На этом легенда оканчивалась.
«Такой миф, — подвел итоги своей домашней работы автор „Созидателя“, — мог бы украсить любой литературный альманах, если б не был он истинной правдой и не сохранились бы ему еще живые свидетели, да и сами доказательства. Мое же дело — остаться объективным и донести в назидание потомству рода нашего Белявских всю правду, как она есть».
Датирован был настоящий «самиздат» годом тысяча восемьсот тринадцатым.
Я закрыл «Созидателя», выключил настольную лампу и призадумался. Анимизм, присущий сюжету, носил какой-то псевдорусский характер. Он имел что-то и от «Собаки Баскервилей», тогда еще не написанной, и от китайских притч о лисах-оборотнях, вряд ли в ту пору кем-то переведенных. Эдакий «западно-восточный диван», лежа на котором автор дал волю своему праздному воображению. Смущало в рукописи также наличие терминов, знакомых разве что знатокам «шаманизма». Но нелепое сравнение вепря с тенью Гамлета отчего-то парадоксальным образом прибавляло легенде правдоподобия.
Мне было очевидно, что Настя верила мифу, как верили наши родители сводкам информационного бюро в исполнении Левитана. Хотя, со всем уважением к моему здравому смыслу, она и отрекомендовала далекого предка мистификатором, однако ее замечание, брошенное вскользь относительно того, что «мистики в жизни хватает», говорило совсем о другом ее взгляде на предмет. Чему здесь удивляться? Я сам видел одноглазого убийцу практически в упор.
«А неуязвимость его для куда более скорострельного оружия? А его избирательный подход к жертвам, свидетельствующий если не о наличии интеллекта, то, по меньшей мере, о сверхъестественной интуиции? Неужто и впрямь черный вепрь-оборотень, произведение дикого Сакана, вырвался из прошлого, словно джинн из медной лампы? Но каким, извините, способом? Сам по себе? Свершилось пророчество? Или же некий подлый ум, завладев инструментом воздействия на иррациональную природу адского зверя, пробудил его от долгой спячки и теперь управляет всей постановкой?» — таковы были мои мысли.
Я и сам уже не знал, где граница между правдой и вымыслом писателя. Уже и Никеша представлялся мне продуктом безумной реинкарнации глухонемого отрока, взятого кузнецом в подмастерья. Но что-то неуловимое в «Созидателе», какое-то одно ключевое слово, застрявшее в мозгу, перечеркивало всю связь прошлого с настоящим. «Надо найти бубен, — решил я, прежде чем угасло мое измученное сознание, — и записку от вахмистра. И еще надо найти подход к слепой ведьме. Она должна многое знать. Но как подкатиться к ней после моего беспардонного поведения? Задача».
Когда я проснулся, был уже день. Яркое зимнее солнце лупило сквозь раздвинутые занавески. Голова моя после ночных бдений не то чтобы трещала, но потрескивала. Зевая, вышел я на кухню и застал там, к собственному удивлению, Настю с Обрубковым. Обрубков был хмур, а Настя — очень взволнована. Явлению моему предшествовала горячая полемика, но при виде меня они умолкли. Я тотчас догадался, что причиной переполоха послужило исчезновение Никеши. «Контора» даром свой хлеб не ела. Молчание затягивалось, как петля на шее приговоренного, от которого палачи еще ждут раскаяния. Весьма задетый их недоверием, кстати сказать, вполне законным, я все же нашел в себе силы повести себя как можно более естественно.
— Отчего ты не на службе? — поинтересовался я у Насти.
Она закусила губу и отвернулась.
— Ну вот что, Сергей, — произнес Гаврила Степанович. — Пора нам поговорить начистоту. Общался ты вчера вечером с Паскевичем?
«Начистоту?! — Меня переполняли досада и горечь. — Рановато будет нам с тобой начистоту беседовать, Гаврила Степанович Обрубков! Не такой ты еще чистый в моем представлении!»
— С Паскевичем? — удивился я, глядя ему прямо в глаза. — Нет. Я вообще никакого Паскевича не знаю.
Впервые за наше знакомство я солгал ему, но — только ему, ибо Анастасия Андреевна ни о чем меня не спросила.
— Но тебя видели с ним, — настаивал егерь. — Здесь деревня. Здесь все всех видят.
— Дайте-ка я попробую угадать. — Я ничуть не смутился. — Верно, речь идет о заведующем здешним увеселительным заведением? Да. Он приглашал меня на сеанс.
— Какой еще сеанс? — Лоб егеря, и без того изрезанный морщинами, совсем уже собрался в гармошку.
— Черной магии, — фыркнул я невольно.
— Ушла! — Настя порывисто обняла меня, коснулась губами небритой моей щеки и выскользнула из кухни.
Обрубков размял папиросу и закурил.
— Так что, Гаврила Степанович? — обратился я к нему язвительным тоном. — Не пора ли нам поговорить начистоту?
— Ты извини, Сережа. — Обрубков тяжело поднялся с табуретки. — Болен я. Нервы сдают.
— Болен его «чула», — пробормотал я рассеянно, вспомнив рукопись.
Гаврила Степанович сильно вздрогнул и пошатнулся, но овладел собой.
«Нервы у нас у всех, похоже, сдают, — подумал я мрачно, наблюдая, как он шаркает к полевой своей раскладушке. — Причем сдают одну дрянь. Знать бы, что в прикупе».
Часовня
Колченогий стол Обрубкова накренялся всякий раз, как мы на него облокачивались. Если бы не моя врожденная сообразительность, он, наверное, накренялся бы еще лет сто. Я предложил подложить под ножку, не достающую до половицы, обрезок фанеры, за что Гаврила Степанович удостоил меня похвалы.
Настя была в усадьбе, и мы с егерем устроили мальчишник по случаю освобождения Пустырей от немецко-фашистских захватчиков.
— Они ведь как рассчитывали? — Гаврила Степанович подцепил на вилку соленый груздь и протянул мне всю композицию. — К ноябрю «Тангейзера» слушать в Большом. Обосрались.
— Или набойку можно сделать из кожи, — подкинул я свежую идею.
— Можно, — согласился Обрубков, разливая фиолетовый самогон по граненым стаканчикам. — Или в банку поставить. У нее дно толстое.
— Вагнер для них все равно что для нас Эшпай. — Граммов по триста мы уже выпили, и сравнительный анализ двух великих музыкальных культур давался мне относительно легко. — «Океан» даже глубже.
— Мы там свой закончили поход. — Егерь поднял стаканчик. — За победу.
За победу мы уже пили, но лишняя победа еще никому вреда не принесла. Этим она, как известно, принципиально отличается от поражения.
— А ведь его еще Риббентроп лично предупреждал. — Забывшись, я опять облокотился на стол.
— Или остальные три подпилить, — не сдавался Обрубков. — Если подпилить аккуратно, будет стоять как вкопанный.
— Ножовка в сарае. — Резонное мое замечание застало Гаврилу Степановича врасплох.
— А ближе нет?
— Ближе нет. Но можно газету подложить свернутую, — подсказало мне простой и ясный выход воспоминание о старой заметке, обнаруженной в недрах егерского тулупа, когда я в библиотеке заговаривал зубы лесничему Фильке. Тем более, что заметку я теперь носил в нагрудном кармане байковой рубахи, как нашу охранную с Анастасией Андреевной грамоту. И тем более, что рубаха была на мне, а это позволяло устранить досадный дефект, практически не вставая из-за стола.
Прежде чем использовать заметку, я пробежал ее глазами. Поначалу буквы сливались, но уже второй абзац порядком выбил хмель из моей головы. Под заголовком «Эхо партизанской войны» в очерке сообщались подробные сведения о двух подпольщиках, принявших неравный бой с нацистами в селе Пустыри. Оба они посмертно были удостоены звания кавалеров ордена Красной Звезды.
— Вы прямо ответьте, Гаврила Степанович! — вскричал я, бросая заметку на стол. — Служили вы немцам иль нет?
— Служил, — прямо ответил егерь. — Но не им. Я, Сережа, своей партии служил. А Виктор — что ж? Виктора я понимаю. Отец его погиб, возможно, честным товарищем. Потому и держал я эту заметку при себе, пока ты по чужим карманам не начал шарить. А таким ремеслом, Сережа, в деревне особо не разживешься. Как бывший особист говорю. Вокзалы, пельменные — другое дело. Там — оперативный простор.
— Не понимаю. — Я наугад вонзил вилку в емкость с грибами. Достался пластинчатый гриб рыжик. Грузди, волнушки, рыжики — это все пластинчатые грибы.
— Не понимает, — вздохнул Обрубков и скупо изложил мне обстоятельства гибели подпольщиков: — Готовилось наступление. По рации я получил приказ ликвидировать майора Битнера, начальника здешнего гестапо, лично ответственного за уничтожение тридцати заложников из крестьянства, а также за отправку более пятисот советских душ в ихний поганый фатерлянд. К нам, полицаям, особенного доверия не было. Штаб охраняли эсэсовцы. Ночью я снял часового. Дверь в кабинет Битнера оказалась приоткрыта, и я уже готовился исполнить высшую меру, как услышал краем уха разговор гестаповца с начальником штаба майором Цорком. Так я выяснил, что один из двух связников партизанского отряда — провокатор. Наутро агенту Битнера предстояло уйти в отряд и вывести его на засаду. До смены часового еще оставалось минут сорок. Тихо кончив Цорка с Битнером, я рванул в поселок, поднял с постели обоих связников — благо, что жили через дом, — отконвоировал к штабу и метнул за них гранату в окно канцелярии. А диверсантов расстрелял при попытке к бегству. Имею от командования Железный крест. Выпьем?
— Выпьем, — согласился я. — Лучше выпить. Это — лучше.
Когда Настя вернулась из библиотеки, мы с Обрубковым горланили балладу про есаула, который был чрезвычайно догадлив и отлично умел разгадывать самые запутанные сны.
— Хлеб-соль, панове! — Настя сбросила варежки, улыбнулась, и в избе как будто стало светлее. — О чем грустите?
— Не говори ей, полковник, — предупредил я Обрубкова. — Она развеселит нас. Она испортит нам все горе.
— Мы прошлое ворошим. — Гаврила Степанович дотянулся до настенной полочки, где сушились его папиросы.
Узкая полочка с папиросами напоминала мне пулеметную ленту.
— Ворошили, — исправил я глагол на другое время. — Теперь мы ворошим настоящее.
Повесив шубу среди охотничьих доспехов, Настя подошла к печке и положила обе ладони на ее оштукатуренную грудь. Жизнь там, видно, еле теплилась, и Настя укоризненно покачала головой.
— Поворошить надо, — дал я, как мне казалось, дельный совет. — Если пульс еще бьется — не все потеряно.
— Бьется в теплой печурке огонь? — воспрянул Гаврила Степанович. — Запевай!
В сарафане и дубленой безрукавке милая моя Настя выглядела куда соблазнительнее, чем городские чаровницы в импортных тряпках. Кончик ее медно-рыжей косы был схвачен шелковой лентой. Пока мы пели, Настя присела на корточки, открыла чугунную дверцу и заново взялась растапливать печь. Атласная лента опустилась вровень с полом, и Банзай попытался ею завладеть.
— Банзай, — сказал я. — Это — Настя. Настя, это — Банзай.
На ужин была жареная картошка. Картошку Настя жарила быстро. Как многие люди, ленивые от природы, она вообще все делала быстро и хорошо, чтоб уже не переделывать.
— Мужчины, — произнесла Настя за ужином, — я давно уже смотрю на этот стол, и я уже не могла видеть, как он хромает. Но мне было любопытно, кто из вас, извините, почешется.
— Он, — сказали мы, одновременно указав друг на друга. К тому времени газетная вырезка о партизанах привела злополучный стол в относительно устойчивое состояние.
Тут с порывом ветра, да и сам точно ветер, в избу ворвался расхристанный Тимоха Ребров.
— Обложили мы его, полковник! — заорал он весело с порога. — Здорово, Настена!
— Кого обложили? — хладнокровно спросил Обрубков. — И чем обложили? Матом, что ль?
— Вепря, говорю, обложили, трупоеда! — Шапка Тимохи, смятая в кулаке, указала куда-то под ноги. — На кладбище! Айда брать! Петрович велел, чтоб с тобой!
Сборы были недолги. Вооружившись, мы последовали в ночь за Тимофеем.
У порога Настя придержала меня и перекрестила двумя тонкими перстами.
— С Богом, — сказала она, потянув из угла свою «вертикалку». — Бей в последний глаз.
— Ударю. — Я пылко облобызал смертоносное железо и повесил его на плечо. — Ты, главное, детей береги.
— Это все? — спросила Анастасия Андреевна.
После чего была расцелована даже исступленнее, нежели ее католическое орудие мести. В ту минуту я чувствовал себя ополченцем, уходящим на защиту родного очага. Меня переполняла решимость уничтожить гада-оборотня. Я готов был спустить с него три шкуры, а коли повезет, то и все четыре. Так, чтобы хватило не на бубен, а на целую ударную установку.
На улице бушевала метель. Съехав по перилам с крыльца, я ничком рухнул в сугроб.
— Хасана выпусти! — крикнул мне Гаврила Степанович, отгребая валенком снег от калитки.
— Полковник! — разорялся Тимоха, оседлав забор. — Похерь! Заклинило! Давай за мной верхами!
Ввалившись в темное нутро сарая и совершив по инерции еще два-три прыжка, я налетел на поленницу. Сверху на меня обрушилась отборная эсэсовская дивизия «Мертвая голова». Беременные бабочки в черных мундирах и с черепами на животах облепили меня, как театральную тумбу. Пуще других свирепствовал капитан Битнер.
— Вздернуть его на рее! — шелестел капитан, потирая мохнатые лапки. — Дайте ему в рыло покрепче! Ахтунг! Стрелять по моей команде!
Бабочки дали залп, и команда Битнера, состоявшая сплошь из жуков-солдатиков, кинулась врассыпную.
Проснулся я оттого, что Хасан лизнул мой нос мокрым языком. Хасан ко мне привык. Хасан мог меня лизнуть. Чертыхаясь, я нащупал ружье. Заботливо сложенный штабель развалился вчистую.
— След, Хасан! — бормотал я, пробираясь к выходу. — Фас! Профиль! Даешь вепря!
Хасан тявкнул и выскочил на двор.
Заметив приоткрытую калитку, я пустился догонять Обрубкова. Настиг я его уже у оврага.
Казалось, ветер стал еще сильнее и еще встречнее, так что до кладбища мы добирались с боем. Сражение он дал нам нешуточное, но вскоре отступил под прикрытие холма.
В пути я протрезвел окончательно. Сами собой наладились резкость зрения и ясность мыслей.
Темневшее перед нами кладбище, обнесенное оградой, ощетинилось редкими и кривыми, будто зубы долгожителя Сорокина, деревьями.
— Здесь он прошел! — Тимоха пританцовывал перед значительных размеров брешью в ограде.
Следов кабана мы не отыскали, но это было и понятно. До нас там еще вьюга постаралась.
— За его уши Петрович три сотни выложит! — возбужденно хрипел Тимоха, ныряя в отверстие.
— А за остальное сколь? — буркнул Обрубков. Он осматривал неровные края пролома и по другую сторону ограды не торопился.
— Остальное в щи пойдет! — известил нас ретивый проводник. — Натаха моя горазда. Но самогон с тебя, полковник! Под часовней он, стервец! Там братуха с Филей цепью залегли!
— Он? — спросил я тихо, наблюдая с тревогой за егерем.
— Он. — Гаврила Степанович снял с расщепленной доски клок шерсти и растер его в пальцах. — Он, голубь.
— Так что же? — Я затрепетал. — Надо спешить!
— Теперь уж незачем. — Егерь вытряхнул папиросу из пачки, и я, прикрывая от ветра пламень, дал ему прикурить. — Мужики, полагаю, в чистом поле его засекли и гнали до погоста. Он сам сюда свернул. Значит, и здесь у него лежбище.
Мы двинулись мимо бугорков, отмеченных крестами, вглубь кладбища. Попадались и звезды, насаженные на красные пирамидки, и каменные плиты с обелисками, но преобладали все же кресты. Кладбище в Пустырях было старое. Кресты смахивали на мачты флотилии, затопленной нарочно у входа в гавань, чтобы враг не прошел. Но враг прошел, и прошел, со слов егеря, неоднократно.
— А еще где?
— На болоте под старым дубом нора давно остыла, и на засеке под пнями две-три. — Покуривая на ходу, Гаврила Степанович выложил что знал, не скрывая своих эмоций. — Умен, враг, и опасен страшно. Я фрицев, ей-ей, боялся меньше. Живет, как хищник. В логово не возвращается, когда кто из охотников рядом побывал. На своих нападает.
— На своих?! — заслушавшись, я споткнулся о припорошенный снегом корень.
— У вышек, — пояснил егерь. — На дальней особо. Двух секачей на моем веку подранил, одного — запорол. Матерый убийца. Лет ему, говорят, черт знает сколько, а все живет. Издали-то в него с дюжину верных зарядов всадили. Точно, что оборотень.