Но и этим не кончилось: девок разложили на прилавке, развернутыми, как куриные тушки, а мужики передвигались вдоль, пробуя каждую, по очереди...
Грубое развлечение, но забавное, и сейчас его Шаман вспомнил не без удовольствия, хотя ситуация не располагала: Баркас замотал тряпкой кровящую культю, а Рыба вместе с Рындой и Кентом тащили бесчувственное тело на улицу.
Отрубленная кисть теперь белела на черной колоде, причем татуировка выделялась особенно ярко.
Начался новый этап не только в жизни мясного павильона, но и в его. Шамана, жизни. А может быть, и в жизни всего «теневого» Тиходонска. Шаман это понимал, но не испытывал ни особой тревоги, ни жалости, ни сомнений. Даже тошноты не было. Наоборот: он с удовольствием выпил бы сто пятьдесят хорошей водки под прожаренный толстый бифштекс. Но сначала надо закончить дело.
– Ведите остальных! – громко скомандовал он, незаметно осматривая группировщиков, на которых происшедшее явно произвело сильное впечатление.
Трое донецких и без того имели жалкий вид, а увидев кусок человеческого тела со знакомой татуировкой, и вовсе впали в панику.
– Вас рубить никто не будет, – холодно успокоил Шаман. – Пока... – И резко сказал: – Семье убитого – двадцать лимонов. Один останется у нас, пока не привезете деньги. И передайте вашим: в Тиходонск больше не соваться. Если что – пришлем в Донецк бригаду: адреса известны... Он сделал паузу.
– И чтоб все знали: за «супермаркет» отвечает... – Шаман повернулся к ленгородцам: – Кто отвечает, Паровоз?
– Ты, – после короткой заминки отозвался тот.
– ...отвечает Шаман.
Дело было сделано. В Тиходонске образовалась единая группировка.
Когда Шаман собирался уходить, к нему подбежал озабоченный Толстяк:
– Только сообщили: у «Сапфира» Быка забрали. Сам Литвинов закрутил...
– За что?
Толстяк пожал плечами.
– Выясни за что. И Начинай отмазывать.
* * *
Гражданин Плотников по кличке Бык сидел в камере номер три изолятора временного содержания. Он был здесь впервые. Хватали его многократно, доставляли в ближайший райотдел, какое-то время мурыжили – и отпускали.
Бык ошарашено осматривался. Три метра в ширину и пять в длину. Справа вдоль стены сплошные деревянные нары, отполированные до лакового блеска телами его многочисленных предшественников. Постельные принадлежности здесь не выдавались. Сзади толстая, обитая железом дверь, впереди зарешеченное, закрытое «намордником» и густо заплетенное проволокой окно, почти не пропускающее ни света, ни воздуха. Бетонные стены покрыты грубыми ноздреватыми наплывами. Все. Он шагнул вперед, в углу нар что-то шевельнулось. Нет, не все. Тщедушный замызганный мужичонка лет сорока пяти. Сокамерник. Возможно, «наседка».
Бык еще раз осмотрелся.
– А хезать куда?
– Так выводят три раза в день, – пояснил сосед. – Приспичит, постучишь, может, лишний раз выведут.
– А могут не вывести?
– Могут. Лишний раз не положено.
– Куда ж тогда?
Сокамерник вздохнул.
– Тогда, милок, только в штаны. Потому как в хате оправляться нельзя... Мужичонка подполз поближе, вгляделся.
– А у тебя с животом неладно?
– Нормально...
– Чего ж этим интересуешься? Главнее всего, что ль?
И правда! Бык повалился на нары.
«Вот суки! Чего ж это они так осмелели? И мартышка белобрысая, и ухажер, и халдеи... И Ленка с этажа... На очняках внаглую идут, не собьешь, на испуг не возьмешь... Что-то здесь не то», – лихорадочно размышлял он.
– Слышь, мужик! А сколько здесь держат?
– Когда как, – охотно объяснял сосед. – Когда три, когда десять.
– А потом что?
– Ясное дело – в изолятор везут. В тюрьму.
– Как в тюрьму? – взвился Семка. – А выпускают когда?
– Ну даешь! Отсадишь срок – тогда и выпустят.
«А ведь действительно, этот мент, Крылов, так и сказал: на этот раз не выкрутишься, под суд пойдешь и на всю катушку получишь...» Бык заколотил громадным кулаком по нарам. Раздался глухой гул.
– Суки! Неужели из-за этой бляди срок мотать! И зачем она мне сдалась!
– Ты что, снасильничал кого? – строго спросил сосед.
– Прошмандовку одну трахнул во все дырки! А она заявила!
– Это плохо.
– Еще бы не плохо! Ну да ей пасть заткнут...
– Насильничать плохо, – с осуждением сказал сокамерник и отполз обратно в угол.
От неожиданности Бык даже осекся.
– Чего? Ты что, прокурор? Почему «плохо»?
– Да потому, что в дому люди таких не любят, – неохотно отозвался мужичонка.
– А если я тебе сейчас башку расшибу? – угрожающе прогудел Бык.
– Здесь мы вдвоем, твоя сила, – смиренно произнес мужичонка. – А когда в дом придем, люди нас рассудят...
– Трекнутый какой-то! Какой дом, какие люди?
– Попал, а не знаешь. Тюрьма – дом, а живут в нем люди, – объяснил курьер Гангрены. Он нес малевку, напрямую касающуюся Быка и определяющую его дальнейшую судьбу. – Тяжело тебе придется...
– Ты за меня не беспокойся! Меня дружбаны отсюда вытащат! А если и попаду в тюрьму – что мне кто сделает? Срал я на твоих «людей»! Всем кости поломаю!
Сосед тяжело, с осуждением, вздохнул и ничего не сказал. Бык бушевал еще долго, но мужичонка не обращал на него никакого внимания. И за семьдесят два часа, что они просидели бок о бок, не произнес больше ни единого слова.
Бык не зря надеялся на помощь друзей-приятелей. Известие о том, что его задержали за изнасилование, вызвало в бригаде бурю возмущения. Если бы он замочил кого-то попьянке, лопухнулся с «пушкой» – тогда хоть понять можно... Но за бабу, которая для того и предназначена! Мало ли что у нее не спросили! Если каждую спрашивать... И эта рука имела наглость заявить!
– За это проучивать надо! – негодовал Пинтос – правая рука бригадира.
– Я ей всю рожу порежу!
– Давай лучше ее «на хор» поставим, – предложил Голяк. – Отдерем всей бригадой и бутылку в манду забьем!
Идея понравилась.
– И эту, этажную, Ленку – тоже!
– Годится!
Адреса потерпевшей и свидетелей были известны. Их вычислили без особых ухищрений – простым наблюдением за зданием РУРПа, куда привезли Быка. Смотришь, кто зашелвышел из гражданских, а когда рожи знакомые, еще проще, «глаз» следом пустил – тот и довел до самого дома.
Начать решили с заявительницы – она, как-никак, главная фигура, да и посимпатичней Ленки.
Подогнали к дому тачку, стали ждать. Пинтос за рулем, Голяк на заднем сиденье, Слон гуляет у подъезда.
Вдруг подкатывает обшарпанный «жигуль», выходит двухметровый, коротко стриженный мордоворот с ментовскими глазами, осматривается – и прямиком к ним.
– По Семке соскучились? – спрашивает с издевкой и улыбается. – Что-то быстро. Ему лет пять париться... И вдруг, перестав улыбаться, гавкает:
– Пошли на хер! Еще раз увижу – всех продырявлю!
А у самого «пушка» в кармане прыгает.
Делать нечего, отъехали, издали смотрят.
– Зверь! – Слон поежился. – Видно, из литвиновских...
– Ничего, – успокоил Пинтос. – Просто так он шмалять не станет. И круглые сутки с ней не будет. У них людей не хватает.
Через несколько минут охранник вывел Ковалеву, посадил в машину и отвез в больницу – она врачом работает. А сам сел в коридоре и смотрит по сторонам.
– Чего ему на глаза попадаться, только морду набьет, – Говорит Голяк.
– Давай лучше за Ленкой сгоняем.
Приехали в гостиницу, а ее нет! Уволилась. Куда пошла – не знают. Домой – нету! Спрятали, суки.
– Поехали пообедаем, – предложил Пинтос. – А вечером к врачихе домой. СОБР, как и предполагал Литвинов, оказался не в состоянии обеспечить
круглосуточное прикрытие всем объектам. И территориалы отказались, мол, мы не можем просто так пост держать. Людей не хватает улицы патрулировать. Пусть звонит, если что...
После работы охранник привез Ковалеву домой, проводил в подъезд, завел в квартиру.
– Дверь лучше бы железную поставить, – посоветовал он. – Ну ничего, запритесь на все замки, если что – звоните. Не будут же они дверь ломать! Наши быстро приедут... – И попрощался: – До завтра без меня не выходите... Пинтос с друзьями все это отследил.
– Подождем часок, чтоб меньше ходили, и возьмем сучонку за сиськи... Они собирались именно взломать дверь и приготовили для этой цели лом
и кувалду. А кого бояться? Вывалили колоду, стащили сучку в машину, и ищи-свищи!
Татьяна наскоро перекусила, нырнула в ванную и после душа принялась простирывать трусики с бюстгальтером. Вода льется, телевизор шумит – ничего не слышно. Дверь на два замка, телефон под рукой – все как научили!
А по лестнице поднимается Пинтос с кувалдой на длинной ручке, следом Слон с ломом, последним Голяк электрошокер баюкает.
Татьяна достирала, отжала, развесила бельишко, собралась к телевизору на очередную серию, тут чайник засвистел. Побежала на кухню.
– Спорим, я ее без лома двумя ударами высажу, – предложил Пинтос.
– Давай, – согласился Слон. – На кабак.
Выключила Таня чайник, заварку кипятком залила, пена коричневая поднялась, теперь пусть настоится, а сама бегом к экрану – музыка знакомая уже играет, начинается. Одета по-домашнему – халатик на голое тело, тапки, волосы мокрые... Из кухни в комнату надо по коридору мимо двери пробежать, а Пинтос уже занес кувалду, к замкам примеряется...
Он бы действительно с одного удара высадил, но Гангрена сзади за кувалду как дернет!
Пинтос назад опрокинулся, а кувалда в руках у Гангрены осталась, он ею Слона по плечу – трах! Плечо всмятку. Лом загремел по ступенькам, Слон заорал благим матом – и вниз, чуть Голяка не сбил, тот следом за другом понесся.
А внизу, на площадке, Черт с Фомой поджидают с арматурным прутом и трубой. Гангрена сказал: мокряков не надо, но проучить хорошо. Черт Слона прутом поперек лба перетянул, тот кровью залился и с копыт. Фома трубой Голяку руку с электрошокером перешиб, а Черт и его арматуриной по шее – трах! И тот рядом улегся.
А Гангрена с Пинтосом задушевный разговор ведет:
– Что же ты, фуфло позорное, к моей сеструхе вяжешься! Неужель жить не хочешь?
С Пинтосом много раз по душам беседовали: и учителя, и инспектор детской комнаты, и участковый, и опера угрозыска, и сыщики из РУОПа, и сам начальник оперотдела Крылов однажды пытался до души его достучаться. Ни у кого не получалось.
А сейчас – проняло Пинтоса до печенки и душа полностью для убеждения раскрылась. Может, тому лицо Гангрены способствовало, может, взгляд или кувалда, которая вот-вот мозги вышибет... Только пожалел Пинтос, что не слушал учителей и участкового, и проклял тот день и час, когда связался с группировкой, а особенно тот момент, когда подписался Быка выручать.
Гангрена долго не разговаривал – понял, что убедил человека, провел ладошкой по щекам и ушел вместе с кувалдой. А поскольку между пальцев у него была половинка бритовки зажата, какой и карандаша толком не подточишь, то щеки Пинтоса обвисли, кровянка двумя потоками хлынула и заверещал он, как закалываемая свинья.
Татьяна крики и шум услышала, позвонила. Через полчаса приехали – и милиция, и «скорая». Но милиции-то особо работы не нашлось, а докторам возни много: Слона и Голяка в реанимацию, Пинтосу в хирургии щеки зашили, лежит печальный, на бульдога похожий, о жизни думает.
Охранник утром за Татьяной пришел:
– А что весь подъезд кровью забрызган?
– Да хулиганы подрались...
– А-а-а... Ну вам-то бояться нечего, до вас никто не доберется...
Крылову после селектора доложили: мол, дружки Быка к Ковалевой стучали, а ее брат их вдребодан разделал...
– А у нее есть брат? – поинтересовался Крылов.
Королев плечами пожал.
– Да вроде не говорила... Тоже небольшая странность, потому значения не придали.
А в команде Быка всему, что шкуры касалось, большое значение придавали. Зашли бойцы к Пинтосу, поговорили – Слон-то с Голяком пока не разговаривают и смогут ли – неизвестно, узнали про охрану СОБРа да про страшного брата и решили в это дело не вязаться. Нечистое тут что-то, гнилое. Для здоровья полезней в стороне постоять...
А потому надежды Быка не оправдались и через трое суток отвезли его плановым автозаком в следственный изолятор, попросту говоря, в тюрьму.
Попал он в камеру сто четыре – большая хата, на сорок человек, а сидят почти шестьдесят. Железные шконки в два яруса, духота, влажность, воздуха не хватает, полуголые зэки в татуировках – преисподняя!
Подвели его «шестерки» к местному пахану – здоровый, мускулистый, вокруг сосков синие звезды, на груди собор о семи куполах, оскал железный. Сидит на почетном месте у окна, на койке, ноги поджал, курит.
Осмотрел он Семку внимательно, хмыкнул.
– Какой же ты могучий да красивый!
Вроде восхитился, хотя Быку показалось, что издевается.
– А расскажи-ка ты нам, за что сюда попал?
Вспомнил Бык своего сокамерника и хотел что-нибудь соврать, но глядь
– мужичонка тот – вот он! Предыдущим автозаком его отправили – а вот он уже сидит рядом с паханом, на почетном месте и сейчас не кажется ни замызганным, ни тщедушным, вроде напитался силой в этом аду.
«Дом, люди, – вспомнил Бык. – Видно, и вправду ему здесь дом родной...» А вслух грубо сказал:
– За бабу попал!
Вот так! Понимайте: клал я на вас с прибором! Если надо – и постоять за себя смогу!
Знай Бык, что его ждет, он, пока при силах, разбежался бы и виском об угол стола. Но привыкнув другим зло делать, на себя его он не примерял никогда.
– Неужто изнасиловал? – притворно удивился пахан.
– Точно, – вызывающе глянул Бык.
– Хвастал: во все дырки, – сообщил недавний сокамерник. – На людей, говорит, срал. Кости обещал поломать.
Со всех сторон раздался ропот, будто ожил пчелиный рой. Быку стало не по себе.
– Это плохо. Очень плохо.
Пахан покачал головой.
– У нее родинка тут была? За ушком?
Бык сглотнул.
– Не знаю никакой родинки... Пахан сузил глаза.
– Так ты, петух, мою сестренку изнасиловал! – голос его был страшен. Из рассказов о зоне Бык запомнил одно: «петух» – тягчайшее оскорбле-
ние, оно смывается только кровью. Сейчас эта мысль проскользнула в глубине сознания, наполняемого предчувствием чего-то ужасного.
– И его дочку! – пахан показал на бывшего соседа. – И его жену! Кольцо горячих тел вокруг смыкалось.
– Так что с тобой делать?! Давай людей спросим, которых ты обосрал! Что с ним делать, люди?
– То, что он сделал! Потушить! Во все дырки! – понеслось со всех сторон.
– Слышал? Вот что люди говорят. Значит, так тому и быть...
Бригадира схватили за руки, он рванулся и, наверное, сумел бы вырваться, но сзади ударили по голове, на миг свет померк, а когда зрение вернулось, локти были крепко связаны за спиной, а штаны спущены. Чей-то скользкий палец нырял в задний проход.
– Дай еще масла...
– Хватит, перегибай через шконку...
– Подождите, – раздался голос пахана, и Бык решил, что сейчас весь кошмар закончится. Но он только начинался.
– Ему же надо пасть подготовить, чтоб не укусил... Дайте мне кость!
В руку пахану сунули костяшку домино.
– Переворачивай!
Опрокинутому навзничь Быку оттянули губу, пахан приставил – кость к переднему зубу и чем-то сильно ударил сверху. Голова дернулась, молния вонзилась в мозг, сломанный под корень зуб влетел в гортань, Семка забился в кашле. Еще удар – и хрустнул второй зуб.
– Теперь нижние...
Рот наполнился обломками зубов и кровью, сознание мутилось от боли и ужаса, происходящего.
– Теперь порядок, – донеслось откуда-то издалека. – Мы так на Сезере собачек готовили... Быка положили поперек шконки.
– Начинайте двойной тягой, потом поменяетесь. И по кругу...
Семку схватили за волосы и запрокинули голову. Рядом с лицом он увидел толстую, раздваивающуюся на конце сардельку. Она приближалась... Бык закрыл глаза. Это было все, что он мог сделать.