Еще на подъезде мы услышали громкий лай собак, которых Храповицкий любил едва ли не больше, чем женщин. Он держал от четырех до пяти свирепых азиатских овчарок, которые большую часть своего времени проводили в клетках, выражая недовольство столь бешеным лаем, что соседи наверняка отзывались об их хозяине без благодарности.
Как только мы вошли в дом, к Храповицкому бросилась Олеся.
— Вовочка, — защебетала она, нарочно коверкая язык, как делают маленькие дети. — Дикочка так по тебе скучал! Даже плакал.
Диком звали огромного ньюфаундленда, который, в отличие от овчарок и других подруг Храповицкого, пользовался безраздельной привилегией проживания под одной крышей с шефом.
Олеся была девушкой лет двадцати пяти, которую Храповицкий три года назад сначала завел, а потом неосторожно перевез к себе. О чем сейчас горько жалел.
Вообще-то, ум, по мнению Храповицкого, не относился к числу женских достоинств. Он любил повторять, что женщины существуют совсем не для того, чтобы с ними проводить производственные совещания. Но Олеся даже для него была чересчур простовата. Мягко выражаясь. Она не только не читала книг, что, может быть, от нее и не требовалось, но даже не листала журналов с картинками. Вдобавок она не интересовалась охотой и не умела запомнить фамилии модельеров, чью одежду носила. То есть в глазах Храповицкого она не являлась занимательным собеседником.
Дни напролет она проводила в обществе собак, поскольку выезды своих женщин Храповицкий допускал чрезвычайно неохотно, даже если это была кратковременная поездка по магазинам. Потребность в общении Олеся утоляла, разговаривая с бедными животными. Порой я подозревал, что собаки Храповицкого умнее, чем я о них думал, и воют от непрерывной Олесиной болтовни.
— Вовочка, я приготовила тебе ужин, — продолжала сюсюкать Олеся. — Рыбку, как ты любишь. Но Дикочка ее скушал. А я взяла и приготовила еще.
Она была одета в мешковатый спортивный костюм мышиного цвета. Следов макияжа на ее лице не наблюдалось. Я всегда поражался этой особенности женщин Храповицкого: к выходам на публику они готовились чрезвычайно тщательно, обвешиваясь с ног до головы золотом, но по дому ходили одетые как домработницы и никогда не красились. Учитывая, что виделись с Храповицким они не каждый день, да и то ограниченное время, подобное подчеркнутое пренебрежение к уловкам женской привлекательности было мне непонятно. Словно публичная жизнь заменяла в его распорядке интимную.
Все это время она обращалась исключительно к нему, полностью игнорируя мое присутствие, даже не здороваясь. Не то чтобы она меня не любила, просто я пребывал в категории подчиненного, следовательно, котировался у нее несколько ниже вверенных ее заботам четвероногих друзей.
Храповицкий окинул ее неодобрительным взглядом.
— Я не ем на ночь, — сквозь зубы проговорил он. — Неужели за три года нельзя это запомнить?
— Вовочка, ну что ты злишься? — игриво запела Олеся, кружась возле него. — Расскажи мне что-нибудь. Мне же скучно. Я хочу развлекаться.
Хуже всего было то, что Олеся стремительно полнела, а вот этого он не выносил на дух. При росте не ниже ста восьмидесяти сантиметров, его женщины должны были оставаться в весе кроликов.
Олеся же явно могла соперничать в тяжести с Диком. Ее некогда кукольное лицо с выразительными глазами оплывало, и черты теряли свою привлекательность. Кокетливый тон маленькой избалованной девочки не очень ей шел. Своими прыжками и ужимками она чем-то напоминала мне кенгуру.
Не заметить раздражение Храповицкого могла только Олеся. Она и не замечала.
— Я сказал тебе, оставь нас в покое! — скомандовал он довольно грубо.
Олеся надулась, но не отстала. Она проследовала за нами на кухню, где Храповицкий с жадностью взглянул на накрытый стол, но переборол себя. В отличие от Олеси, он следил за фигурой.
Кстати, стол был сервирован по всем правилам ресторанного искусства: серебряные ножи и вилки, разложенные с двух сторон от тарелок, разной величины бокалы для напитков, фигурно свернутые салфетки в золотых кольцах и серебряное ведерко для вина. По этой части Храповицкий был большим педантом.
Хотя подобно всем остальным жителям России, культуру застолья он открыл для себя лишь несколько лет назад, после новой русской революции, он не выносил, если что-то здесь делалось не по правилам. Он даже читал специальные книги по этому вопросу. Кажется, это был единственный вид литературы, который его интересовал, если не считать брошюры о том, как завязывать галстуки.
— Я хотела поужинать вместе с тобой! — продолжала Олеся. — Хоть ты и говоришь, что на ночь есть вредно, но на мне же не отражается.
В полезности для нее ночных трапез она ошибалась.
— Пойдем лучше в кабинет, а то она не отвяжется! — с досадой поморщился он. Он говорил о ней в третьем лице, как будто Олеся была одной из его собак и не понимала человеческую речь.
Мы прошли в небольшой кабинет Храповицкого, куда он приглашал гостей, только если требовалось обсудить что-то важное.
В свое время, по его просьбе, я подобрал ему библиотеку. Я не питал иллюзий относительно читательских способностей Храповицкого, но меня заботила его репутация, на случай, если к нему вдруг забредет образованный человек.
Я старался, чтобы книг было не слишком много, но чтобы они свидетельствовали о разнообразии интересов хозяина и говорили что-то о его характере.
Помню, когда я, наконец, привез Храповицкому тщательно подобранные мною тома, он окинул их скептическим взглядом и спросил:
— А можно я закажу им одинаковые переплеты? Черные с золотом? Так они больше к полкам подойдут.
До сих пор надеюсь, что это была шутка. Итак, я сел в кресло, а хозяин устроился за письменным столом.
— Ну что скажешь? — спросил он с вызовом.
— Ты и сам все знаешь, — пожал я плечами.
— Я хочу услышать, что ты думаешь о сегодняшних встречах, — настойчиво проговорил он.
У меня не было желания добавлять ему огорчений, но врать не имело смысла.
— Ты проиграл оба раунда, — ответил я нехотя.
— Скажи мне что-нибудь новое! — невесело усмехнулся он. — Я хочу понять, почему. Где я ошибся?
— А ты готов выслушать? — осведомился я с сомнением.
— Да! — нетерпеливо воскликнул он. — Да! Только обойдись без своих дурацких нравоучений и не пытайся продемонстрировать, что ты умнее меня. Это все равно не так!
Начало познавательного диалога было многообещающим. Храповицкий заметил мою улыбку и разозлился еще больше.
— Ты будешь говорить или нет?! — прикрикнул он.
— Твоей главной ошибкой было то, что с Гозданкером и губернатором ты разговаривал как с двумя разными людьми, пытаясь на одного надавить, а другому пожаловаться. На самом деле, оба играли на одну руку, заранее распределив роли, как шулера. Я уверен, что Ефим получил от Лисецкого подробные инструкции. Дразнить нас и ни на что не соглашаться.
— Черт! Но почему? Что Лисецкому от меня еще нужно?! Я провожу с ним каждый вечер в спортзале. Я делаю дорогие подарки! Я оплачиваю его личные прихоти и жертвую в различные фонды по его первому слову! Он таскает меня за собой как ручную обезьяну. Он звонит мне по пять раз на дню, советуясь по каждой мелочи и срывая меня с места, как только очередная чушь посетит его пустую голову. С тех пор как мы с ним начали дружить, у меня нет личной жизни. У меня непрерывные скандалы с моими женщинами! Я даже забросил работу!
Я подождал, пока он выдохнется.
— Думаю, что он хочет гарантий твоей верности.
— Каких еще гарантий ему надо?! Ты знаешь, сколько я на него трачу?!
— Володя, пойми. — Я старался говорить как можно мягче, без нажима. — Он не желает зависеть от твоих подарков, которые ты завтра с таким же успехом можешь отнести кому-то другому. Ему нужна уверенность, что ты никуда от него не денешься. Ни сегодня, ни через год, ни через пять.
— Что же мне, жениться на нем? — съязвил Храповицкий.
— Надежнее впустить его в бизнес.
— Да я только и делаю, что предлагаю ему совместный бизнес!
— Но при этом ты предлагаешь использовать его возможности. А он не хочет делить с тобой свой бизнес. Он хочет, чтобы ты делился своим.
— А морда у него не лопнет?! — Храповицкий даже задохнулся от возмущения. — Этого не будет никогда!
— Значит, ты от него ничего не добьешься, — твердо заключил я. — Даже если женишься на нем. Партнерство в твоем бизнесе — единственное условие, при котором он, может быть, откроет тебе областной бюджет. Ты заметил, как он подчеркнул жадность Гозданкеров? Он намекал на то, что не желает иметь еще одного прилипалу рядом с собой. Надо показать ему, что свое будущее мы связываем только с ним. И сделать это со всей возможной щедростью. Чтобы он перестал ожидать случайных подношений. Чтобы он понимал, что ты считаешь его партнером, а не источником разового обогащения. Конечно, существует риск. Но другого пути я не вижу.
Храповицкий задумался и некоторое время молчал.
— А если отдав ему какую-то часть, мы не получим ничего взамен? — недоверчиво осведомился он.
— Тебе не приходит в голову, что те же самые сомнения терзают и его в отношении тебя? — ответил я вопросом на вопрос.
Храповицкий почесал затылок.
— Ты — авантюрист, — проворчал он после паузы.
— Скорее, игрок, — поправил я. — Как и ты. Надеюсь, достаточно расчетливый.
— Ну, хорошо. Допустим, он чего-то ждет от нас. Что именно ты намерен ему предложить?
— Еще не знаю, — вздохнув, признался я. — Дай мне подумать.
— Думай! — приказал он. — Только не очень долго.
Когда мы прощались, он обнял меня чуть крепче обычного. Это означало, что он меня все-таки услышал. Признать открыто мою, как, впрочем, чью-либо вообще, правоту он просто не мог. Это было бы не в его натуре.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Сидеть и молчать мне нравится больше, чем стоять и кричать. Поэтому я не хожу на митинги. И вчерашний митинг, посвященный трагической гибели выдающегося бизнесмена Федора Хасанова, я пропустил. Вместо этого я попросил наших журналистов привезти мне кассеты с записью.
Хоронить Хасанова решили на его родине, в Душанбе. Туда, по просьбе его матери, и отправили тело. Зато в Нижне-Уральске провели политическое мероприятие. Организовывал его Рукавишников, торопившийся получить с покойного последнюю дань, пусть даже не в денежном эквиваленте. К нему, разумеется, тут же примкнул Силкин, резонно полагая, что его отсутствие будет главным доказательством его причастности к гибели Хасанова.
И вот, сидя в своем кабинете, я наблюдал, как на стадионе, принадлежавшем Хасанову, томились под проливным весенним дождем человек триста. Наверное, сюда согнали всех сотрудников его фирм, а два десятка зевак добавились к ним из любопытства.
Силкин и Рукавишников скорбели на крытой трибуне. Они стояли по обе стороны от вдовы и бросали друг на друга испепеляющие взгляды. Вдова была в черном и, избегая телевизионных камер, старалась спрятаться за их спины. Зато Силкин красовался в светлом костюме, который он, вероятно, считал наиболее уместным в данных обстоятельствах. Что и говорить, он выглядел молодцом.
Вокруг этой группы переминались с ноги на ногу депутаты городской думы, чиновники мэрии и директора хасановских фирм. Лица последних были тоскливы. Должно быть, им было жаль времени, которое они теряли здесь вместо того, чтобы употребить его на растаскивание оставшегося после смерти Хасанова хозяйства.
Вдохновенные речи Рукавишникова и Силкина я слушать не стал. Меня интересовало лишь, дадут ли слово Ирине и что она скажет. Но когда я промотал кассету до нужного мне места, дверь открылась, и на пороге моего кабинета появился Вася. Обычно щеголеватый и аккуратный, сегодня он был небрит и выглядел довольно помято.
По-моему, он был пьянее обычного, потому что, остановившись на пороге, он некоторое время обводил глазами мой кабинет, пытаясь поймать меня в фокус. Впрочем, в моем кабинете было немало предметов, и, возможно, я среди них не являлся главным.
Наконец Вася меня обнаружил, и в его лице изобразилось страдание.
— Возьми себе голландца, а? — хрипло взмолился он. У Васи была своеобразная манера выражаться, даже
когда он выпивал в меру. Гадать о том, что он имел в виду, когда перебирал, было бесполезно.
— Какого голландца? — уточнил я терпеливо.
— Ну этого. Хенриха. Из Амстердама, — пояснил Вася, прошел в кабинет и тяжело опустился на стул. — Я из-за него уже три дня дома не ночевал. Меня жена зарежет.
Я не знал, которую именно из своих двоих жен Вася опасался, но был уверен, что они обе с удовольствием его бы зарезали, если бы не страх лишиться источника доходов.
— А почему ты теперь ночуешь с Хенрихом из Амстердама? — спросил я с любопытством.
— А что же мне его бросить, что ли? — горячо возразил Вася.
При одной мысли о том, что я могу подозревать его в совершении подобной низости, Вася так распереживался, что спросил, не найдется ли у меня чего-нибудь выпить. У меня нашлось. И, выпив, Вася несколько успокоился.
— Я его в Амстердаме откопал, в прошлом году, — пояснил он. — Отличный парень. Интеллигент. Мы с ним за неделю там все притоны облазили. Я тебе потом расскажу, как мы развлекались, ты не поверишь! Он, кстати, по-русски говорит лучше меня.
Говорить по-русски лучше Васи было несложно, но сообщать ему об этом я не стал.
— Я предложил Храповицкому сделать этого Хенриха директором нашего представительства в Амстердаме, — прибавил Вася.
— А зачем нам представительство в Амстердаме?
— Ну как? — туманно ответил он. — В Москве же есть. В Москве у нас действительно оно имелось. И отрицать это обстоятельство я не мог.
— Храповицкий сказал, привози его, посмотрим. Я и привез. А тут выяснилось, что вам всем не до этого. — В Васином голосе зазвучала обида. — И мне пришлось за вас всех отдуваться.
Со стороны Васи было очень любезно отдуваться за меня, пьянствуя с незнакомым мне Хенрихом. Вася, должно быть, старался не за страх, а за совесть. Я выразил Васе свою благодарность, сдобрив ее долей сарказма, который он, как всегда, не заметил.
— Возьми его хоть на сегодня, а? — жалобно попросил Вася. — А там я его уж как-нибудь домой отправлю. Как друга прошу.
Я хотел отказать, но посмотрел в Васины отчаявшиеся глаза и сдался.
— Ладно, — кивнул я. — Только не раньше вечера. У меня все-таки тоже дела есть.
2
Когда Вася отбыл, я вернулся к просмотру на том месте, где он меня прервал. К микрофону подошла Ирина. Камеры наконец-то показали ее лицо крупным планом. Оно было измученным и осунувшимся. Даже ее глаза как-то потускнели. Она заметно волновалась, но говорила твердо и ясно.
Смысл ее краткого выступления сводился к тому, что в память о муже она берет руководство всем его бизнесом на себя.
Я аж выронил сигарету. Такого я не ожидал даже от нее. Хотя она с первого взгляда произвела на меня впечатление дамы весьма сумасбродной. Насколько я знал, в Нижне-Уральске не существовало мало-мальски серьезного бизнеса, который возглавляла женщина.
Хасановские дела были явно запущены, на фирме висели долги, у покойного существовали сложные отношения с бандитами, сути которых не знал никто, кроме него самого. Короче, встать у руля его предприятий осмелился бы далеко не каждый мужчина. Если, конечно, им не двигало намерение украсть сколько можно и поскорее убежать.
С ее стороны это был дерзкий шаг. Точнее, прыжок в пропасть. В полном недоумении я качал головой.
Сделав свое заявление, она почти сразу же покинула трибуну. В камере некоторое время еще была видна ее высокая тонкая фигура с прямой спиной и упрямо поднятой головой.
Я посмотрел дальше, но не нашел ничего интересного, если не считать интервью, которое дал Бомбилин нашим журналистам уже на улице. Свирепо сверкая глазами в камеру, он, в свойственной ему непререкаемой манере, сообщил, что бандиты начинают убивать друг друга, что одним кровососом стало меньше и что если срочно не выбрать мэром его, Бомбилина, то скоро трупами будут завалены все улицы.