– Моя ставка. – На лице первого номера полная уверенность. – Поднимаю минимальную – еще сорок. Взгляд на мои карты, парни, обойдется вам в восемьдесят фунтов. Покажите-ка, какого цвета ваши деньги.
– Был бы рад еще поднять, но всему есть предел. Принимаю. – Лицо Лошадника оставалось бесстрастным, но на лбу у него выступила испарина.
– Дайте-ка посмотреть. – Шон взял свои карты и выдвинул краешек новой карты из-за остальных четырех. Масть черная. Он открыл чуть больше – черная шестерка. Шон чувствовал, как в нем нарастает давление, как в только что включенном бойлере. Он глубоко вдохнул и полностью открыл карты. – Я тоже принимаю, – произнес он на выдохе.
– Полный дом, – крикнул первый номер. – Четверка дам, мои карты биты. Сволочь ты! Лошадник бросил карты, его лицо перекосилось от разочарования.
– Это все мое невезение. У меня четверной флэш с тузом.
Первый номер возбужденно засмеялся и потянулся к деньгам.
– Подожди, друг, – попросил Шон и выложил свои карты на стол рубашкой книзу.
– Это флэш. Мой полный дом его бьет, – возразил первый номер.
– Смотри внимательнее. – Шон по очереди касался своих карт, называя их. – Шесть, семь, восемь, девять и десять – все трефы. Стритфлэш! Ты в нашей гонке пришел вторым.
Он снял руки первого номера с денег, подтянул банк к себе и начал складывать выигрыш столбиками по двадцать монет.
– Везет тебе сегодня, – неприязненно произнес Лошадник.
– Да, – согласился Шон.
Двести шестьдесят восемь фунтов.
– Очень странно. Интересно, как это карты оказались у тебя в лапищах, – не унимался Лошадник. – Особенно учитывая, что ты сдавал. Какая, говоришь, у тебя профессия?
Не поднимая головы, Шон начал перекладывать соверены в карман. Он едва заметно ухмылялся. «Прекрасное окончание удачного вечера», – решил он.
Убедившись, что деньги надежно упрятаны, Шон посмотрел на Лошадника и широко улыбнулся.
– Выйдем, приятель, – предложио он.
– С большим удовольствием.
Лошадник отодвинул свой стул и встал.
– Действительно, – сказал Шон.
Лошадник направился к лестнице черного хода, Шон шел за ним, а следом – все посетители бара. Спустившись вниз, Лошадник по звуку оценил местоположение Шона на скрипучих ступеньках, развернулся и ударил, вложив в этот удар всю тяжесть своего тела.
Шон успел убрать лицо, и удар пришелся ему в висок. Шон отлетел в стоявших за его спиной людей. Падая, он увидел, как Лошадник выхватил нож, серебристо сверкнувший в свете, падавшем из окон бара, – кривой нож для разделки туш с восьмидюймовым лезвием.
Толпа расступилась, оставив Шона на ступеньках, Лошадник двинулся вперед, чтобы добить его. Издавая подобие рычания, он поднял нож и нанес удар сверху вниз – удар неловкий, непрофессиональный.
Лишь слегка оглушенный, Шон легко перехватил руку соперника, запястье Лошадника встретило о раскрытую левую ладонь Шона.
Некоторое время человек лежал на Шоне, который, точно в тисках, сжимал его руку с ножом, при этом оценивая силы противника. В конце концов с сожалением пришел к выводу, что тот ему не ровня. Лошадник достаточно велик, но его живот – мягкий и большой, а в запястье не чувствуется сухожилий и мышц.
Лошадник начал сопротивляться, попробовал высвободить руку, пот покрыл его лицо и закапал вниз; от него шел неприятный острый запах, как от прогорклого масла. Лошади так не пахнут.
Шон крепче сжал запястье соперника.
– А-ах! – Лошадник перестал сопротивляться.
Шон, который раньше использовал только силу предплечья, теперь собрал воедино всю мощь руки, чувствуя, как бугрятся мышцы.
– Боже! – Кости запястья хрустнули, Лошадник с воплем выронил нож, упавший на деревянные ступени с глухим стуком.
Не отпуская противника, Шон сел, потом медленно встал.
– Оставь нас, друг. – Он бросил Лошадника на пыльный двор. Шон даже не запыхался и по-прежнему хладнокровно и отчужденно глядел, как тот с трудом поднимается на колени, оберегая сломанное запястье.
Почему-то это движение вывело Шона из себя. Может, выпитое усилило ощущение потери и досады и дало себя знать в безумном взрыве ненависти.
Шону вдруг почудилось, что перед ним источник всех его бед, что этот человек отнял у него Руфь.
– Ублюдок! – зарычал он.
Лошадник почувствовал перемену настроения Шона и отчаянно завертел головой в поисках спасения.
– Грязный ублюдок! – еще громче проревел Шон, охваченный новым крайне сильным желанием: впервые в жизни ему захотелось убить. Он медленно подходил к сопернику, сжимая и разжимая кулаки, лицо его было перекошено, слова, срывавшиеся с уст, утратили смысл.
Во дворе воцарилась мертвая тишина. Зрители стояли в тени, охваченные ужасом. Лошадник замер, только его голова двигалась, но из открытого рта не вылетало ни звука – и Шон приблизился к нему с быстротой кобры.
В последнее мгновение мужчина попытался убежать, но его ноги ослабели и подгибались от страха – и Шон ударил его в торс с таким звуком, с каким топор врубается в ствол дерева.
Когда противник упал, Шон кинулся на него и сел на грудь, нечленораздельно повторяя единственное слово – имя любимой женщины. В своем безумии он чувствовал, как крушит кулаками лицо противника, как кровь брызжет ему в лицо и на руки, слышал крики:
– Он его убьет!
– Держите его!
– Ради бога, помогите – он силен, как бык!
Шона схватили за руки, сдавили сзади горло, кто-то ахнул его бутылкой по голове; на него навалилось множество тел.
Двое сидели у него на спине, еще с десяток цеплялись за руки и за ноги, но Шон встал.
– По ногам бейте!
– Вали его!
Страшным усилием Шон столкнул тех, кто держал его за руки, друг с другом. Руки освободились.
Он отряхнул людей с правой ноги, и повисшие гроздью на левой отступили сами. Протянув руки за спину, он сбросил с себя последних двоих и стоял, тяжело дыша; кровь из раны от удара бутылкой по голове текла по лицу и бороде.
– Тащите ружье!
– Под прилавком дробовик.
Но никто не вышел из кольца, окружившего Шона, а Шон смотрел на них, и его глаза на окровавленном лице дико сверкали.
– Ты его прикончил! – крикнул кто-то.
Эти слова пробились сквозь охватившее Шона безумие, он чуть расслабился и попытался ладонью стереть с лица кровь. Окружающие заметили перемену в нем.
– Успокойся, приятель. Ты отлично позабавился, но убивать ни к чему.
– Полегче. Посмотри, что ты с ним сделал.
Шон взглянул на тело и внезапно испугался.
– О мой бог! – прошептал он, пятясь и безуспешно пытаясь протереть залитые кровью глаза.
– Он вытащил нож. Не волнуйся, друг, есть свидетели.
Настроение толпы изменилось.
– Нет, – сказал Шон.
Его слов не поняли. А он осознал, что впервые в жизни использовал свою силу для бесцельного убийства. Для убийства ради наслаждения, так, как поступает леопард.
Тут лежащий пошевелился и повернул голову, одна его нога согнулась, потом распрямилась.
– Да он жив!
– Врача!
Шон в ужасе подошел к человеку, нагнулся, снял шарф и отер его окровавленные рот и ноздри.
– С ним все будет в порядке, оставь его.
Пришел врач, худой молчаливый человек, жующий табак.
В желтом свете переносной лампы он осматривал, щупал, трогал, а все столпились вокруг и заглядывали ему через плечо.
Наконец врач выпрямился.
– Хорошо. Его можно перенести. Давайте его в мой кабинет.
Потом он покосился на Шона.
– Ваша работа?
Шон кивнул.
– Напомните мне, чтобы я никогда не задевал вас.
– Я не хотел... просто так вышло.
– Правда? – Врач выпустил на пыльную землю желтую струю слюны. – Дайте-ка взглянуть на вашу голову. – Он потянул голову Шона вниз, на уровень своих глаз, и прикоснулся к влажным черным волосам. – Сосуд порван. Но швы не нужны. Только промыть и смазать йодом.
– Доктор, сколько за того парня? – спросил Шон.
– Вы платите? – удивленно воззрился на него врач.
– Да.
– Сломанная челюсть, сломанное запястье, примерно два десятка швов и несколько дней в постели, – размышлял он словно про себя, потом добавил: – Скажем, две гинеи.
Шон дал ему пять.
– Позаботьтесь о нем, доктор.
– Это мой долг. – И врач пошел за теми, кто уносил со двора Лошадника.
– Думаю, вам нужно выпить, мистер, – произнес кто-то. – Идемте, я угощаю.
Мир любит победителей.
– Да, – согласился Шон, – выпить нужно.
И Шон выпил, и не раз. Когда в полночь за ним пришел Мбежане, зулусу с трудом удалось усадить Шона в седло. На полпути Шон свалился в грязь. Мбежане поднял его и положил на лошадь, так, что руки свешивались слева, а ноги справа.
– Вероятно, завтра ты об этом пожалеешь, – прямо проворчал он, когда сгрузил Шона у костра и закатал, в сапогах и окровавленного, в одеяло.
И не ошибся.
Глава 10
Утром Шон обмыл лицо тряпкой, смоченной в горячей воде, разглядывая себя в металлическом зеркале. Единственное, что приносило ему некоторое удовлетворение, – двести с лишним соверенов, которые появились у него после ночного дебоша.
– Ты болен, папа?
Интерес Дирка к состоянию отца не развеял дурное настроение Шона.
– Ешь! – Тон Шона был сознательно рассчитан на то, чтобы прекратить дальнейшие вопросы.
– Еды нет. – Мбежане выступил в своей обычной роли защитника.
– Почему? – Шон взглянул на него налитыми кровью глазами.
– Среди нас есть кое-кто, кто считает покупку крепких напитков важнее еды для своего сына.
Шон достал из кармана горсть соверенов.
– Иди! – приказал он. – Купи еды и свежих лошадей. Уходи быстрей, чтобы от твоих мудрых советов я вконец не скопытился. Дирка возьми с собой.
Мбежане посмотрел на монеты и улыбнулся.
– Ночь потрачена не зря.
Спутники пошли во Фрер – Дирк бежал рядом с рослым зулусом, и расстояние в сто ярдов лишь слегка гасило его звонкий голос, – а Шон налил себе кофе и, держа чашку в руке, уставился на пепел и розовые угли костра. Он знал, что Мбежане разумно распорядится деньгами – зулус обладал свойственным его народу терпением и мог два дня кряду торговаться при покупке быка. Эти проблемы теперь Шона не заботили.
Он размышлял о событиях минувшего вечера. Все еще испытывая тошноту при воспоминании о своем убийственном гневе, Шон пытался оправдать его.
Он припомнил потерю почти всего, чем владел, того, что скопил за годы тяжелого труда и что у него отобрали в один день; припомнил дальнейшие неприятности и лишения. И наконец взвинченные выпивкой и покером нервы не выдержали, Шон утратил сдержанность, и случился взрыв ярости.
Но он знал, что дело не только в этом. Главную причину он обходил стороной.
Руфь. Мысль о ней снова принесла порыв безнадежного чувства, такого отчаяния, какого он никогда не испытывал раньше. Шон громко застонал и посмотрел на быстро гаснущие утренние звезды – на розовом горизонте вставало солнце.
Через некоторое время Шон окунулся в свою любовь: вспоминал, как Руфь ходит, какие у нее серьезные серые глаза, когда она улыбается, каким голосом она поет, – воспоминания грозили совсем поглотить его.
Тогда он вскочил и принялся беспокойно расхаживать по траве у костра. «Мы должны уехать отсюда и побыстрей. Мне надо найти какоенибудь занятие, какой-нибудь способ не думать о ней, что-то такое, чтобы занять руки, которые болят от желания обнять ее».
На дороге, ведущей на север от Коленсо, мимо Шона прошла длинная колонна пехоты. Он перестал метаться и посмотрел на солдат.
Каждый пригибался под тяжестью ранца и ружья за плечами.
«Да, – подумал Шон, – я пойду с ними. Может быть, там, куда они идут, я найду то, что не нашел вчера ночью. Мы поедем домой в Ледибург, поедем быстро, на свежих лошадях. Я оставлю Дирка у матери и отправлюсь на войну».
Он снова начал беспокойно расхаживать. «Где, к дьяволу, Мбежане?»
Шон с высоты оглядывал Ледибург. Поселок аккуратным кольцом расположился вокруг церкви со шпилем. Шон помнил, как ярко блестела его новенькая медь, но девятнадцать лет сделали ее матово-коричневой.
Девятнадцать лет. Вроде бы не слишком большой срок. Здесь это были добрые годы – появилась новая станция и бетонный мост через Бабуинов ручей, стали выше голубые эвкалипты на плантации за школой, с главной улицы исчезли ярко цветущие деревья.
Со странной неохотой Шон повернул голову и посмотрел направо, за Бабуинов ручей, где ближе к откосу раскинулась ферма Тёнис-крааль – вот он, дом с высокой голландской крышей, крытой тростником, со ставнями из желтого дерева на окнах.
Дом на месте, но стал совсем другим. Даже издалека было видно, что стены осыпались и покрылись трещинами и пятнами сырости; тростник на крыше потрепан и помят; один ставень косо свисает на сломанной петле; лужайки коричневые и сухие, на них кое-где проступает земля. Молочная за домом рухнула, ее крыша провалилась, а остатки стен торчат на высоту плеча человека.
«Будь проклят этот паршивец! – взъярился Шон при виде того, как его брат-близнец обошелся с любимым старым домом. – Он так ленив, что не слезет с кровати даже помочиться».
Для Шона это был не просто дом. Его стены возвел его отец, в этих стенах Шон родился и провел все детство и юность. Когда отец погиб от зулусских копий при Исандлаване, половина фермы перешла к Шону; здесь он ночами сидел в кабинете у горящего камина, а голова буйвола высоко на стене отбрасывала на оштукатуренный потолок уродливые тени. И хотя Шон отдал свою долю, это по-прежнему его дом. Гарри, его брат, не имел права доводить его до такого состояния.
– Будь он проклят! – уже вслух произнес Шон, и почти сразу совесть укорила его. Гарри калека, случайный выстрел лишил его ноги. Из дробовика, который держал Шон. «Мне никогда не избавиться от чувства вины; сколько же будет продолжаться это наказание?» – спросил он у своей совести.
«Это не единственное твое прегрешение против брата, – напомнила в ответ совесть. – Кто зачал ребенка, которого он называет сыном? Чьи чресла заронили семя в чрево Энн, жены твоего брата?»
– Это было давно, нкози. – Мбежане видел, с каким выражением Шон разглядывает Тёнис-крааль и вспоминает то, что лучше забыть.
– Да. – Шон встряхнулся и выпрямился в седле. – Долгая дорога, много лет... Но теперь мы снова дома. – Он снова посмотрел на поселок – искал квартал за главной улицей, крышу маленького дома возле отеля на Протеа-стрит. И когда увидел ее сквозь высокие пушистые голубые эвкалипты, почувствовал, как улучшается настроение, как его охватывает новое возбуждение.
«Живет ли она еще здесь? Какая она? Конечно, немного поседела. Сильно ли изменилась в пятьдесят лет, или годы обошлись с ней так же бережно, как она сама обходится со всеми, с кем общается?
Простила ли она меня за то, что ушел не попрощавшись? Простила ли долгие годы молчания? Понимает ли, почему я никогда не писал ей – ни слова; только перевел на ее счет анонимный дар в десять тысяч фунтов? Десять тысяч жалких фунтов – капля в море миллионов, которые я заработал и потерял в те далекие дни, когда был одним из владык золотых полей Витватерсранда».
Его снова охватило чувство вины. Он не сомневался – она поймет его и простит.
Потому что это была Ада, его мачеха, которую он любил больше, чем мог бы любить родную мать.
– Поехали, – сказал Шон и пустил лошадь рысью.
– Это дом, па? – крикнул Дирк, скакавший рядом.
– Да, мой мальчик. Дом.
– Там бабушка?
– Надеюсь, – ответил Шон и про себя добавил: «Надеюсь от всей души».
По мосту через Бабуинов ручей, мимо загонов для скота, расположенных вдоль рельсов, мимо старого деревянного здания станции с чернобелой, посеревшей от времени надписью: «Ледибург. Высота 2256 футов над уровнем моря», повернув налево на пыльную главную улицу, которая достаточно широка, чтобы пропустить упряжку быков, по Протеа-стрит проехали Шон и Дирк, а далеко позади Мбежане вел вьючного мула.