Дроздов, которому доводилось работать за рубежом нелегалом и в одиночку, знал какая огромная потенциальная сила накапливается в человеке в таких обстоятельствах. В обстоятельствах абсолютно неблагоприятного окружения — и в Сингапуре, и в Москве. Петраков был одинок, почти одинок. Поддержка всегда запаздывала к нему, а когда приходила, особой роли не играла — победа была уже видна… Но её настоящую цену никто не знал, кроме самих победителей и побежденных.
Дроздову доводилось попадать в оба разряда. Собственно, в контрразведке он и оказался после своего первого разгрома.
Поражения куют победу. Так любил высказываться, отправляясь за очередным нагоняем к начальству, вечный невезунчик, закадычный друг и заводила нежелательных происшествий в погранотряде лейтенант Бобров. Дроздов был уже старшим лейтенантом. Его службу на пограничной заставе считали образцовой.
В разгар лета с «другой стороны» пришли трое, захватили солдата. Профессионалы оглушили лопушка-первогодка, поглощенного высматриванием щавеля, и утащили. Очнувшись в чужом расположении, солдатик исхитрился развязать путы, прихватил четыре заграничных карабина и тихонько вернулся на родную заставу. Но его-то «калашников» остался за кордоном. И чужое оружие лишь усугубляло положение, ибо случившееся могло быть расценено как результат отсутствия всякой воспитательной работы по повышению бдительности среди вверенных Дроздову людей, а то и ещё чего похуже. В служебные обязанности начальника погранпоста не входит обмен оружием с сопредельной стороной, даже в пропорции один к четырем. С солдата же спрос солдатский, ниже должности нет и куда похуже таджикской границы не вышлешь.
Солдат доложил о случившемся Боброву. Бобров не доложил никому. Вместе с солдатом ушел за кордон. Вернулись они с «калашниковым», который плачущий солдат волок заодно с Бобровым, получившим кинжальное ранение в живот.
Во всех рапортах и на всех допросах первогодок несдвигаемо показывал, что находился на посту в окопчике, куда прибыл для проведения инструктажа лейтенант Бобров. В это время и напали четверо. Нарушители получили отпор в рукопашной скоротечной схватке, обратились в бегство, побросав карабины. Однако, лейтенант Бобров оказался тяжело раненым в живот, отчего вскоре скончался. Солдат клялся отомстить безупречной службой по охране государственной границы. Он глядел на Дроздова, потом на прибывшую вертолетом комиссию лишенными всякого выражения глазами и стоял на своем.
Перед смертью в санчасти Бобров сказал Дроздову:
— Помнишь, приезжал старикашка-лектор про Персию рассказывать? Запомнились мне его слова… Там, где много людей согнано в одно тяжелое государственное стадо, тоже есть свобода — от инициативы, ответственности и милосердия. Теперь сюда понаедет столько народу на разборки… А в данном случае нужны милосердие и ответственность. Если я скажу солдату, чтобы говорил правду, чем для тебя кончится? Чем для него кончится? Судом. Не жди милосердия и ответственности…
— Брось, Бобрик! Брось… — только и мог сказать Дроздов, держась за синюю, холодную уже руку друга. И когда вышел из медпункта, жить не хотелось, ибо не оставалось на этой заставе и на этой земле правды для Дроздова, хотя все справедливо и правильно, даже то, что солдат стоял на своем.
Когда военврач пригласила прощаться, Дроздов услышал:
— Дрозд, обещай на пацана не давить. Он мне слово дал, слово перед смертью. Все будет рассказывать как рассказывает. Хоть убей его самого. В училище пойдет… Так что ты воспитал мне достойную смену.
— Какую смену? Ты чего городишь? Еще поживем, Бобрик!
— Давай прощаться… Я военврачу сказал, что хочу увидеться с тобой, пока в сознании… Выполни мое последнее желание…
— Ну что ты, Бобрик…
— Очень хотелось пройти по Красной площади. Да не просто. Просто ходил по ней в ГУМ… В параде. По случаю Дня Победы. Мой дед участвовал в самом первом, в сорок пятом. Даже Сталина, отца народов, лицезрел… Добейся, чтобы пройти тебе самому, а на марше обо мне думай… Ну, а дома у меня обойдутся. Нас четверо братьев, мать-отец не осиротеют. А девушки нет… То есть были, но не такие, чтобы письма писать…
— Бобрик, что ты, ну оставайся живым, а?… Пройду… Пройду по площади… И твой портрет пронесу!
— Не положено лейтенантские фотокарточки на парадах выставлять… Это я точно представляю… Но пройди. И думай про меня…
Дроздов никогда не добился бы участия в параде на Красной площади, если бы бобровские слова невольно не подслушала военврач-майор, муж которой был генералом. Шел Дроздов в строю с чужим подразделением и перед концовкой команды, когда запел её колонновожатый на высочайшей ноте, на срыве голоса, когда уже ничего не остановишь, пришпилил спрятанный в рукаве снимок друга в черной «двенадцать на двенадцать» стандартной рамке к груди своей шинели. А из-за роста Дроздов шел правофланговым, и внимательные люди, стоявшие за солдатской линейкой перед мавзолеем, приметили траурный прямоугольник и даже сфотографировали.
В Лефортовских казармах Дроздова провели по длинному коридору и усадили на табуретку в каморке, куда с улицы доносились слабые удары то ли церковного колокола, то ли курантов. После разговора, который состоялся с вежливым человеком в красивом штатском костюме, представившимся полковником службы безопасности, отсидев две недели дисциплинарного ареста, не старший больше, а младший лейтенант Дроздов явился по предписанному адресу.
Старичок-эфэсбэшник попросил повторить в подробностях случившуюся на заставе историю, качнул головой и сказал мудрено:
— Вызвать раскаяние — влияние, а заставить признаться — принуждение… Не хочу ни того, ни другого. Хочу верить, что, рассказав до конца о происшедшем с лейтенантом Бобровым, вы испытываете чувство облегчения. Больше такое бремя на себя не взваливайте. Ложь во спасение тоже ложь, тут даже молитва за погибшего боевого друга положения не меняет… В одиночку не намолишься. А так… что вам сказать? Учитесь. Получилось, что друг вас сюда привел. Случай-то небывалый!
А кто даст гарантию, рассуждал Дроздов, что Севастьянов втихаря не молится за Петракова? Что это его понесло на дачу к бывшему, да ещё пребывавшему на опальной пенсии начальнику, едва стало известно о его кончине? Поговаривали и худые вещи про Петракова. Не боится, значит, бухгалтер, хулы и подозрений?
Это-то и тянуло душу.
Дроздов перебросил два листка на настенном календаре. На втором, предшествующем дню, когда Севастьянов должен был уехать в Сингапур, сделал загогулину, в его личной шифровальной грамоте переводимую как «непринужденное общение в присутствии третьего». Какого третьего? Может, Павла Немчины? Они знакомы… Вспомнил улыбку Севастьянова. Легкая, но глаза какие-то погасшие.
Дроздов вдруг отчетливо подумал: не удастся этому бухгалтеру то, что не получилось у Петракова. Найдутся ли в нем неимоверное терпение, холодная рассудочность и мастерство интриги? Ощутит ли грань между дозволенным и преступным?
Но что-то подсказывало: этот будет, будет мстить.
Опыт говорил Дроздову, что назначение Севастьянова бухгалтером в представительство холдинга в Сингапуре может быть и чьей-то игрой. Дроздов опять вспомнил Ефима Шлайна. Неужто полковник экономической контрразведки приложил руку к назначению бухгалтера? Нет, не получается… Во-первых, Севастьянов в кадрах спецслужбы не состоит, и во-вторых, на сотрудничество с органами не пойдет, потому что никогда и раньше на это не шел, хотя осторожные подходы к нему делались.
Но все равно, чью-то игру исключать не следовало.
Дроздов ещё раз обвел шариковым карандашом свою загогулину и отправился наливать себе кофе. Наклонившись над кофеваркой, увидел в окне, что сингапурский бухгалтер и Клава Немчина снова объявились на веранде у входа в посольское здание. И о чем им разговаривать?
— Не верю я ни в какие случайности, — говорил в это время Севастьянов Клаве.
Ее глаза, губы, вся она, облепленная под сквозняком из посольских сеней просторным льняным платьем, была перед ним. Протяни руку — и дотронешься.
— Мы можем встречаться в этом городе, — сказала она твердо.
— Может, предложишь сбежать с тобой в Новую Зеландию? Здесь близко… Думаешь, о чем ты говоришь?
— Действительно, не думаю. Но и в Новой Зеландии назначают свидания…
— Вон идет твой муж, — сказал Севастьянов. — Кого ты собираешься обманывать — его или меня?
— На Волге ты так не рассуждал. А я тебе таких вопросов не ставила…
— Севастьянов! Привет! С приездом в достославный Бангкок! — сказал её муж. — Что там мне прислали?
— Имею от Семейных передать конвертик и просьбишку насчет бриллиантов для диктатуры сексуальных меньшинств, — сказал он почти грубо. — Вообще-то он меня просил купить, потом отдать вам для отправки, да я подумал, что женщина с этим справится лучше, вот прошу Клаву…
Ходили сплетни, что Семейных «голубой».
Немчина склонил с высоты своего роста голову над ними, улыбнулся одними губами.
— Сделаем… Могу сразу и в гостиницу отвезти. Где вы на постое?
— «Амбассадор», — сказал Севастьянов. — Комната шестьсот восемьдесят шесть…
5
Увидев юнкера военно-морского колледжа, капитан контрразведки генерального штаба Супичай кивнул в сторону своей каморки. Он продержал там стажера две минуты одного перед столом с пишущей машинкой и бланками протоколов, помеченными сверху знаком «гаруды» — священной птицы, символизирующей достоинство и честь Таиланда. Потом капитан вошел сам, но не сел. Распорядился начинать доклад. Он прохаживался за спиной стажера, отметив, что стрижка юнкера выглядит вполне гражданской.
Рассказ изобиловал подробностями. Но капитан не прерывал. Не юнкеру решать, что существенно в его наблюдениях, а что нет.
Для ведения слежки за «объектом» стажер выбрал провинциальный костюм. Просторная домотканая рубаха скрывала широкую грудь и натренированный пресс живота. Штаны с пузырями на коленях не привлекали внимания. Но кожаные сандалии, хотя и заношенные, не могли принадлежать человеку с крестьянскими ступнями. Обувь полагалась бы резиновая, подешевле.
— Что вы пили, когда сидели в забегаловке?
— Кофе, господин капитан.
— Посмотрите на свои ноги и спросите себя: что бы я подумал, если бы увидел человека, пьющего кофе, с такими ступнями? Вы ответите: я подумал бы, что это хвост. Следовало заказать рис с овощами, либо пиво со льдом, либо уж мороженое… Человек с окраины или деревни не станет тратиться на кофе. Для него кофе не праздник и не обыденность, кофе для него ничто. Человек выбранного вами обличья попотчует себя в городе пивом или мороженым… К костюму нужны резиновые шлепанцы, но обуйте уж кеды. В шлепанцах, если понадобится, далеко не сбегаешь… Итак?
— Женщина прибыла и уехала на «тук-туке». Имела пакет с маркировкой универмага «Новый мир», который на Балампу. Красного цвета. Это сегодняшний цвет, я проверил. Они выпили пепси, после чего объект расплатился. Они вышли, взяли такси и там поцеловались. Такси отвезло их в «Амбассадор», номер 686. Окно во двор. Резервирование было сделано электронной почтой из Москвы. Все, господин капитан.
— Почему они целовались в машине?
— Думаю, чтобы не делать этого на людях, господин капитан. А в машине на заднем сиденье они остались наедине.
— Европейцы свободно делают это на людях, юнкер. Если им не нужно скрывать свои отношения. Двое не стеснялись, как это сделали бы вы с подружкой, а остерегались. Они желали сохранить свои отношения в тайне. Работайте в этом направлении. Не навязчиво. Пока я ничего не вижу. Просто набирайте факты. Главное, присматривайтесь: нет ли у вас конкурентов из какой-либо другой… службы, особенно зарубежной. Это понятно?
— Понятно, господин капитан.
Юнкер сделал поворот кругом. Работа не обещала быть тяжелой.
Севастьянов лежал, вольно разбросав руки по траве. Перевернулся на живот и увидел далеко внизу, в котловане, ползущую по насыпи зеленую змею электричку. Ее единственный глаз — прожектор — светил против солнца. Стояла ясная, ветреная и холодная погода.
С этим ощущением он проснулся и вздрогнул.
— Мне пора, Лева, — сказала сидевшая над ним Клава. Белые полоски, оставленные купальником, выделялись на загорелых плечах.
Случаются такие дни, когда просыпаешься себе на горе. С ощущением непоправимого несчастья. Зачем он откликнулся на её звонок из универмага? Сорвался, примчался, ничего не соображая от волнения, в забегаловку на Рачждамнен-роуд, привез её в гостиницу.
Зазвонил телефон. Лев перекатился по широченной кровати к аппарату.
— Пожалуйста, говорите, — сказала телефонистка. Потом включился, прокашлявшись, человек, для которого английский вряд ли был родным языком. — Господин Севастьянов?
— У телефона, — ответил Лев, чувствуя, как струя прохладного воздуха, бьющая из кондиционера, упирается в спину между лопатками, а солнце, пробив задернутые жидкие занавески, слепит.
Клава наклонилась, мазнула Льва губами по щеке и, перешагнув ворох его и своей одежды на полу, семеня, ушла в ванную, на ходу зашпиливая волосы.
— Говорит Лябасти, Жоффруа Лябасти-младший, Индо-Австралийский банк. Приветствую вас в этом городе!
— Приветствую вас, господин Лябасти, рад вас слышать. Большое спасибо, что позвонили…
— Вы не располагаете временем сегодня около шести пополудни? Мы могли бы встретиться в нашем отделении на Уайрлесс-роуд. Полагаю, переговоры не помешают нам потом вместе отужинать?
Клава появилась из ванны, сбросила полотенце, присела на кровать. Прикрыла собой от кондиционированного сквозняка. Лев почувствовал, что она открыла флакон с духами.
— Договорились, — сказал Севастьянов.
Часы на столике возле кровати показывали три пятнадцать.
Севастьянов положил трубку, но не оглянулся, слушая, как Клава шуршит платьем. Вновь пронесся аромат её духов. Стал острее. Она наклонилась.
— Я пошла. Утром позвоню… Ничего не говори.
Он и не собирался.
Однажды они ездили в Таллинн ночным поездом и перед рассветом увидели овальное зарево. Проводник объяснил: отражение озера Юлемисте. Но они не поверили. А следующим вечером, уже в городе, в северной части неба опять появился серебряный овал, тронутый пятнами черных облачков… Запомнилась красная лампа над аптекой на углу Ратушной площади, собака-попрошайка, крутившаяся под ногами людей в узких пальто возле позеленевших каменных ваз у бара «Каролина».
Эти детали, вернувшись в Москву, он рассказывал Ольге в ответ на её распросы про командировку через час после того, как расстался у Ленинградского вокзала с Клавой…
Не хотелось думать, как теперь, вернувшись из «Амбассадора», Клава будет изворачиваться и врать Немчине. Ложь могла войти в его жизнь. Но эта ложь марала только его. Он лгал один. Теперь врала и она, грязь ложилась на Клаву тоже, в этом-то и заключалась для Севастьянова суть непоправимого несчастья, случившаяся катастрофа. С той же злостью, что и на затянутой льдом Волге, он думал, сколь расчетливо и практично она устроила их встречу в Бангкоке.
Вдруг Лев устыдился своего озлобления. Какая разница, расчетливая ложь или вынужденная? В обоих случаях — ложь.
Оставляя мокрые следы на малиновом ковре, он вернулся из ванной к зазвонившему телефону.
— Господин Себастьяни? — спросила женщина.
— Моя фамилия Севастьянов, через «в» и в конце тоже «в», если позволите…
— О! Прошу прощения, господин Севастьяви… Теперь верно? Господин Лябасти-младший просил сообщить… Я — Нарин, помощник господина Лябасти-младшего. За вами приедет автомобиль к пяти тридцати в гостиницу. Водитель будет дожидаться у входа. Его зовут Випхават. Спасибо, до свидания.
Попугаи в вольерах расшумелись перед закатом. Опять гремел гром, обрушивался ливень, дробно отзывалась кровля. Гвалт затих на минуту, но один какаду продолжал упорствовать, изображая захлебывающуюся водосточную трубу.
Привратник в синей ливрее с золочеными пуговицами спросил:
— Господин Себастиан?
Водитель в кителе, сняв картуз, открыл дверцу «ситроена».