— Как сапоги, Демьяныч?
— Великоваты сапожки оказались. Портянку подворачивать приходится. Не будет ли неловко, если я их егерю уступлю? Нога у него побольше…
Старик возился неторопливо, и ничего в его поведении не подтверждало подозрений Валерия, разве что желание угодить, да и в том не заметно было угодничества, скорее чувствовалось хорошее доброжелательство.
— Выходит, не продвинулось расследование, Игорь Николаевич?
— Расследование? Это вы, Демьяныч, неточно сказали. Расследовать милиция будет, а мы с Борисом Михайловичем помочь хотели по возможности, да похвастаться пока нечем.
— Может, оно и к лучшему, Игорь Николаевич. Дело замысловатое, запутаться легко. А коль результата нет — значит, на худой конец, и путаницы нет, ошибки нету.
Мазин улыбнулся.
— Кто ничего не делает, тот, по крайней мере, не ошибается?
— Попроще беру. Себя виню, наговорил вам лишнего.
— Лишнего?
— Именно. Про Валерия. Выдумка моя, несерьезно.
— Почему так строго, Демьяныч?
— Если уж бесхитростно сказать, от обиды вышло, Игорь Николаевич. Плохой советчик обида.
— Чем он вас обидел? Пасечник подул на горячий чай.
— Да ничем вроде и не обижал. Скорее видимость одна. Человек так устроен: составит мнение и поверил, горе одно!
«Они почти одинаково признаются во взаимной антипатии!»
— Как сказал Цицерон: горе порождается не природой, но нашими мнениями?
— Очень верно, Игорь Николаевич. Запомнить такие слова хочется. Мнение — важный предмет. И у меня своя гордость есть. Хоть я не заслуженный художник и ничем не знаменитый, а человек простой, трудящийся, но люблю, чтобы меня люди уважали. Тщеславие такое. Здесь я с людьми поладил, никто не жалуется, а вот Валерий, чувствую, против меня настроен. Зла не делает, но в шутках, насмешках проявляется. То сектантом обзовет, то единоличником. А какой же я единоличник, если за колхозной пасекой смотрю? Зачем такие политические упреки делать? Недобрый он, Игорь Николаевич. Отцу завидовал, а это нехорошо. И насчет супруги его вел себя недостойно. Врать я вам не врал. Что видел, то было. А говорить не следовало. Перепуталось все, а я вроде бы мщу, счеты свожу. Потому повторно вас прошу: сплетню мою до следствия не доводите.
«Хитрит старик, — подумал Мазин. — Вроде бы сожалеет, а сам не любит Валерия крепко».
— Напрасно беспокоитесь, Демьяныч.
— Успокоили, Игорь Николаевич, успокоили. А то я заметил, изменились вы с утра.
«Ему не откажешь в наблюдательности!»
— В самом деле?
— Сдержаннее стали, посуровели.
«Старик настойчив, и за этим не одно любопытство. Однако о карабине ни слова. Впрочем, если он не знает, что в меня стреляли, зачем ему говорить об этом?»
— С утра кое-что произошло, Демьяныч. В меня стреляли.
Мазин сделал паузу, а пасечник осторожно поставил на стол блюдце с недопитым чаем и вытер бескровные губы.
— В вас? Не ожидал. Слава богу, промахнулись. Как же это произошло?
— Я стоял у окна в домике на озере… — начал Мазин, а окончив, спросил: — Как вам моя история показалась?
Ответ последовал фаталистический:
— Да раз возникло, Игорь Николаевич, смертоубийство, так что поделаешь? Кто такое начал, того не остановишь, пока он цели своей не добьется или, наоборот, шею не сломает.
— Цель-то в чем?
Пасечник глянул, как показалось Мазину, снисходительно.
— Не знаю, Игорь Николаевич. А вы?
И он принялся наливать себе чай. Не в чашку, а прямо в блюдце, очень крепкий чай из заварного чайника. Густого ароматного настоя.
— Есть у меня, Демьяныч, зацепка для поиска. Пуля. Нужно выяснить, у кого здесь карабин имеется.
Пасечник поднес блюдце к губам и причмокнул, раскусывая во рту кусочек сахара.
— Труда это не составит, Игорь Николаевич. Секреты здешние на виду. От своих не скроешь. Тесновато.
— И вы знаете?
— Знаю, да и без меня вам его фамилия известна.
— Догадываюсь, — согласился Мазни.
— Но не Матвей в вас стрелял. Потому что не такой он парень, чтобы карабин в лесу бросить.
— Бросить?
— Именно. Привелось мне той тропкой ехать утречком. Гляжу, стоит винтовка, к дереву прислоненная. Бесхозная.
«Прислоненная к дереву! Любопытная аккуратность».
— Что же вы с ней сделали?
— Как что? Отвез Матвею.
Мазину стало досадно. Подтвердилась простая и бесплодная версия. Похожая на мираж, проплывший заманчиво по горизонту. Филипенко не стрелял, Валерий не стрелял, Демьяныч тоже. Остаются Олег и Кушнарев. Впрочем, почему он списал первую тройку? Матвей мог пожертвовать карабином, чтобы отвести от себя тяжкое обвинение, Валерии мог подсунуть оружие на пути пасечника и наблюдать из кустов, как тот среагирует. Да и сам Демьяныч… Хотя его психологическое алиби выглядит наиболее убедительно.
— Откуда ж мне было знать, что из этого ружья на вас покушались? Вот и доставил хозяину. Еще чайку позволите?
Мазин подвинул пустой стакан.
— Налейте. Вы здесь, значит, обитатель не постоянный?
— Временный. Пчелок подкормиться вывез.
— Калугина давно знали?
— Что вы! — покачал головой пасечник, снисходя к простодушию собеседника. — Откуда мне такого человека знать? В Тригорске по случаю пришлось познакомиться. Медок у меня Михал Михалыч брал. Он там в санатории лечился. Понравился ему мед, беседовать стали. Он и посоветовал пчел сюда на лето вывозить. Место тут подходящее. И народ любопытный.
— А вы любитель понаблюдать за людьми?
— Есть грех, Игорь Николаевич.
Пасечник часто и охотно называл Мазина по имени и отчеству, твердо и отчетливо выговаривая оба слова.
— Поделитесь, Демьяныч.
— Да о покойнике мы с вами уже рассказывали, и о Валерии с Мариной Викторовной. — Два последних имени прозвучали вместе, случайно или преднамеренно объединенные. — А других вы сами знаете: друг ваш Борис Михайлович, Филипенко — лихой человек.
— Лихой?
— Вот именно. Не уважаю я людей, которым живую тварь жизни лишить ничего не стоит. Да еще бахвалится. По-настоящему, зачем эта охота? Государство обеспечивает, в магазине продукты продаются, зачем же живодерствовать? Тем более заказник, природа Советской властью охраняется. А он, вишь, пушку какую завел и стреляет.
— Однако карабин вы ему вернули.
— Это, Игорь Николаевич, вопрос другой. Людей не переделаешь. Осудить я Матвея могу, а переделать не в силах. Если уж природа подогнала характер, с тем и помрешь. Горячий егерь, обидчивый, непростительный, а уж такой есть. Отбери у него карабин, другой заведет, а стрелять не перестанет.
— И по людям может?
— Охота все ж и человекоубийство — вещи разные.
— Несомненно. А что про Олега скажете?
— С неделю всего как в поселке объявился. Замкнутый парень. Гордец. С чего бы это, Игорь Николаевич, молодежь такая пошла? Вроде мы, старые люди, обидели их чем. Предками называют, за первобытных людей считают, вроде обезьян, от которых они, человеки, произошли. А вся цена этим человекам — что машинками разными обзавелись: один мотоцикл гоняет, другой магнитофон крутит. Да так к этому барахлу прикипают, что ни мать, ни отец на дороге не становись. А уж чужого враз стопчут.
— И Олег вам таким показался?
— Не скажу. В себе парень. Что-то ищет, рыщет…
— Он искал самолет, который обнаружил Филипенко.
Демьяныч почесал худой, покрытый короткими, выцветшими волосками затылок.
— Зачем ему самолет?
— Он журналист, хочет написать о погибших летчиках.
— Вот оно что… Ну, вроде я вам обо всех рассказал.
— Про Кушнарева не говорили.
— Что про него скажешь? Ближайший друг считался…
«Считался… казался… вроде бы…» А на самом деле? Кто есть кто в действительности?
Об этом думал Мазин, возвращаясь от пасечника. Снегопад почти прекратился. Белый покров скрадывал наступающие сумерки, но светло было только внизу, над головой, и по ближайшим склонам по-прежнему висели тяжелые, неповоротливые тучи.
Сосновский хозяйничал. В печи теснилось энергичное пламя. Стало тепло и уютно. Пахло жареным мясом.
— Перцовочки, старик, отведаешь? Перцовка собственного изготовления. Хороша, бесовка! Чем порадовал Демьяныч?
— Ларчик просто открывался. Он нашел карабин и отвез егерю.
— Ты поверил?
— Сам не знаю. Налей-ка горькой!
— Забавно, Игорь, получается. Знаменитый сыщик в тупике! Ты мне Печорина напоминаешь. Из «Тамани». Помнишь, как его контрабандисты околпачили?
— И прикончить хотели.
— Вот это не смешно. Значит, ничего из старика не вытянул?
— Определенного нет. Пожалуй, несколько изменилось мое отношение к нему.
— В какую сторону?
— Если говорить упрощенно, оно ухудшилось. Старик не такой доброжелательный, каким хочет казаться.
— Выпустил коготки? На кого?
— Он никого не подозревает, даже вступался, когда речь заходила, и все-таки не удержался, о каждом сказал такое, что может при случае наслоиться на тот или иной факт, создать неприятное впечатление.
— Это подозрительно?
— Вряд ли. У него не было необходимости покушаться на Калугина вторично, убивать тоже вроде незачем. История с карабином правдоподобна.
— Кого же подозревать?
— Пока я всех считаю невиновными.
— Обидно, что мы ничего не выяснили до приезда милиции. Даже то, что убил Калугина тот же тип, что стрелял в тебя, по существу, не доказано.
— Меня другое тревожит. Боюсь очередного кровопролития и не знаю, как его предотвратить. Как Архимеду, не хватает рычага. Если б знать, почему хотели бить меня?
— Ты опасен.
— Чем? Кручусь по поселку? Этого ж мало для убийства Убивать меня имеет смысл в одном случае: если я напал на след, если получил преимущество в поединке, если противник попал в безвыходное положение. Только в этой ситуации любой риск оправдан. Но я не вижу в своей позиции никаких, даже элементарных, преимуществ.
— Значит, видит он.
— Находится в приятном заблуждении?
— Не очень-то приятном. А что касается заблуждения… Не проглядели ли мы чего? Не выплеснули е ажитации с водой и ребенка? Что-то не заметили, не оценили! А он думает, что оценили.
Мазин заходил по комнате.
— Утверждать, конечно, невозможно, но это мысль. Нужно заново пересмотреть каждый шаг, каждую мелочь.
— Тигр! Орел! Стол не опрокинь.
— Тесно у тебя, Борька.
— Я ж не рассчитывал на взлет твоей неукротимой энергии. Думал, отдыхать человек едет. Будет рыбку ловить, на коечке полеживать с журналом «Огонек», кроссворды решать.
— Не подначивай! Я по воздуху пройдусь, подышу, подумаю на морозце.
— Смотри не простудись. По-моему, ты уже сопишь.
— Есть немного. Нужно платок взять, кстати. А то я калугинский затащил из мастерской.
Игорь Николаевич показал выпачканный в краске платок.
— Он не из мастерской. Ты взял его в избушке на озере, когда я перевязал твоим платком рану, — вспомнил Сосновский.
— В самом деле? Не обратил внимания. Да, он валялся на койке, где лежал Валерий. Старею, Борис. Нервы сдают, память отказывает.
— Не прибедняйся!
Мазин вышел из домика. Снега больше не было.
4. Луна
Было еще светло и очень тихо. Река примолкла, истощив нерасчетливо растраченные силы. Хотелось идти долго, отрешившись от беспокойных мыслей, но на пути вырос Валерий.
— Видели пчеловода?
Казалось, он поджидал Мазина.
— Демьяныч подтвердил мое предположение.
— Выкрутился?
— Не суди ближнего… И возьмите свой платок. Художник посмотрел на платок.
— Не такая уж ценность. Но если вы щепетильны… Из хижины утащили?
— Случайно.
— Не сомневаюсь. Куда направляетесь?
— Алексея Фомича хочу повидать. Валерий приподнял одну бровь.
— Дотошный вы…
Архитектор брился у окна. В комнате пахло «Шипром».
— Не помешаю?
— Представьте, нет. Присаживайтесь. Я ждал вас…
Он вытер полотенцем и осмотрел в зеркальце выбритую щеку. Выглядел Кушнарев не пьяным и не утомленным. Что-то изменилось в нем за прошедший час.
— Хотел спросить, уважаемый…
За окном громоздкая туча с трудом продиралась по ущелью, цепляясь за скалы. В одном месте они вспороли продолговатую брешь, и в ней засветились розовые закатные лучи. В комнате стало виднее. Здесь царил строгий и неприхотливый, почти солдатский порядок. Кровать была покрыта одноцветным шерстяным одеялом, закрывавшим и подушку, ни на столе, ни на стуле не валялось ничего постороннего, и только несколько высокогорных, незнакомых Мазину цветов в глиняном кувшинчике нарушали это упорядоченное однообразие.
— … Вы сыщик-любитель или профессионал?
— Полномочий предъявлять не могу.
— Бумажки меня не волнуют. Меня интересует, подготовлены ли вы к роли, которую на себя взяли. Или играете в детектива, пользуясь советами милейшего Бориса Михайловича?
— Можете на меня положиться.
— Доверие предполагает взаимность. Если же я включен в проскрипции, взаимопонимание исключено.
— Для окончательных выводов у меня до сих пор нет данных. Поэтому жду любых неожиданностей.
— От меня сенсаций не ждите. Хотя обязан признать, что не ошиблись вы. Я в самом деле был несправедлив к покойному Мише, подозревал в его отношении к себе нечто нехорошее. Но этот вопрос не практический. Это мое, личное.
— Я знаю, Алексей Фомич, что вы особенно дорожите справедливостью. Мне стало известно…
— Моя грустная история? Это не тайна. Это в прошлом. Не поправишь. Я говорил. Не хочу множить зла. У ваших коллег все сошлось. Против меня были факты, а факты, как тогда говорили, — вещь упрямая. В чем я могу упрекнуть своих судей? В том, что у них не хватало… это трудно сформулировать… не хватило сил приподняться над очевидностью? Они выполняли долг, как они его понимали, даже добра желали, справедливости. Ох уж эти добрые намерения! Ими вымощена не одна дорога в ад. Потому что каждый идет туда своим путем. Я не выдержал, упал духом. Но Миша понимал мою трагедию. Он любил меня. Не боялся, а любил. Может быть, жалел… Я не имел права чернить его в ваших глазах. Он погиб. Это наказание.
Кушнарев нервно провел лезвием бритвы по широкому ремню, зацепленному пряжкой за гвоздь в стене.
— Кто наказан? Кем?
— Не ловите меня! Михаил наказал себя сам.
— Сам? Он же убит.
— Что из того! Наказать себя можно и чужими руками. Но я не желаю, не желаю об этом! Я боюсь-слов, удобных, незаменимых формул, в ужасный смысл которых мы не вдумываемся и не способны их осмыслить, потому что если б осмыслили, то лишились рассудка. Например, эти крошечные газетные заметки о приговорах и слова, слова — «приговор приведен в исполнение». — Кушнарев глянул на Мазина, заметил, что тот хочет возразить, и замахал рукой с бритвой. — Только не говорите про выродка, который ходил по Москве с туристским топориком и убивал детей! Да, он заслужил! Но не себя ли мы убиваем, когда казним человека? Может быть, потому и убийцы существуют, что убивать-то вообще можно? Только бы причина была! Вина! Вы думали об этом?
— Необходима ли смертная казнь? Боюсь, мы не решим этот вопрос. Я думаю о том, кто убил Калугина.
В отсвете красного заката глаза старика блеснули диковато.
— Послушайте, вы добиваетесь, чтобы я помог вам убить взамен Михаила другого человека, да?
Мазин отодвинулся. «Неужели его так взвинтили мои слова о допущенной несправедливости?»
— Я разъяснял, чего я добиваюсь. Я не хочу, чтобы этот другой человек прикончил сегодня ночью еще одного, третьего человека.
— Вас? Да? Вас? Чем вы ему помешали? Он боится? Значит, он тоже спасает себя! Разве вы не понимаете, что он защищается? Если б вы не угрожали его жизни, он не стал бы стрелять в вас!
— Алексей Фомич! — сказал Мазин устало. — Я вызываю в вас идиосинкразию. Простите. Вашу справедливость я готов признать в идеале, но живем-то мы в мире реальном, и смотреть на него свысока, добру и злу внимая равнодушно, извините, не могу.