеному от боя товарищу Тимофей. — Не то я тебе буйную голову-то остужу…
— Ишь, сцепились! — проворчал Никишка Анофриев. — Ты, Желвак, против меня выйди!
Богдаш стоял, повесив голову. Вдруг он вздернул подбородок — да так, что конюхи едва не шарахнулись.
— А как еще учить?! — выкрикнул он. — Меня — не так учили?!.
— Пошли, — распорядился дед Акишев.
И повернулся спиной к буйному учителю кулачного боя, и повел конюхов прочь. Данила попытался было остаться…
— Нечего! — Тимофей подтолкнул его. — Пусть постоит да одумается. Озверел вконец! Скоро глотку кому-нибудь перегрызет!
Богдаш нагнулся, схватил горсть снега и прижал ко лбу. Талая вода потекла, пробилась сквозь кудрявую бороду, остудила лицо…
— Нет, — сказал Данила. — Не пойду.
— Ну и дурак, — тихо отвечал Тимофей. — Не видишь, что ли? Ему кровь в башку ударяет, он от боя как зверь делается. Пойдем, Данила. Ты и то сколько продержался…
Данила понял, что имел в виду Тимофей. Озорной хотел сказать — твоя шляхетская гордость не пострадала, мы все с ней, с гордостью, считаемся, а теперь пора и о душе подумать.
— Нет.
Он повернулся и пошел к Желваку.
— Что, мало? — злобно спросил тот. — Могу еще поучить!
— И поучишь.
— Сейчас, что ли?
— А хоть бы и сейчас.
Данила говорил тихо и просто. Но что-то было в его голосе, заставившее Богдаша посмотреть прямо парню в глаза.
Глаза-то были знакомые — темные, глубоко посаженные, под черными бровями. И волосы на них падали, едва не касаясь ресниц, все те же, легкие и пушистые, которые сами вместе держаться не желают. И длинноватый нос, так странно вылепленный, что из-за него всю рожу вкривь повело, был тот же…
Вряд ли в тот миг лицо Данилы выражало что-то особенное. Разве что готовность к дальнейшему жестокому бою. Но Желвак понял то, чего сказано не было, да и незачем мужчинам между собой такими словами меняться.
Данила остался с ним, невзирая на дедов приказ, на строгое мнение Тимофея… Данила признал его право быть таким, каков он, Желвак, есть, и не сказал ни слова упрека…
Богдаш сделал два шага и положил руки парню на грудь. Качнул упрямой своей, непутевой, кудрявой башкой — да и прижался виском к виску. Потом оттолкнул Данилу, развернулся и поспешил прочь.
Данила остался стоять. Он хотел спросить — а как же урок? Будет ли продолжение? Но спрашивать было не у кого — Богдаш уже завернул за угол.
Вечером Семейка привел какую-то древнюю бабку, и она растерла Даниле грудь с плечами — то, что пострадало от урока.
— Ты, старая, на какой отраве свои зелья замешиваешь? — удивлялся Семейка редкостной вони, идущей от заветного горшочка. — Теперь молодца неделю к коням подпускать нельзя — чихать станут, как бы не взбесились!
Знахарка собралась было возмутиться, но конюх замахал на нее руками:
— Молчи, Христа ради!
И, усмехнувшись, повернулся к лежащему на скамье Даниле.
— Мне так-то сказали правду — мол, к чирью твоему гусиный навоз приложен! Поверишь ли, конского навоза навидался — и ничего, а от этого чуть меня наизнанку не выворотило.
— Я завтра-то руками шевелить смогу? — спросил Данила.
— Лучше бы отлежаться, светик, — и старуха принялась собирать свое имущество.
— Выходит, мне после каждого урока по три дня отлеживаться? ужаснулся Данила своему будущему.
— Тому, чему тебя учил Богдаш, не всякий кулачный боец обучен, сказал Семейка. — Я-то знаю, сам дураком был, смолоду в стенке стаивал! Вот ты все шею трешь, досталось шее! А кто велел выходить в одном зипунишке поверх рубахи?
— Двигаться легче, — объяснил Данила.
— Теперь уж совсем легко, свет! На лед в тулупах выходят, с вот такущими воротниками, и те воротники еще чуть ли не войлоком подбивают. Шею беречь надобно! Потом — без шапок вы из конюшни выскочили. Ну, до Богдашки не всякий кулаком дотянется, чтобы ему зубы пересчитать — руку в сажень длиной сперва отрасти. А тебя, дурака, всякий ткнет в рыло — и шамкай потом, как старый дед! Когда дерешься — шапку в зубах зажимай непременно! Она и удар гасит, вскользь пускает, и во рту у тебя — вроде распорки.
— И точно…
Данила соглашаться с кем бы то ни было — не любил, но тут вспомнил прошлой зимой, когда на льду Москвы-реки, как раз под Кремлем, сходились стенки, выбегал посмотреть и еще подивился этим самым шапкам.
— Еще — рукавицы. Богдаш тебя голым кулаком бил — вот и больно! А когда стеночники сходятся — они в меховых рукавицах. Удар-то должен не кости ломать, а с ног сбивать. Не устоишь — ну и уползай себе подобру-поздорову, лежачего не бьют. Правда, есть умники — бьются с закладками в рукавицах. А закладка — или свинца кусок, или камушек. Всякую рукавицу не проверишь… Еще — онучи! Можно и в сапогах биться, но лучше в лаптях. Ежели, конечно, не собираешься недруга ногами забить. Тогда тяжелый сапог нужен. А учиться — непременно в лаптях!
— Чтобы друг дружку не поранить? — догадался Данила.
— И это тоже. А другое — онучи толсто намотать. У человека, как у коня, коли лодыжку повредить — не бегун и не боец. Онучи правильно намотать — с них удар соскальзывает, ступню они крепко держат.
— А еще? — Данила, хоть и побитый, был нетерпелив.
— Еще? За Богдашкой следи, вот что еще! — Семейка рассмеялся так, как он это делал всегда — почти беззвучно, и глаза его сделались узенькими щелочками. — Он, блядин сын, думает — раз сам тебе показал, так ты все тут же и понял! Учить-то не умеет, а берется! Ты следи, свет, как он бьет.
— А как он бьет?
— Видел, как малые дети на кулачки бьются? Парнишка ткнет другого да и отскочит — неохота ему, вишь, сразу сдачи получить. А ты на одних тычках далеко не уедешь. Ткнул — хорошо, да пока рука назад приходит, ты как раз по рылу огребешь. А Богдашка руку-то назад не просто возвращает, а по-хитрому. Приглядишься, поймешь — твое счастье!
— Так платить-то будете, соколики? — прервала беседу знахарка. — Мне тут с вами до заутрени сидеть недосуг!
Лечение происходило в домишке, который занимали вдвоем Семейка с Тимофеем. Тимофей был на конюшне — исполнял и свою, и Данилину работу, ругая при этом Желвака на все корки.
— Ему на дело идти, а ты его чуть калекой не сделал, ирод!
— Так коли ему кулачный бой — для дела, что ж он не сказал? Я бы сам заместо него пошел! — оправдывался Богдаш, и тогда Тимофей, несколько остыв, растолковал ему положение.
— Ну так что же? Я их замашки знаю! И Соплю того тоже знаю! Коли Данилка к нему придет в бойцы проситься, он первым делом дня два за свой счет поить будет да еще рукавицы с шапкой преподнесет, чтобы привязать покрепче. А за три дня Данила и позабудет, где что болело, он крепкий.
— Ну, не дурак ли?! — снова возмутился Тимофей. — Кабы он просто в бойцы нанимался — то у него не то что два дня, неделя до Масленицы впереди! А он ведь розыск ведет. Ну как его раскусят? Не отобьется же!
— Черт бы их всех побрал…
— Вот и выходит, что из-за тебя, обалдуя, государево дело откладывается!
На это Богдаш ничего не ответил.
Но наутро, когда Семейка проводил с напутствиями Данилу в Хамовники, его в конюшнях не оказалось…