— Не успеешь! Я придушу тебя своими руками!
И, сделав это решительное заявление, мадам Адоль бросилась вслед за дочерью с твердым намерением не допустить никаких эксцессов.
— Ну и натворил же ты дел! — бросил Дьедоннэ, как только его жена исчезла из виду.
— Но почему она не хочет понять, что я должен выполнять свои обязанности?
— Матерь Божья! Да поставь же ты себя на ее место! Девочка ждет, что ты сейчас наговоришь ей кучу всяких нежностей, а вместо этого ты заявляешь, будто я убийца!
— Да неправда это! Я всего-навсего сказал, что хочу потолковать с вами насчет убитого итальянца!
— Но, малыш, если ты вообразил, будто я способен зарезать ближнего, что ты можешь надеяться от меня услышать?
— Например, как он добрался сюда из Генуи.
— А почему я должен это знать?
— Потому что парня переправили контрабандой.
— Ну да, а стоит в Марселе произнести это слово, как все тут же вспоминают о Дьедоннэ Адоле, верно?
— Вот именно.
— Так вот, малыш, могу сказать тебе только одно: очень возможно, что твой макарони приплыл сюда на какой-нибудь из моих лодок, но ты, я думаю, и сам догадаешься, что те, кто его перевез, хвастаться не стали? Не исключено, что ребятам вздумалось подработать, потихоньку переправив к нам генуэзца… Кто ж тут может помешать? Но все они прекрасно знают, что, коли я выясню, чья это работа, живо выгоню вон, а потому никто и слова не скажет! Так что даже не стоит тратить время на расспросы…
— И все-таки попытайтесь, Дьедоннэ… Вы мне оказали бы громадную услугу, потому как, если генуэзец говорил кому-то из ваших людей, что хочет встретиться с Салисето, мы могли бы навсегда избавиться от Корсиканца. По-моему, все только вздохнули бы с облегчением, разве нет?
— Да, разумеется…
Пока Бруно, повесив нос, возвращался в кабинет комиссара Мурато, Перрин тщетно урезонивала дочь. Но Пэмпренетта, лежа ничком на кровати, продолжала отчаянно рыдать.
— Да ну же, девочка, прекрати! Не стоит он твоих слез!
— Я хочу умереть!
— А я тебе запрещаю!
— Мне все равно! Я наложу на себя руки!
— Только попробуй — и я тебя так отшлепаю, что целый год не сможешь ходить!
— В таком случае, я выйду за Ипполита!
Как только Бруно переступил порог участка, Пишранд схватил его за руку.
— Поехали, малый! Сейчас мы загребем Бастелику!
— А что, есть новости?
— Сторож пришел в себя… Он не так пострадал, как сперва подумали. И вообще, старики — крепкий народ.
— Ты знаешь, где прячется Бастелика?
— Ратьер не спускает с него глаз. Он только что позвонил мне и сказал, что наш бандит играет в карты в «Летающей скорпене».
Полицейские так стремительно вошли в бистро, что никто не успел предупредить Антуана, поглощенного партией в покер. При виде инспекторов парень побледнел. А Пишранд не дал ему времени опомниться.
— Ну вот, Бастелика, с тобой покончено. Поехали.
Бандит медленно встал.
— А в чем дело?
— Узнаешь в больнице… Ужасная невезуха, мой мальчик, твоей жертве удалось выкарабкаться…
Антуан попытался хорохориться.
— Я оставляю бабки, скоро мы закончим партию, — бросил он партнерам.
Пишранд усмехнулся.
— Если вам когда-нибудь и доведется всем вместе поиграть в карты, то вы уже совсем состаритесь и, пожалуй, не узнаете друг друга. Так что забирай-ка лучше свои деньги, Антуан, в тюрьме они тебе очень пригодятся.
— Ну, я еще не там.
— Не беспокойся, ждать осталось недолго.
В больнице Бастелику вместе с полицейскими проводили в палату раненого, и тот сразу указал на корсиканца.
— Вот он, подонок! Спросил у меня закурить… сукин сын… При свете спички я его отлично разглядел! И даже заметил на мизинце левой руки кольцо с камнем!
Пишранд взял Антуана за левую руку и показал всем кольцо.
— Ну, будешь раскалываться?
Понимая, что отпираться бесполезно, Бастелика пожал плечами.
— Ладно… ну, допустим, это я стукнул придурка… и что с того?
— Да так, пустяки… вооруженный налет, ограбление ювелирного магазина. Дорого же тебе придется за это заплатить! Разве что скажешь, кто ходил на дело вместе с тобой…
— Бастелика не питается хлебом измены!
— Тем хуже для тебя! Сдается мне, дружки не очень-то помогут тебе.
В сумерках Шивр, Доло, Фонтан, Этуван и Адоли по приглашению Великого Маспи явились на улицу Лонг-дэ-Капюсэн. Войдя в гостиную, сначала с удивлением, а потом и с тревогой они увидели неподвижно застывших деда и бабушку в выходном платье и облаченную в черное мадам Селестину. Да и сам Элуа выглядел довольно зловеще. Первым не выдержал самый нервный, Адоль.
— О, Маспи… случилось какое-нибудь несчастье? — спросил он вполголоса.
— Да, большое несчастье, Дьедоннэ…
Перрин, не умевшая держать язык за зубами больше пяти минут, с обычной бесцеремонностью осведомилась:
— Кто-нибудь умер?
Великий Маспи еще больше выпрямился.
— Вот именно, Перрин, умер! И этот покойник — честь дома Маспи!
Никто ничего не понимал, но по тону хозяина чувствовалось, что назревает трагедия, и в глубине души все испытывали некое радостное возбуждение.
— Я принесу пастис? — робко спросила мадам Маспи.
Муж испепелил ее взглядом.
— Позволю себе заметить, Селестина, что у тебя не хватает чувства собственного достоинства! В подобных обстоятельствах не пьют!
Если кое-кого это заявление не слишком обрадовало, то никто не подал виду. А Великий Маспи все с тем же торжественным видом вышел на середину комнаты.
— Я просил вас прийти, ибо вы самые верные и преданные мои друзья, и все, что касается меня, затрагивает и вас.
Шивр невольно пустил слезу.
— Так вот!.. Я сейчас почти как Наполеон, окруженный остатками своей гвардии… И надо решить, должен ли я отречься или продолжать борьбу… Поэтому я хотел узнать ваше мнение…
Сам выбор слов свидетельствовал о важности момента, а также о том, что Элуа заранее подготовил речь. Двойной Глаз, менее остальных восприимчивый к таким тонкостям, позволил себе вмешаться:
— А может, ты все-таки расскажешь нам, что стряслось?
Все сочли, что Этуван очень плохо воспитан, тем более что он несколько испортил удовольствие от столь драматических минут.
— Так вот… Представьте себе, что сегодня утром…
И Великий Маспи поведал о вторжении корсиканцев. Он возвышенным слогом описал свое удивление при виде убийц, угрожавших его домашним (о собственном позорном падении Элуа, конечно, умолчал), с большим лиризмом остановился на угрозах и оскорблениях, несколько преувеличив наглость Салисето, с гневом рассказал о пощечине и с глубокой обидой — об унижении Селестины.
Перрин Адоль снова не выдержала.
— Да я бы проглотила его живьем, этого Бастелику! — крикнула она.
Элуа, словно не заметив, что его перебили, подвел итог:
— Теперь вы все знаете. И я спрашиваю: что мы будем делать?
В гостиной надолго воцарилось молчание.
— А что, по-твоему, мы можем? — поинтересовался Фонтан.
— Объявить войну Корсиканцу и его банде!
— В нашем-то возрасте?
— Когда затронута честь, это не имеет значения.
И снова наступила тишина.
— Ты еще забыл сказать нам, с чего вдруг Корсиканец явился сюда? — рискнул задать вопрос Этуван.
Но хозяин дома явно предпочитал не слишком распространяться на эту тему.
— Салисето обвиняет меня, будто это я донес Пишранду, что он замешан в убийстве итальянца из Старого Порта!
— А это неправда?
Подобный вопрос — хуже всякого оскорбления.
— Что? И ты смеешь…
— Ну… когда твой сын служит в полиции…
Фонтан с трудом удержал Элуа, рвавшегося наказать обидчика.
— Отпусти меня, Доминик! Я вобью ему эти слова обратно в глотку!
— Да успокойся же, Маспи! На что это похоже? Такие давние друзья, и вдруг…
Однако едва Элуа немного успокоился, Двойной Глаз встал.
— Маспи, я тебе очень сочувствую, но скажу откровенно: твои дела с корсиканцами меня не касаются… Всякому своя рубашка ближе к телу. А у меня — ничего общего с Салисето и его парнями… Мы просто игнорируем друг друга. И на старости лет мне бы не хотелось ввязываться в ненужные приключения… Так что — привет…
И он в ледяном молчании покинул дом Маспи.
— Если кто-то еще придерживается того же мнения, то может отправиться следом! — презрительно бросил Элуа, не вставая со стула.
Немного поколебавшись, Шивр жалобно пробормотал:
— Попробуй же понять, Маспи… Этот Тони — слишком крепкий орешек для меня, и…
— Убирайся!
Крохобор быстренько исчез за дверью. А Элуа с горечью рассмеялся:
— И это — друзья…
Фонтан в очередной раз попробовал его урезонить:
— Попытайся же войти в положение, Элуа. Мы больше не в состоянии бороться с Салисето. Остается лишь надеяться, что он оставит нас в покое… Стоит мне поссориться с ним, и весь мой мелкий бизнес полетит к чертям…
— Прощай, Фонтан…
— Но…
— Прощай, Фонтан!
— Ладно… раз ты так к этому относишься, пусть будет по-твоему, не стану настаивать. Ты идешь, Доло?
«Иди Первым» на мгновение замялся, с видом побитой собаки поглядел на Маспи, но все же ушел вместе с Фонтаном Богачом, ибо тот по старой дружбе покупал все, что Доло удавалось раздобыть тем или иным путем.
Оставшись наедине с Адолями, Великий Маспи бессильно развел руками:
— Ну вот… воображаешь, будто тебе помогут… будто в случае тяжкого удара не останешься один… — и пожалуйста! Трусы! Жалкие трусы!
Перрин вскочила, дрожа от гнева.
— Мы оба, и Дьедоннэ, и я, остаемся с вами!
— Тем более что того итальянца пырнули ножом, а это очень похоже на Салисето, Бастелику или Боканьяно! — добавил ее муж.
Маспи взял за руки Дьедоннэ и Перрин.
— Спасибо… Но я буду сражаться один. Не позднее чем завтра я пойду к Корсиканцу, и мы объяснимся с ним по-мужски. А если я не вернусь, вы, друзья мои, не оставите этих несчастных…
Сцена выглядела так трогательно, что Элуа заплакал. Селестина последовала его примеру, за ней — бабушка и, наконец, Дьедоннэ. И вскоре рыдали все, кроме Перрин и деда — те принадлежали к более крепкой породе.
Проводив Адолей, Маспи вернулся в гостиную. У него опускались руки. Подумать только, Элуа надеялся сыграть возвращение с Эльбы, а получил Ватерлоо…
— Элуа… ты и впрямь собрался идти к Корсиканцу? — с тревогой спросила Селестина.
Маспи недоверчиво уставился на жену.
— Ты хочешь послать меня на верную смерть? Вот уж не ожидал от тебя! Признайся лучше сразу, что тебе не терпится стать вдовой!
— Но ведь ты сам только что…
— Ну, это, скорее, фигура красноречия, и вообще я устал от твоих расспросов! Какое тебе дело, как я собираюсь поступить?!! К тому же наша семья обесчещена не сегодня, а когда твой сынок пошел работать в полицию! Да, тот день и стал позором, истинным позором нашей семьи!
Маспи так разволновался, что жене пришлось готовить ему на ночь липовый отвар.
В кабинете Пишранда все три инспектора пытались заставить Бастелику признаться в убийстве Томазо Ланчано и ограблении. Но Антуан не впервые имел дело с полицией и крепко стоял на своем. Все обвинения он отвергал упрямо, но так спокойно, что невольно производил на допросчиков сильное впечатление.
— Насчет ювелирной лавки — согласен… Мне следовало прикончить того типа… Ладно, минутная слабость… — с кем не бывает! И, надо думать, она дорого мне обойдется! Добродетель никому еще не приносила пользы, инспектор. И потом, я сделал еще одну глупость… Что за кретинизм — совать морду к самому свету?.. Даже новичок справился бы лучше… В моем ремесле стоит чуть-чуть промахнуться — готово дело! И доказательство — перед вами. Остается только надеяться, что друзья меня не забудут, пока я отсижу свое, как паинька.
— Ну, дружочек, выйдешь ты очень не скоро!
— Кто знает? А насчет макарони, которого вы пытаетесь на меня взвалить, глухо дело! Я его в глаза не видел и даже не слышал о нем…
— Ты что, издеваешься надо мной?
— Нет. Я узнал о существовании этого типа, только когда он уже умер, если можно так выразиться… И, послушайте, инспектор… Допустим, я шлепнул бы парня и отобрал у него на целый миллион всякой всячины… Неужто вы думаете, я стал бы терять время на какую-то жалкую ювелирную лавку? Очень надо пачкаться за несколько кусков, когда у тебя и так набиты карманы? Вы меня совсем за дурака держите? Нет, сдается мне, эта история с итальяшкой — чистая случайность… Тут наверняка работал не профессионал, потому-то никто не знает!
Пишранд почти поверил, что Бастелика говорит правду, во всяком случае, в рассуждениях бандита была несомненная логика. После удачной операции преступник не станет сразу же снова искушать судьбу, рискуя все потерять из-за сравнительно ничтожной прибыли.
— Допустим… Но в ювелирном магазине ты был не один?
— Как перст!
— Врешь!
— А доказательства?
— Так ты готов отдуваться за всех сразу?
— Таков закон.
— Ну хорошо… раз у тебя есть тяга к мученичеству…
Антуан гордо выпрямился:
— При чем тут мученичество, инспектор? Просто я мужчина!
В тот же богатый приключениями день Бруно и Ратьер отправились гулять по Марселю, зорко поглядывая вокруг и прислушиваясь к разговорам. Оба они были еще очень молоды и так любили свою работу, что продолжали держаться настороже и когда, казалось бы, вполне могли отдохнуть. Они вышли на Канебьер вечером, магазины уже закрывались, и вдруг Маспи услышал, как его окликнули: «Бруно!»
Фелиси подбежала к брату. Тот познакомил ее с коллегой, и Ратьеру сразу понравилась приветливая, симпатичная девушка.
«Вот славная крошка», — подумал он. Фелиси мило улыбнулась приятелю брата, но чувствовалось, что ее гложет какая-то тревога.
— Бруно, мне надо с тобой поговорить… это насчет Пэмпренетты…
Ратьер хотел деликатно отойти в сторонку, но Маспи его удержал.
— Ты можешь не стесняться Жерома — он в курсе…
— Ох, Бруно… ты знаешь, что она выходит за Ипполита?
— Не может быть!
— Увы… Я сама только что видела Пэмпренетту — она пришла к нам делать прическу… Разумеется, нарочно — чтобы поиздеваться надо мной… Ну и заявила во всеуслышание, что скоро выходит замуж… Расплачиваясь в кассе, Пэмпренетта подозвала меня и сказала: «Твой брат, Фелиси, просто чудовище… он наболтал мне с три короба, а я и уши развесила, но теперь с этим покончено… Встретишь его — передай, чтоб больше не смел к нам являться… и вообще, моя свадьба с Ипполитом — дело решенное… Обручение — завтра, в восемь вечера, у нас дома… Хочешь — приходи, я тебя приглашаю…» Ну а я ответила: «Нет, Пэмпренетта, я не приду, потому что моему брату и так будет слишком больно и я не желаю, чтобы он и меня тоже считал предательницей! А еще имей в виду: ты делаешь ужасную глупость, связываясь с таким ничтожеством, как Ипполит!» Пэмпренетта же заявила, что это касается только ее и вообще ей не нравится, когда о ее будущем муже говорят в таком тоне… Короче, мы поссорились… Тебе очень грустно, Бруно?
Да, Бруно было очень грустно. Он ведь всю жизнь любил Пэмпренетту и наверняка так и не сумеет разлюбить. По лицу парня и Фелиси, и Ратьер сразу поняли, что творится у него на душе. Наконец Бруно передернул плечами, словно пытаясь стряхнуть прилипшую соринку.
— Ладно… ну что ж, как-нибудь переживем… А что до боли, Фелиси, то, да, конечно, мне сейчас несладко, но, надеюсь, со временем это пройдет… А сейчас, сестренка, мне лучше побыть одному, Жером тебя немного проводит…
Фелиси поцеловала старшего брата — она прекрасно его понимала и от души хотела бы помочь, а потом удалилась вместе с инспектором Ратьером. Тот предложил девушке выпить аперитив, и она согласилась. Так одна любовь умирает, другая зарождается. И все идет своим чередом.